Михаил Трофименков о «Зеленой книге»

В прокате один из главных претендентов на «Оскар», фильм Питера Фаррелли «Зеленая книга» — местами банальная, местами неожиданно умная баллада о сегрегации, действие которой основано на реальных событиях

Питер Фаррелли, чье совместное творчество с братом Бобби проще всего охарактеризовать названием их фильма «Тупой и еще тупее», вырвавшись из пут семейного дуэта, заявил о себе как серьезном, хотя и чересчур аккуратном, режиссере. Этот аккуратизм Питера Фаррелли проявляется прежде всего в ученическом соблюдении жанровых и стилистических стереотипов. Если уж ретро, то такое, где — можно поручиться — каждая пуговица пришита именно теми нитками, какими их пришивали в 1962-м, а не 1961-м или 1963-м. Голубые лимузины. Черно-белый крошка-телевизор, по которому экспансивные итальянцы из Бронкса следят за подвигами тогдашних звезд бейсбола. Семейные трусы Болтуна Тони (Вигго Мортенсен), вышибалы из ночного клуба «Копакабана», выжиги и трепла, но в целом — душевного парня. Наконец, сама «Копакабана», где — привет параллельному монтажу из «Клуба "Коттон"» — на сцене зажигает диксиленд Бобби Райделла, а на улице чистят морды оборзевшим клиентам.

«Зеленая книга» — еще и образцовое buddy-movie, кино о вынужденных компаньонах, изначально непримиримо разнесенных по расовым, социальным и темпераментным полюсам. Постепенно притирающихся друг к другу, а затем и сливающихся в прекрасной мужской дружбе до гробовой доски. «До гробовой доски» — в данном случае не метафора. Чернокожий виртуоз-пианист Дон Ширли (Махершала Али) и Тони, волей судьбы ставший его шофером и ангелом-хранителем на время двухмесячных гастролей по заскорузло-расистскому (фашистскому, если называть вещи своими именами) Югу в 1962 году, действительно закорешились на всю оставшуюся жизнь и умерли с разницей в несколько месяцев в 2013-м.

Изначально подразумевается, что Тони обязан быть не только расистом, но и гомофобом. И кажется, что когда в Мейконе, штат Джорджия, полиция застукает Дона в общественной бане с белым парнем, душа Тони не выдержит, и он, уже было смирившийся с цветом кожи своего временного босса, выложит ему все, что думает о «гомосеках». Тут-то Фаррелли и преподносит зрителям один из немногочисленных, но драгоценных сюрпризов, на которые оказался способен. Ориентация Дона смущает Тони меньше всего: «Ты чё, парень, да я же всю жизнь в ночных нью-йоркских клубах работаю и знаю, как жизнь сложна».

Когда разражается вынужденный coming-out Дона, мелькает язвительная мысль: для полного счастья «ниггеру» и «гомосеку» не хватает еще оказаться — как великому Джеймсу Болдуину — «красным». И что бы вы думали? Дон таки выпускник Ленинградской консерватории. Но Тони, еще недавно жалевший, что янки не задубасили атомной бомбой по Кубе, пропускает этот компромат мимо ушей. Скорее всего, просто не знает, что такое Ленинград, подобно тому как искренне считает «фрицем» сопровождающего Дона русского виолончелиста Олега.

Важнее всего, что противостояние Тони и Дона носит не столько расовый, сколько социальный характер. Тони — работяга, которому хватило сил не пойти вслед за друзьями детства по легкой криминальной дорожке. С соседями-ростовщиками — «жидами со Второй авеню» — у него, по его же признанию, гораздо больше общего, чем с «тупыми южанами». Настолько тупыми, что даже его гордую итальянскую фамилию Валлелона они выговорить не в состоянии.

Дон — надменный сноб, выступающий в Белом доме. В очередной раз арестованный фашиствующими копами, он звонит из участка прямиком министру юстиции Бобу Кеннеди: тот популярно растолкует шерифу, что, если Дона сей секунд не отпустят, их сраный городок разнесет в щепки Национальная гвардия. Его квартира — ровнехонько над Карнеги-холлом — дворец из «1001 ночи», заполненный драгоценными побрякушками и прочими слоновьими бивнями. Чувство солидарности с ним рождается у Тони благодаря бесконечным унижениям, которым Дон подвергается на Юге. Точнее говоря, благодаря тому, что Дона «ставят на место», как не раз «ставили на место» самого Болтуна. Перед Доном могут расшаркиваться аристократы из Северной Каролины, в особняке которых выступает престижный нью-йоркский гастролер. Но когда дорогому гостю приспичит, в господский сортир его не пустят, отослав в деревянный нужник во дворе.

Расизм Тони носит — в хорошем смысле слова — бытовой характер, как, скажем, «антисемитизм» обитателей ленинградских коммуналок былых времен. То есть абстрактных негров в целом он «как-то не очень», но не конкретного Дона. И к умникам этот нормальный, здоровый выпускник уличных университетов относится с врожденным уважением, даром что имя Шопена воспринимает на слух как «Джо Пен». Главное, что бесит его в Доне,— что тот ни богу свечка, ни дьяволу кочерга. Типа, какой же ты черный, если не слышал ни Литтл Ричарда, ни Чабби Чекера, ни Арету Франклин, на которых торчат нормальные пацаны, независимо от цвета кожи: «Это же твой народ!» Если не знаешь, как вкусны жареные цыплята по-кентуккски и какое наслаждение есть их руками, не заботясь, что жир заляпает смокинг. И кто посмеет сказать, что Тони не прав. Тем паче что едва ли не большую неприязнь к Дону испытывает «его народ» — поденщики, надрывающиеся в поле: немые взгляды, которыми они едва ли не «избивают» пианиста, вышедшего из лимузина размяться, дорогого стоят.

Возможные претензии к благостному финалу Фаррелли аннулирует чересчур лихо, стилизуя под святочную историю: даже копы оборачиваются здесь заботливыми феями. Так и тянет закончить рецензию — не слишком погрешив против истины — дескать, Дон и Тони «жили долго и счастливо и умерли в один день». Принимая во внимание бисексуальность Дона, это прозвучало бы как неуместная насмешка над мачо Тони. Но и простая мораль «Зеленой книги» — «будь самим собой, и все срастется» — в силу своей простоты амбивалентна: слишком уж напоминает пресловутое «знай свое место».