К 90-летию высылки Льва Троцкого из СССР

В конце января 1929 года Лев Троцкий был выслан из СССР в Турцию. Это оказалось концом одной исторической эпохи и началом следующей. Именно на рубеж 1928–1929 годов впоследствии историки указывали как на финал нэпа, а на высылку Троцкого — как на начало собственно сталинизма, его становления и бытования.

90 лет назад, 22 января 1929 года, не так частый в те годы в Алма-Ате автомобиль с тремя пассажирами тронулся из города по направлению к будущему Фрунзе, потом Бишкеку, а тогда еще Пишкеку. Ехать было, как и сейчас, 250 километров, и шофера можно было только пожалеть — главный пассажир, Лев Давидович Троцкий, вряд ли предпочел в этот многочасовой путь молчание. В Бишкеке путешествующие поневоле (а это была очередная высылка) пересели на специальный поезд, отправлявшийся в направлении Москвы. Когда доехали до Москвы — этот поезд отогнали куда-то едва ли не в Мытищи на глухую ветку посреди леса, чтобы избежать контактов Троцкого со всеми, кроме железнодорожников: там состав стоял долгих 12 дней, и конвоиры ездили на паровозе на железнодорожный разъезд несколько километров — за обедом Троцкому, на который он не жаловался. Потом к составу присоединили еще несколько вагонов для агентов Главного политического управления, и он понесся в Одессу, куда и прибыл 10 февраля 1929 года. До 8 февраля Лев Троцкий даже не знал, куда он, собственно, из Алма-Аты едет. Может, и никуда.

Почти все время Троцкого в пути и ожидании советское правительство торговалось с правительством Германии, которое категорически отказывалось принимать у себя высылаемого вождя мировой революции.

Договориться удалось с Мустафой Кемалем: из советской Алма-Аты Троцкий высылался в Турцию, в Стамбул, который по русскому обычаю именовал Константинополем. Уже не в столицу и уже не к грекам — Мустафа Кемаль (еще не Ататюрк — эту фамилию ему присвоят официальным указом правительства в 1934 году и запретят кому-либо в стране иметь такую же) уже несколько лет как перенес столичные функции в новой Турции в Анкару. И хотя именно из Константинополя греков, в отличие от большей части страны, не высылали насильно в рамках обмена населением с Грецией и почти не резали, город этот был уже в основном турецким, и даже русские эмигранты оттуда уже разъехались в 1927 году.

Никому из участников происходящего не казалось, что эта дорога что-то начинает или что-то заканчивает. Но на практике конец января 1929 года оказался концом одной исторической эпохи и началом следующей. Все, что было потом, в общественном сознании, хоть и не без лакун, сохраняется хорошо: 1929 год — «год великого перелома», принудительная коллективизация, год первой пятилетки, массовые высылки кулаков, «академическое дело», затем «процесс Промпартии», и далее везде — до кульминации, Сталинской конституции, трех московских процессов, Большого террора, всем известная история. Что было до, с 1921 по 1928 год? Кроме не слишком понятной кому-либо, кроме историков, непрерывной внутрипартийной борьбы, «Шахтинского дела», в ходе которого ГПУ впервые искало и нашло «вредителей», по мнению ГПУ, сознательно мешавших экономическому развитию СССР (пятеро расстреляны, впрочем, от главной идеи — показать, что огромное число обвиняемых вредительствовали в Донбассе по заказу крупного немецкого капитала, зачем-то поставлявшего туда промышленную технику,— фактически отказались), в 1928 году ничего важного и значимого вроде бы и не происходило. Впрочем, нет.

Именно на рубеж 1928–1929 годов впоследствии историки указывали как на финал нэпа, а на высылку Троцкого (как выяснилось позже, даже не в Стамбул, а на близлежащие Принцевы острова, в Принкипи) — как на начало собственно сталинизма, его становления и бытования.

Формально нэп, режим «новой экономической политики», в СССР завершился в 1931 году — накануне кампании паспортизации крупных городов, запретом частной торговли. Начался он, собственно, в 1921 году, причем тот, кто его объявил — а именно Владимир Ленин, не стеснялся пояснять, что речь идет о «в значительной мере восстановлении капитализма».

Обсуждению того, почему начался нэп и почему он закончился, посвящены сотни и даже тысячи весьма компетентных томов. Что собой представляла страна, с 1921 по 1929 год сочетавшая вполне обычный для тех лет в Европе экономический режим для большинства (национализированная после Великой войны крупная промышленность, частная собственность в остальном, ограниченные, но существующие политические свободы, милитаризм, большие перемещения населения и новый виток урбанизации, расстроенные финансовые системы, новые послевоенные элиты, резкое усиление госаппарата) с силовой идеократической диктатурой, дотягивавшейся, впрочем, не до многих, мы на уровне ощущений знаем очень немного. В центре Москвы, например, множество зданий построено именно в эти годы, но мало кому придет в голову прикинуть, что означает архивная справка «дом построен кооперативом в 1925 году», что это был за жилищный кооператив в СССР, кто были его участники, чем они платили через четыре года после Гражданской за строительство многоквартирного дома, что у них вообще было?

В «Докторе Живаго» последние годы Юрия Живаго, которые пришлись, собственно, на этот самый нэп, описаны исключительно в послесловии и исключительно как предсмертное бытование: какие-то дети, какие-то женщины, какая-то служба, какой-то трамвай, даже неважно, что вокруг. Первоисточником едва ли не всех сведений о нэпе для позднесоветского гражданина был второй том дилогии Ильфа и Петрова — похождения выжившего Остапа Бендера и не умиравшего Александра Корейко в «Золотом теленке». Но и там те времена были описаны ничуть не более понятно, чем даже у автора идеи «Двенадцати стульев»,— Валентин Катаев тогда гремел повестью «Растратчики», повествующей, впрочем, не о подвигах частных предпринимателей, «нэпманов / нэпачей», а о хищениях социалистической собственности отдельно взятым бухгалтером с последующим загулом.

А ведь по всем признакам нэп в условиях, где после «военного коммунизма» была национализирована вся ресурсная база, должен был быть огромной питательной базой для высокоуровневой коррупции.

Знаем ли мы что-нибудь не о обаятельном ироничном Корейко, а о том, как был устроен крупный бизнес при нэпе,— кто был «крышей», кто «кошельком», как это влияло на власть, какую карьеру потом сделали все эти люди, куда потом девались все их капиталы?

В литературе тех времен предпочитают писать о советских «трестах», то есть госпредприятиях, занятых какими-то большими и не очень понятными промышленными проектами: то ли дело то, что случилось потом — Днепрогэс, Беломорканал, город-сад Кузнецк (с датами можно не разбираться, они все равно потом окажутся немного другими и не такими очевидными). Тем не менее к 1926 году в значительной степени частной инициативой экономика бывшей Российской империи, испытавшей один из самых крупных в истории экономических спадов, восстановила производство основных товаров примерно на уровне 1916–1917 годов. Да, ничего слишком эффектного в этом не было — речь шла в основном о загрузке существующих мощностей, оставленных управляющими довоенного времени (примерно два миллиона собственников, менеджеров и госслужащих, управлявших этим хозяйством ранее, к тому моменту были в эмиграции и к процессу не имели отношения). Это самое поразительное, что можно вообще видеть в экономике,— то, как за какие-то пять лет после крушения всех основ саморегулирующийся механизм обмена даже при таком идеологическом давлении, какое могли обеспечить ему пришедшие к власти коммунисты, возвращает все на свои места. Никакого капитализма не существует — этим термином именуется обычный хозяйственный механизм.

В момент, когда авторитарная власть, руководствующаяся совершенно фантастическими идеями о том, как все устроено, пытается сконструировать из экономики и общества нечто невиданное, даже толика этого «капитализма» спасительна для обычных людей.

Именно она дает пищу, одежду, книги, орудия производства, транспорт, информацию, она создает быт, она позволяет иметь семью и детей, она создает жизнь и позволяет размышлять о будущем — даже если этому сознательно мешают. Можно жить.

Троцкий, кстати, с некоторым энтузиазмом присоединился к гособвинителям в рамках «Шахтинского дела», считал доказанными козни немецкого капитала на Донбассе и «вредительство» сотен инженеров-горняков из «бывших». Впрочем, за процессом над теми, кто после войны воссоздавал местную угольную промышленность, он следил уже по газетам в Алма-Ате, куда попал решением внесудебного Особого совещания при ОГПУ («машина ОСО» Варлама Шаламова собиралась гораздо раньше 1937 года) — Троцкого туда, собственно, выслали из Москвы после завершения первого этапа борьбы с троцистской оппозицией в ВКП(б) в 1927 году.

И вновь мы сталкиваемся с неудобством восприятия, с диссонансом общих знаний об этих годах в СССР и конкретными подробностями происходящего. 7 ноября 1927 года происходила очередная демонстрация на Красной площади, посвященная десятилетию Октябрьского переворота (кстати, в газетах именно так, «переворот», довольно часто и писали, никто этого не стыдился). Параллельно с этим сторонники Троцкого организовали собственную демонстрацию там же, на той же Красной площади. Она была разогнана — по официальной версии, «разгневанными рабочими», на деле — агентами ОГПУ. Но дело даже не в этом. На балконе штаб-квартиры троцкистов на Тверской в этот момент были вывешены лозунги, в том числе «Повернем огонь направо против нэпмана, кулака и бюрократа!», и ничего, какое-то время висели, хозяин квартиры Николаев возмущался тем, что их сорвали агенты властей; сама по себе идея свободного вывешивания антиправительственных лозунгов на балконе в километре от Кремля при нэпе, оказывается, могла рассматриваться как абсолютно нормальная. Как, кстати, и идея оппозиции кидать в своих оппонентов с балкона противоположного дома «картофелем и дровами», и расклеивать на улицах антиправительственные листовки, и издавать брошюры, и вести полемику в печати. Очень, согласитесь, интересная диктатура в 1927 году — нет, конечно, сказать «хотел бы я в такой пожить» было бы преувеличением (в известном смысле это примерно и происходит), но картина торжества жестокой автократической власти, уже освоившей Соловки (там еще заключенные издают журналы и получают газеты, хотя условия уже не совсем те, что у Сталина в ссылке при царе), расстреливающей прямых политических врагов из «бывших» и охотящихся за ними в эмигрантской Европе, дополняется важными для нас сейчас подробностями.

По итогам этой истории Троцкий, который в этой ситуации стоял скорее на антинэповских позициях, и был выслан в Среднюю Азию. Это была целая история в начале 1928 года, также ценная подробностями — из дневников самого Троцкого, в 1990-х опубликованных широко, но мало кем читавшихся. Никаких вооруженных конвоиров: из квартиры Троцкого выносили просто на руках трое сотрудников ОГПУ, но на вокзале его ждал отдельный вагон (которого, как он справедливо отмечает, он ни у кого не просил). По приезде в Алма-Ату высланного и его соратников, добровольно отправившихся в ссылку, поселили в гостиницу, но Троцкий требовал квартир — и их бы дали, если бы как раз в это время в Алма-Ату не перевели республиканскую столицу, и все квартиры были в тот момент в резерве. Квартиру дали — но новая напасть: «питаемся ресторанной пищей, гибельной для здоровья», пишет Троцкий в экстренной обвиняющей телеграмме властям в Москву.

Алма-Ата, по его мнению — «местность, где злейшая малярия разделяет господство с чумой и проказой»: все последующие месяцы мнительность Троцкого, считавшего, что вся его семья больна этой самой малярией, вызвала в Москве переполох.

В Алма-Ату привозят весь архив бывшего Наркомвоенмора, но по дороге теряют два чемодана, в которых книги «о Китае, Индии и проч.»,— как прикажете раздувать пожар мировой революции на Востоке в таких условиях? Наконец, новое обвинение Москве: ГПУ не дает Троцкому письменного разрешения выехать на охоту! Какое ничтожество и коварство! (просталинские журналисты в этот момент не выдержали и стали травить «барство» Троцкого в «Правде», хотя до этого о ссыльном в основном молчали). На охоту — в окрестностях Алма-Аты охотились на фазанов — Троцкий в итоге ходил. И получал — не без уловок, но довольно свободно — прессу и почту. И отправлял сотни телеграмм соратникам, в том числе сосланным в другие отдаленные части СССР. И даже сформировалось что-то вроде полуофициального штаба троцкистской оппозиции — когда власти во главе со Сталиным это обнаружили, а Троцкий официально отказался прекращать политическую деятельность, поскольку это было бы «предательством идей мировой революции», и возникла идея высылки Троцкого из СССР.

Между тем разногласия большевистского мейнстрима во главе со Сталиным и оппозиции во главе с Троцким были более чем удивительны на нынешний взгляд. Троцкий был непримиримым левым врагом всего этого нэпа, поблажек кулакам, частных ресторанов, свободной до поры до времени торговли хлебом, сапогами и книгами. Сталин и его приспешники (в немалой части из тех, кто предал троцкистскую оппозицию в ходе «политических маневров» 1924–1927 годов) критиковались Троцким как правые, противники мировой пролетарской революции, учения Ленина и истинной диктатуры пролетариата.

У Троцкого даже было точное определение всей этой сталинской шайки: «изменническая и продажная социал-демократия» — то, что РСДРП, ставшая позже ВКП(б), начинала как социал-демократическая партия, Троцкого никак не беспокоило.

Все нужно делать намного жестче! С каким презрением неистовый Лев Давидович отзывался о минимальных поблажках, сделанных московскими коммунистами в адрес крестьян в 1934 году,— они же даже не стали расстреливать кулаков, они с кулаками договариваются о цене! Что уж говорить о каком-то нэпе: все это просто контрреволюция.

Надо понимать, что речь не идет о беззаботном мечтателе Троцком, избавленном от всех горестей жизни. В ссылке он узнал, что его дочь исключена из партии, уволена с работы, попала в больницу и умерла. Со второй дочерью случилось ровно то же самое, кроме смерти. Один из глав секретариата Троцкого, Георгий Бутов, умер в следственной тюрьме ГПУ от голодовки. Часть соратников Троцкого покончила с собой. Наконец, Яков Блюмкин — тот самый Блюмкин, который хвастался перед Осипом Мандельштамом незаполненными ордерами на арест, у Троцкого были очень разнообразные соратники — после приезда Троцкого в Стамбул был отозван с резидентства в этом городе и расстрелян — за тайную связь с Троцким. Скорее в лице Льва Троцкого, отправляющегося в ссылку из СССР, рационально видеть очень характерного представителя идей власти, осуществлявшей диктатуру над многими миллионами людей, пытавшихся жить обычной жизнью в атмосфере, препятствующей этой обычной жизни всеми силами.

В ссылке в Стамбул, куда Троцкий отправился, по иронии судьбы, из Одессы на пароходе «Ильич» (случайная история — исходно готовился пароход «Калинин», но тот просто вмерз в лед в одесском затоне и никуда уплыть не смог). За пределами СССР он в убеждениях не изменился, хотя, конечно, проговаривался порой. Например, уже переехав в Париж, он вспоминал: до войны в Европе он умудрялся путешествовать с поддельным «дурацким болгарским паспортом» на чужое имя, и за год на границе этот паспорт спросили всего-то один раз, «вот это было время!» — а теперь сиди и жди норвежской визы. Но нет, для себя «это время» — нормально, а для России, да и для всего мира — нормальны трудармии, гражданские войны, уничтожение классовых врагов, внесудебные казни, все, что нужно, чтобы соответствовать стратагемам вождя мировой революции.

За пределами СССР Лев Троцкий остался тем же, кем и был. Беспокоился об оставшихся в СССР членах семьи. Беспокоился о внуке, забывающем русский язык. Беспокоился о здоровье — в специальных обращениях к мировой общественности опровергая, что «давление крови», которое врачи признавали у него повышенным, угрожает его жизни, но записывая в дневник в 1940 году в Мехико, что именно это «давление крови» в ближайшие недели уничтожит его инсультом. Не угадал — агент НКВД Меркадер выступил в этой роли с ледорубом уже через несколько недель. Впрочем, уже в Стамбуле Троцкий постоянно боялся, что Сталин наймет кого-нибудь его убить, то ли белогвардейца, то ли коммуниста, и страдал от этого страшно — в 1930-х он записал в дневник, путешествуя по Лазурному берегу, что впервые с 1916 года пребывает без охраны, «дружественной или враждебной, но всегда охраны». Клеймил Сталина, зачастую ровно так, как делал бы это всякий разумный человек. Развивал идеи мировой революции — СССР от них был в этом виде избавлен, здесь хватало сталинизма, зато итоги этой деятельности до сих пор дохлебывают общества и в Европе, и в Азии, и особенно в Латинской Америке, где троцкисты услышали призывы вождя.

И удивительно — для того, чтобы окончательно уничтожить полунормальное «нэповское» общество в СССР, нужно было физически выбросить из страны не кого-нибудь, а злейшего врага этой нормальности, хладнокровного идеологически индоктринированного убийцу, ответственного за десятки тысяч расстрелов Гражданской, за красный террор, за уничтожение значительной части оставшейся в России царской элиты. Репрессированный не становится от факта применения репрессий к нему правым. Репрессии всего лишь сдвигают незаметную границу между «еще нормальной» и «уже ненормальной» жизнью в сторону, где остается все меньше и меньше нормального, и давление крови все растет и растет, и счет идет уже на миллионы могил и на десятилетия этой ненормальности, которая все никак не желает заканчиваться.

И никто не знает заранее момента, когда почти нормальное уже закончилось.

Дмитрий Бутрин