Экономист Леонид Григорьев — о бензиновом кризисе и социальных протестах. Беседовала Светлана Сухова

Почему рост цен на топливо вызывает столь острое недовольство в самых разных странах мира, от Франции до России? О природе кризиса и о том, почему он разогнал социальный протест, «Огонек» поговорил с экономистом Леонидом Григорьевым, только что представившим собственное исследование по неравенству

Бунт «желтых жилетов» будоражит Францию больше месяца и уже вынудил власть пойти на уступки: президент Макрон ввел мораторий на повышение налогов на топливо в течение года. Протестующие тем не менее недовольны: они требуют отмены, а не замораживания роста цены на топливо. Реальная же проблема и того круче: топливный кризис стал катализатором всеобщего недовольства, от Германии до России. Как успокоить страсти и, главное, в чем их истинная причина?

Об этом «Огонек» поговорил с главным советником руководителя Аналитического центра при правительстве РФ, научным руководителем департамента мировой экономики НИУ «Высшая школа экономики» (ВШЭ), профессором Леонидом Григорьевым.

— Леонид Маркович, как вы объясните: почему бензиновый кризис охватил под конец года столько стран разом? И почему его взрывоопасный потенциал удалось смягчить для России, но не для Франции, где власти отступают и маневрируют, а на кону — уже репутация президента Макрона?

— Во Франции богатая традиция уличных движений и по моим личным ощущениям бензин — это повод. Борцы в желтых жилетах не похожи на пострадавших от роста цен на дизель дальнобойщиков…

Если же мы говорим о причинах повышения цен на бензин, то они различны: в Европе важную роль играет мировая цена на нефть, тогда как в России — нет. И там уже не в первый раз рост цен на топливо приводит к накалу страстей: сегодня почему-то забыли, как 10 лет назад в той же Франции «полыхали» забастовки рыбаков. Несколько авиакомпаний в ЕС тогда обанкротились из-за резко взлетевшего в цене авиакеросина. Сейчас же в числе недовольных, например, дальнобойщики и те, кто зарабатывает извозом любого рода, потому что они далеко не всегда могут переложить выросшие затраты на потребителя.

— Но ведь цена на нефть пошла вниз...

— Все верно, но если налоговая составляющая в цене на бензин в России примерно 40 процентов, то в Европе — еще выше. Средняя стоимость топлива в той же Франции около 128 рублей, если перевести средние 1,7 евро за литр топлива по курсу ЦБ России. Это не говоря о том, что российские производители топлива не покупают нефть по мировым ценам. Если бы было так, бензин в России стоил бы 100–120 рублей за литр или хотя бы дотянул до американского уровня — в 1 доллар за литр (65–66 рублей). Впрочем, благодаря девальвации национальной валюты в 2014-м Россия сегодня на полпути к цене «доллар за литр»: 45 рублей — это все же не доллар, как четыре года назад (на 1 марта 2014 года курс, напомним, был 36,18 рублей за доллар.— «О»).

На самом деле оптовая цена на топливо стала расти еще этой весной, и независимые продавцы даже были вынуждены поступиться долей прибыли ради сохранения спроса. Перелом же произошел в сентябре, когда цена на нефть подпрыгнула до отметки в 80 (максимум был 86) долларов за баррель, и Европа не могла не отреагировать, а следом за ней и Россия. Причем ровно потому, что рост европейских цен на бензин сделал очевидной выгоду от наращивания экспорта нефтепродуктов из России: прибыль явно перекрыла потери от фискальных барьеров на этом пути, вот цены на отечественный бензин и поползли вверх.

— Тем не менее статистика свидетельствует о крайне незначительном росте экспорта бензина за 8 месяцев 2018-го — всего на 0,4 процента. Как же так?

— По соглашениям правительства с нефтяными компаниями последние могут экспортировать топливо только после выполнения определенного количества поставок (теперь еще плюс 3 процента) на внутренний рынок. Пока европейские цены не стали так заманчивы, нужды не было тратиться на преодоление административных барьеров (не будь последних, отечественный бензин шел бы в Европу, «преодолевая узость труб»). Но заградительные барьеры действуют до поры до времени. Не удивлюсь, если данные за сентябрь — октябрь покажут рост экспорта бензина. Ведь производители все время балансируют, делая ставку на продажи то на внешнем, то на внутреннем рынке. На этот процесс пытается влиять государство, а бизнес ведет себя так, как ему и положено: большие компании пытаются увеличить прибыль, малые — стремятся выжить.

Что же до накала страстей в обществе — этого феномена, который мы наблюдаем сегодня и в России, и в Европе,— то он говорит о том, что вся эта топливная история — не про цены на нефть или на бензин, не про фискальные и иные действия властей, она про социальное неравенство. Это о том, что рост цен воспринимается потребителями разного достатка очень по-разному. Ведь одно дело, когда удорожание продукта посильно для вашего бюджета, а другое — когда оно критично, когда не позволяет зарабатывать на жизнь или сокращает возможности приобретения товаров и услуг. В этом контексте и надо рассматривать: для многих россиян и европейцев автомобиль сегодня — не роскошь, а именно средство передвижения, больше того — средство производства.

Мы вместе Викторией Павлюшиной из ВШЭ на прошлой неделе (7 декабря.— «О») представили собственное исследование по социальному неравенству в мире, в ходе которого убедились: это неравенство даже в экономические подъемы не падает — оно во всех странах, если хотите, упрямое. А простого механизма снижения неравенства в рамках рынка попросту нет.

— Почему так?

— Мы полагаем, что неравенство формируется одновременно со всей системой общественных институтов. Когда современное общество возникает или преобразуется, закладываются определенные отношения по собственности (кто чем владеет), социальные законы (кому и что из благ перераспределяется) и многие другие экономические и социальные параметры, в числе которых и социальное неравенство.

Иначе говоря, это не «вишенка на торте» и не лакмусовая бумажка, а важнейший элемент, встроенный в систему. Он, например, связывает трудовые отношения и отношения собственности. Ведь один богат потому, что хорошо работал, другой — потому что наследовал капитал, а третий — из-за того, что украл. И с бедностью то же самое: кто-то наследовал такие условия, что ему не выбиться из-за них в люди, кто-то не справился с жизненными обстоятельствами и опустился, кто-то не получил нужного образования. То есть причин, чтобы оказаться на дне, множество, но все их значение в обществе формируется в определенный момент и действует продолжительное время. Скажем, в развитом мире это было в послевоенные годы, а в развивающихся странах — при освобождении от колониализма. И потом, после того, как система сформировалась, изменить что-либо в ней крайне сложно.

— А как обстоит дело в этой чувствительной сфере сегодня в России?

— Неравенство у нас сформировалось, естественно, в 1990–2000-е годы. Но трансформация начиналась с радикального обеднения значительной части жителей. По оценке Мирового банка, между 1988–1993 годами число бедных выросло с 2,2 до 74 млн человек (50 процентов населения РФ). Тогда как появление богатых (олигархов) — не результат создания нового хай-тека и не плод наследственных богатств магнатов угля-стали-автомобилей эпохи индустриализации. В российском случае речь идет о трех эффектах: приватизация крупной советской промышленности, нефтегазовой индустрии и развитие банковской сферы. Заметим, что в стране нет массового акционера крупнейших компаний, так что индивидуальным собственникам принадлежат крайне высокие (по мировым меркам) доли акций. Де-факто олигархи растянули социальное неравенство до редкого уровня, возможного для среднеразвитой страны, ведь рядом с их миллиардными состояниями сложился довольно большой по численности слой бедных с высоким уровнем образования — это вообще редчайший случай в истории.

— И что это дало?

— У нас своего рода кривое зеркало. На Западе четко действует правило: чем больше денег вложено в учебу, тем выше отдача в самом прямом смысле слова. Это даже легко подсчитать. Например, в Штатах какой-то человек потратил на образование, скажем, 100 тысяч долларов, норма прибыли в стране — 10 процентов, это значит, что у него со временем доход окажется выше на 10 тысяч долларов, чем у того, кто такого образования не получил. В этом-то и идея человеческого капитала. Именно так растет уровень доходов в развитых постиндустриальных обществах. Другое дело, что даже в этом случае неравенство в доходах сохраняется, даже если идет перераспределение средств с попыткой сократить неравенство в потреблении.

Эти две категории неравенства — неравенство в доходах и неравенство в потреблении — нужно различать. Чаще всего говорят о втором типе неравенства, потому что это легко отследить, когда человек не может себе позволить приобрести те или иные виды товаров. О первом говорить сложнее, но уж если оценивать неравенство по доходам, то в 90 процентах случаев речь будет о разрыве в оплате труда в связи с какими-то факторами (полом, возрастом, квалификацией, стажем и пр.), а в 10 процентах или менее — это неравенство идет от собственности. Понятно, что эти 10 процентов с трудом поддаются коррекции, легче немного выравнивать нижние когорты у остальных 90.

— А есть ли способ сократить неравенство в потреблении?

— Через перераспределение, и значительное, в бедные регионы, к бедным в стране. Но его надо проводить с умом, а не все это могут (даже в Европе бюджеты с трудом выдерживают перераспределение). В СССР, к примеру, оно привело, как мы знаем, к появлению подпольных миллионеров наряду с номенклатурными распределителями.

Вообще, надо быть крайне осторожными, перераспределяя средства от тех, кто хорошо зарабатывает, к тем, кто едва сводит концы с концами, потому что есть риск торможения роста экономики. При неравном распределении доходов забота о низших слоях населения ложится на государство, которое перенаправляет часть финансовых потоков на помощь и поддержку бедных, что тормозит развитие.

Мы видим только один хорошо работающий пример перераспределения — в ряде стран Западной Европы (прежде всего в ФРГ и странах Скандинавии). Но за это Европа, как полагают многие у нас, должна быть благодарна тому же СССР. Испугавшись советской угрозы в 1930-е годы, европейцы создали то, что я называю «европейский антикоммунистический социализм». Правда, тут есть два «но». Первое — система работает только при быстрорастущей экономике и численности населения. Отсюда понятно значение миграции, которую приветствуют (в определенных границах) большинство лидеров стран ЕС. Второе — размер изъятий под видом налогов и социальных взносов уже очень велик и увеличить его нельзя (пошли пенсионные реформы и т.п.), если его превысить, стимул много зарабатывать просто исчезнет. Самое интересное, что и этот метод — перераспределение — оказался не в состоянии уничтожить социальное неравенство.

— Почему?

— Потому что имеет естественные ограничения (нельзя всё всем перераспределить), а во-вторых, сохраняется неравенство по собственности и уровню доходов. Однажды сложившееся неравенство при данной эффективности на рынке труда, социальном государстве, прогрессивном налогообложении, налогах на наследство и прочем, как я уже говорил, оказывается очень устойчивым и даже при росте экономики не сокращается. Иными словами, недостаточно повышения ВВП на душу населения (даже значительного), чтобы сократить внутреннее социальное неравенство. Так что реформы, направленные на его снижение,— это едва ли не самые сложные из реформ, поскольку они касаются не только перераспределения доходов, но и проблем собственности, сбалансированного роста, выхода в постиндустриальное общество…

— Есть ли экономический критерий, чье изменение способно было бы существенно сократить неравенство?

— Свести к нулю неравенство не вышло нигде. Если бы я знал радикальный способ, то уже предложил бы действовать и весь мир взял бы этот рецепт на вооружение. Увы, исторически человечество знает не самые приятные способы снижения социального неравенства. Лучше держаться от этих рецептов подальше, потому что речь идет об экономических кризисах, в которые прибыли падают сильнее зарплат, и о войнах, когда множество людей оказываются равны… в бедности.

У меня на столе книга Вальтера Шейделя (2017 года издания) «Великий уравнитель (насилие и история неравенства от каменного до XXI века)» — всего, что описано в ней, лучше избегать. Остальные способы не дают радикального решения проблемы, но помогают ее скорректировать. Например, все то же перераспределение: с его помощью мы не избавимся от неравенства, но попытаемся ликвидировать бедность. Действовать нужно крайне обдуманно, не рубя с плеча, просчитав каждую цифру. Следует аккуратно пройти по узкой тропинке, где, с одной стороны, риск вырастить группу нахлебников, нежелающих работать, с другой — опасность приглушить стремление деятельных россиян много зарабатывать. Срыв в любую крайность чреват длительным застоем в экономике.

— А без кризисов и войн сократить неравенство до минимума можно?

— Можно попробовать сделать это на уровне... детей. Есть такая идея! Если государство окажется в состоянии обеспечить всем детям, независимо от имущественного положения их родителей, равные условия для хорошего образования, это было бы серьезным вмешательством в систему социального неравенства. При условии, конечно, что уровень образования напрямую увязан с уровнем доходов, в России, кстати, эта связка работает.

Один только минус — эффект получим только через 15–20 лет. Но так как о быстрых рецептах ликвидации неравенства лучше не вспоминать, то, может, настала пора попробовать сыграть вдолгую?

Беседовала Светлана Сухова