Владимир Горбик о номинированном на «Грэмми» альбоме русской духовной музыки

В преддверии вручения премии «Грэмми», которое состоится 10 февраля, “Ъ” продолжает представлять российских претендентов на эту награду. В этом году среди номинантов в категории «Лучшая работа хора» оказался альбом духовных песнопений Павла Чеснокова. Он записан мужским хором Российско-американского музыкального института имени патриарха Тихона (Patriarch Tikhon Russian-American Music Institute, PaTRAM) под управлением Владимира Горбика — руководителя хора московского подворья Троице-Сергиевой лавры. Русская духовная музыка присутствует в номинированных на «Грэмми» альбомах регулярно, но церковный регент из России оказался в номинантах впервые. О работе над диском, оркестровом и хоровом дирижировании и притягательности музыки Чеснокова для американцев Владимир Горбик рассказал Сергею Ходневу.

— Расскажите, пожалуйста, что такое PaTRAM? И как вообще получилось, что вы один из основателей этой структуры в Америке,— и при этом, я так понимаю, продолжаете работать в Москве?

— Ну для начала я с 2012 года много раз уже ездил в Америку с мастер-классами для дирижеров, регентов и певцов — там хорошо известен наш мужской хор подворья Свято-Троицкой Сергиевой лавры, и мой опыт дирижера и регента оказался востребованным.

Меня даже попросили создать в Лейквуде митрополичий мужской хор — чтобы было «как на подворье».

Последнее время я и им тоже много занимаюсь. Но PaTRAM — это другое. Все началось с того, что в 2013 году ко мне в Москву приехал американский бизнесмен, его зовут Алексей Лукьянов. Он сын священника, прихожанин Русской православной церкви за границей. И вот он побывал у нас на службе, потом мы разговорились, и он мне сказал: «Володь, можешь помочь мне в обучении регентов и церковных певчих на хорошем уровне? Давай создадим образовательный центр в Америке». С этого все началось.

— То есть это учебное заведение?

— Да, для певчих и регентов. Документы, инфраструктуру, всякие организационные и логистические задачи взял на себя Алексей, а преподавание — это моя сфера ответственности, мои навыки, знания, умения.

— Все-таки как это происходит в организационном смысле?

— Я в PaTRAM главный дирижер мужского и смешанного хоров и преподаватель дирижирования. Основных форм обучения две. Одна из них — основная — это мои очные мастер-классы, когда я прилетаю туда. Вторая — побочная — занятия по скайпу: дирижирование, вокал, сольфеджио. За пять лет создан целый штат преподавателей по этим предметам. То есть здания с табличкой PaTRAM не существует — это организация, рассчитанная во многом именно на интернет-образование. И это очень многим интересно — у нас люди со всей Америки, да и не только Америки.

— Но у вас же теперь еще и оркестр в Москве.

— Совершенно верно, Столичный симфонический оркестр. У нас как раз недавно был очередной концерт в Малом зале консерватории — мы играли Четвертую, «Трагическую» симфонию Шуберта и Первую Мендельсона. Но у оркестра есть также второй состав в Америке, в Нью-Йорке.

— И какой же у него статус?

— Он так и называется — New York Branch of The Capital Symphony Orchestra, «Нью-йоркский филиал Столичного симфонического оркестра». Удалось наладить контакты с американскими исполнителями из лучших оркестров. Так что теперь и там, и здесь у нас есть некоторый базис — постоянный состав, который репетирует на более или менее постоянной основе, и есть люди, которые приглашаются со стороны. Это как с мужским хором подворья — есть состав, который обычно поет на службах, но, скажем, для концертов или для записей я всегда могу позвать дополнительно своих учеников.

— Скажите, а для чего вам, регенту, эта работа с оркестром?

— Да ведь я же довольно долго и не думал, что буду хоровым дирижером. Мне это в голову не могло прийти!

Я воспитан как классический музыкант, в музыкальной школе играл на трех инструментах, в армии играл на альтгорне, трубе, ударных в военном оркестре, а оркестровым дирижером мечтал стать вообще лет с 14.

И уже с первых курсов Московской консерватории, конечно, я хотел в первую очередь этим заниматься. Но в какой-то момент владыка Лонгин (митрополит Саратовский и Вольский Лонгин (Корчагин), в 1992–2003 годах — настоятель московского подворья Троице-Сергиевой лавры.— “Ъ”), мой духовник, меня попросил оркестровую деятельность не ставить во главу угла и сказал: «Надо сделать мужской хор подворья». Так в 1990-е годы появился наш хор, и это был, конечно, колоссальный сдвиг в моей жизни. Но знаете, я и сейчас своих студентов-регентов стараюсь учить симфоническому дирижированию.

— Почему?

— Очень просто. Я им объясняю: ребята, если мы с вами будем заниматься только хоровым дирижированием, то ваша техника будет достаточно ограничена, она будет неяркой, она будет лишена рельефных возможностей. А в симфонической музыке эти возможности заложены изначально. И поэтому если мы будем с вами параллельно проходить, скажем, симфонии Шуберта или Гайдна, чтобы вы изучали фразировку, музыкальную форму, то дальше вы к хоровой и, например, к духовной музыке вернетесь уже совсем на другом уровне. Конечно, пение в церкви — это особое призвание, мы должны быть выразительными, с одной стороны, и не быть чрезмерными — с другой. Быть глубокими в музыкальном смысле и при этом все-таки не заменять музыкой молитву.

— Психологически это сложно — сочетать практику церковного регента и светское дирижирование? Тем более что и аудитория очень разная.

— Я бы не сказал, что сложно. И с публикой, которая не понимает духовных смыслов и церковной специфики, всегда можно общаться на языке общечеловеческих ценностей — так меня владыка Лонгин благословил.

— Давайте вернемся к альбому: почему именно Чесноков?

— Для американцев — а диск задуман в первую очередь для распространения в Америке — Чесноков неизвестный композитор. С другой стороны, у него очень понятный для современного американца язык. Он довольно утонченный, в нем есть та нить, та мелодия и гармония, которые позволяют человеку — подверженному, я бы сказал, штормовому воздействию на сознание совершенно разных современных музыкальных стилей, от рэпа до тяжелого рока,— понять, что это красиво.

— И чувствительно.

— Чувствительно, да, хотя в его церковном творчестве соотносится несколько проявлений, и одно из них — как раз то, где он эту утонченную чувствительность преодолевает. Выходит на более обобщенный язык древнерусской гармонии, былинного склада, наиболее близкого церковному обиходу, дистанцируется от чрезмерно извилистой мелодики. Берет за мелодическую основу знаменный распев и изумительно его аранжирует — как это делал Бах, например, в своих хоралах.

— Раз уж мы заговорили о Бахе: признаться, когда я слушаю ваш хор, мне часто приходит в голову, что у вас мог бы чудесно получаться западноевропейский репертуар, если не барочный, то ренессансный. Вы не думали поэкспериментировать в этом направлении?

— Так интересно сложилось, что мы с певцами уже это делали в начале творческого пути. На концертной сцене, разумеется, не на клиросе. Когда я только-только начал заниматься мужским хором подворья, у нас был целый период, когда мы этим занимались. Исполняли «Ave verum» Моцарта, мотеты Палестрины. Потом я понял, конечно, что нужно сосредоточиться на русской церковной музыке, это целый мир. Но это совершенно не значит, что я внутренне как-то стал хуже относиться, допустим, к величайшим произведениям нидерландской школы, не говоря уже о Бахе. И с появлением оркестра, с расширением слушательской аудитории я бы очень хотел к этому вернуться — уже на новом уровне и с другим опытом.

— Как делалась запись альбома?

— Я отобрал певчих из трех хоров. Это хоры PaTRAM, московского подворья Троице-Сергиевой Лавры и еще архиерейский хор из Саратова. С Божьей помощью получился просто исключительный состав певцов из 42 человек. Митрополит Лонгин благословил нас на эту запись, прекрасно нас принимал в Саратове, мы пели архиерейское богослужение, а уже затем записывались в Саратовской духовной семинарии. Уникальность этого хора в том, что там шесть октавистов, в диапазоне которых ми и ре контроктавы!

Помимо этого, нам нужно было, чтобы с произношением и дикцией не было проблем, поэтому американцев мы выбирали в основном тех, которые владеют церковнославянским языком.

Откровенно не владеющих там было, наверное, человека четыре всего, но они превзошли все мои ожидания и прекрасно сливались, вы не услышите ни малейшего акцента англоязычных певцов! Саму запись делала фирма Sound Mirror — это феноменальная, мирового уровня команда из Бостона. Все оборудование пришлось везти из Америки в Саратов. И это было целое предприятие. Одно только то обстоятельство, что нужно было сначала растаможить аппаратуру, потребовало довольно много времени. Было даже опасение, что они не успеют растаможить аппаратуру до первой смены записи. А летом этого года будем записывать второй альбом — тоже в Саратове. Надеюсь, что его тоже хорошо примут, не знаю насчет результатов «Грэмми» (хотя для меня и номинация, безусловно, является победой), но пресса у первого диска была очень хорошая. На MusicWeb International три эксперта назвали его «записью 2018 года», причем не сговаривались. Мы — продюсер Алексей Лукьянов, наши коллеги и я — думаем, что это и сыграло свою роль в том, что диск номинировали на «Грэмми».

— Я правильно понимаю, что во всех ваших российско-американских проектах никакой официальной подоплеки нет?

— Ни малейшей, это моя частная инициатива. И я продолжаю что-то придумывать в этом направлении — осенью, я надеюсь, стартует музыкальный фестиваль, который я назвал просто: «Русско-американская дружба на Манхэттене». Это фестиваль, где будет звучать русская и американская оркестровая музыка в исполнении Столичного симфонического оркестра. Площадку уже нашли, во всяком случае,— это католический храм. Для такого проекта, на мой взгляд, это подходит больше, чем какой-либо концертный зал. Мне кажется, что место, куда люди приходят помолиться, а не проникаться духом вражды,— такое пространство более соответствует духу фестиваля с таким названием. Понимаете, мир, к сожалению, добрее не становится, в нем пахнет порохом. Но при этом на свете много людей, которые совершенно не хотят воевать, которые хотят мирной жизни. У нас с супругой десять детей, если я могу хоть что-нибудь сделать для сохранения мира — значит, я должен.