Насколько высоко любители музыки ценили живые гаджеты

Во времена, когда к гаджетам можно было с натяжкой отнести лишь дорогостоящие музыкальные шкатулки, главным компактным источником приятных мелодий для всех слоев общества были певчие птицы. Но лучшие из них предназначались исключительно для царского слуха. С 17 апреля 1738 года по указу Анны Иоанновны на ловлю соловьев в окрестностях Петербурга выдавались особые разрешения, а пойманных птиц повелевалось продавать только императрице. Но к услугам любителей птичьего пения в лесах было огромное количество разнообразных птах. А когда им стало грозить исчезновение, на помощь пришли русские канароводы.

«Не покупать под жестоким штрафом»

Страстная любовь императрицы Анны Иоанновны к пению соловьев привела к тому, что в окрестностях Петербурга за несколько лет ее правления их почти не осталось. И в апреле 1738 года Канцелярией от строений, на которой лежали заботы о поставке птиц для царских садов и покоев, был получен указ ее величества, запрещавший «частным людям соловьев ловить и продавать и покупать» в Петербурге и во всей Ингерманландии. Отныне этих птиц можно было ловить только для императрицы. Желавшие доставить соловьев ко двору должны были получить в Канцелярии от строений именной билет на их ловлю и дать подписку, что пойманных соловьев посторонним людям продавать не будут.

В документах Канцелярии сохранилась информация об «улове» 1739 года. Охотного ряда купец Иван Симонов наловил и продал Христиану Стерлиху, служившему «за инспектора» дворцовых садов и огородов, 50 соловьев по 30 коп. каждый. (В это время ученик главного садового мастера получал 18 руб. в год, а подмастерье — 90.)

После смерти Анны Иоанновны от соловьиного пения во дворце не отказались. Известно, что во время короткого царствия императора-младенца Иоанна Антоновича в 1740 году изготовлялись «для взносу в комнаты Его Императорского Величества 12 клеток соловьиных, ореховых, украшенных резьбою, покрытых лаком и местами вызолоченных».

В июле 1741 года Христиан Стерлих доложил Канцелярии от строений:

«Содержатся на корму от той канцелярии соловьи, годовалые и покупные в сем году, в комнатах Его Величества и комнатах высочайшей фамилии: в первом огороде в клетке 50, при минажериях (специальные дома для птиц.— "История") или на птичном дворе 10, итого 65 соловьев, и что на корм им яйца муравьиные покупаются ныне неравными ценами, а в будущем сего года августе месяце оные яйца ценами превзойдут гораздо дороже».

Ежегодно более 600 соловьев отсылают в Лондон, где их дорогою продают ценою

Кроме того, на корм соловьям уходило два фунта говяжьей печени ежедневно. Стерлих предлагал оставить на зимовку 20 птиц, а остальных в августе выпустить на волю. Канцелярия с ним согласилась и приказала Стерлиху: «Оставить тебе, для взносу в комнату Его Императорского Величества, самых лучших и впредь надежных до 20». В этом приказе содержалось и любопытное рассуждение о том, почему не стоило ненужных птиц продавать:

«А достальных соловьев, хотя для наблюдения казенного интереса и надлежало бы употребить в продажу охочим людям, но понеже по силе именного и блаженные и вечнодостойные памяти ее императорского величия, апреля 17 дня 1738 г., указу повелено во всей Ингерманландии показанных соловьев никому не ловить и не продавать, и никому ж оных не покупать под жестоким штрафом, и ежели тех достальных соловьев продать охочим людям, то небессумнительно, чтоб те купцы под именем тех казенных покупных соловьев, купя у посторонних людей других, у себя не держали; ибо хотя те проданные казенные соловьи и все помрут, то те купцы, покупая соловьев на стороне в Ингерманландии и в С.-Петербурге, иметь у себя будут с такою оговоркою, яко те соловьи куплены ими от Канцелярии от строений, и из того б оной Канцелярии, по силе вышеозначенного именного указа, не последовало какого напрасного ответа, и для того тех достальных соловьев выпустить немедленно, дабы напрасно корму трачено на них не было».

Кроме соловьев, в 1741 году для царских садов были куплены и другие певчие птицы: 410 чижей по 27 копеек за десяток, 10 снегирей, на 35 копеек, 20 чижей по 50 копеек за десяток. Все они размещались в огромной общей клетке, покрывавшейся на зиму чехлом из «казенных парусников». Самые талантливые из этих певцов также удостаивались «взноса в царские покои».

«Ну, просто целовать надо птицу»

Спустя полвека ситуация с соловьями в окрестностях Петербурга улучшилась. В 1787 году в научно-популярных книжках, издававшихся Императорской Академией наук, в статье о соловьях сообщалось:

«Утверждают, что из Тироля ежегодно более 600 соловьев отсылают в Лондон, где их дорогою продают ценою; у нас же великое множество их привозят из Москвы и Тулы; да и около самого Петербурга водится их немало».

А спустя еще полвека стали ценится курские и бердичевские соловьи — за гения, умевшего вывести все 24 колена, покупатель мог выложить 2000 руб. В начале же XX столетия знатоки требовали киевских соловьев.

По наблюдениям птицеловов, прекрасные певцы водились там, где птица жила свободно, в большом количестве, была не пугана, долго не вылавливалась,— тогда взрослые талантливые соловьи успевали «поставить на хорошую песню» десяток молодых, а те спустя год обучали еще несколько десятков.

Птицеловам легче было добывать соловьев, вынимая их из гнезд, но дороже ценились августовские, подросшие птенцы, наслушавшиеся старших товарищей. Для таких соловьев «промышленники», воспитывавшие птиц на продажу, держали старого талантливого самца — у его клетки вешались клетки с молодняком для обучения.

Иногда владельцы юных птиц, узнав, что в каком-то трактире есть отличный соловей, становились завсегдатаями этого заведения, принося с собой тайком в шляпе своего питомца. Пока шло долгое чаепитие, молодой соловей слушал трактирную «звезду». В Москве соловьями славился трактир Егорова в Охотном Ряду.

Пением соловьев «угощали» друзей и знакомых. Д. М. Погодин, сын известного историка, преподавателя Московского университета, вспоминал, как в детстве ежегодно помогал Н. В. Гоголю, часто гостившему у них, устраивать именинный обед на свежем воздухе:

«Сад был у нас громадный, на 10 000 квадратных сажень, и весной сюда постоянно прилетал соловей. Но для меня собственно вопрос состоял в том: будет ли он петь именно за обедом, а пел он большею частью рано утром или поздно вечером. Я с детских лет имел страсть ко всякого рода певчим птицам, и у меня постоянно водились добрые соловьи. В данном случае я пускался на хитрость: над обоими концами стола, ловко укрыв ветвями, вешал по клетке с соловьем. Под стук тарелок, лязг ножей и громкие разговоры мои птицы оживали: один свистнет, другой откликнется, и начинается дробь и дудка. Гости восхищались: "Экая благодать у тебя, Михаил Петрович, умирать не надо. Запах лип, соловьи, вода в виду, благодать, да и только!"».

Кто-то любил дневных соловьев, кто-то предпочитал ночных. Птицу, поющую днем, можно было «переделать» в ночного певца, продержав ее в полной темноте дня четыре, ставя по ночам около клетки зажженную свечу.

Кормили соловьев прежде всего муравьиными личинками, которые в народе назывались «муравьиными яйцами», летом — свежими, а зимой — сушеными. Сбор этих яиц был для многих крестьянок таким же доходным промыслом, как сбор ягод и грибов.

Выучивают их сидячие в покоях рукомесленники

Пристрастившиеся к соловьиному пению россияне прибегали к некоторым уловкам, чтобы слышать его почти круглый год. Тульский помещик В. А. Левшин описал их в 1814 году:

«Сожалительно, что дикие соловьи поют только с исхода апреля до половины июня. В клетках, хотя начинают они петь рано, иногда с ноября, и продолжают долее, нежели дикие соловьи, но со всем тем пение их непродолжительно; и потребно много употребить искусства для того, чтоб соловей пел 9 месяцев. Охотники до птиц певчих говорят: желающему слышать пение соловья с октября до половины июля, следственно 9 месяцев, надлежит содержать трех разных соловьев, одного лет 5, 6 или 7; сей начинает петь в апреле и продолжает до половины июля. Второго — годового или двухгодовалого, сидящего в садке, который начинает петь в феврале, а ежели слышит молодых соловьев, то и ранее, и продолжает до половины апреля. Третьего же — молодого, вынутого из гнезда или вскоре после вылета пойманного; сей начинает напевать с тех пор, как за корм возьмется, но тихо; громкий же голос появляется у него не прежде октября, и продолжает петь до начала апреля. По другому и третьему году начинает он петь в феврале и оканчивает в мае; в четвертый и пятый год запевает он в апреле или даже в марте, а перестает в июне и июле. Словом сказать, чем старее сиделый соловей, тем позднее он петь начинает и тем долее летом поет».

Начала концертного сезона домашнего соловья ждали с трепетом. И. С. Тургенев записал рассказ дворового человека об этом:

«Начинают они обыкновенно с пленкания… так жалобно, нежно: плень…плень… негромко — а по всей комнате слышно. Так звенит приятно, как стеклышки, душу всю поворачивает. Как долго не слышу — всякий раз тронет, по животику так и пробежит, волосики на голове трогаются. Сейчас слезы — и вот оне. Выдешь, поплачешь, постоишь».

А у известного лесовода и орнитолога Д. Н. Кайгородова в одной из книг есть не менее талантливый рассказ русского птицелова о чувствах, пережитых им в лесу при поисках — выслушивании — хорошего соловья:

«Ночь была теплая, тихая. Не шелохнет нигде; только сучья щелкали по лесу в разных местах. Изредка что-то шарахалось, да вдали камышовка всю ночь пела. Потом варакушки послышались с болота и разные голоса: этак перекличкою, то тут, то там. К утру, чуть только забрезжилось невдалеке, слышу, дрозд начал: тихо этак свист дал и запел — едва разобрать можно. Потом словно словами закричал сильно: "приди-кум", "приди-кум", так и выговаривает; раза три повторил это, да как филилюкнет по лесу-то — ну, просто целовать надо птицу. Тут, слышу, сзади фррру, и полевее фррру, фю…ить, и подальше фю…ить, тио, тио, тио, тио, тио. Здорово сделал: кажется, каждое слово-то у него в землю уходит на три аршина. Потом как шаркнет дробями — так это по лесу-то заговорило, Господи Боже мой! Потом как пульканье сделал, фу-ты! отчетливость какая! И что он тут делал — уму помраченье! Двенадцать колен у него было, и одно к одному, ни одной помарки! Песня была высокая, не было у него этой бабьей томности, а сила и торжественность этакая: ниц упадешь перед ним. Ахнул он, помнится, раскатом, так лес-то, кажется, дрогнул от силы. Начал обыкновенно, потом выше, и так просыпал, что себе не веришь, птица ли это делает?»

«Они очень ручны»

Те, кому соловьи были не по карману, покупали малиновок, соек, славок, пеночек, крапивников, варакушек, коноплянок, щеглов, чижей. Последние были самыми распространенными комнатными птицами в России в XIX веке — девять десятых клеток были заняты чижиками. Они ценились одинокими бедными горожанами за постоянно бодрое, веселое поведение, за общительность, за задорную песню, не смолкавшую целый день и почти круглый год. И за долгожительство в неволе — при правильном уходе чижи радовали своих хозяев в течение 10–12 лет.

Но были птицы, которых любили не за их натуральное пение, а за умение свистеть заученные мелодии. Магнитофонами того времени служили скворцы, снегири и канарейки. Высшего сорта ученых снегирей в Россию привозили из Тюрингии.

«Выучивают их,— пояснял В. А. Левшин,— сидячие в покоях рукомесленники, как то: портные, сапожники и ткачи; а оттого напевы снегирей обыкновенно состоят в старых псалмах, менуэтах, народных песенках и штучках, играемых на трубах».

Обучение длилось около девяти месяцев. Немецкие мастера обладали невероятным терпением и умели чисто и хорошо насвистывать избранную мелодию, постоянно в одном и том же тоне. Через особых торговцев ученые снегири продавались во все большие европейские города и даже в Америку.

В 1866 году секретарь Общества сельского хозяйства Юго-Восточной России А. П. Горизонтов сообщал: «Из Германии стали вывозить в Россию обученных снегирей, которые продаются до 10 руб. сер.; наши птицеловы каждую зиму носят на цепочках и продают необученных по 20 коп. сер.».

А Д. Н. Кайгородов вспоминал в 1892 году: «Мне пришлось однажды слышать ученого снегиря (разумеется, в комнате), свиставшего военную "зорю": это была такая прелесть, что нельзя было досыта наслушаться».

Некоторые владельцы снегирей от восторга в знак благодарности кормили их пирожными, чем значительно сокращали им жизнь.

Необученных красногрудых птах любили за то, что они были очень доверчивы. «Снегирей дичков,— писал В. А. Левшин,— содержат в клетках, как для красивости их перьев, так и для того, что они очень ручны. Скоро привыкают летать на руку, клевать из рук корм и пить изо рта слюну». От скуки многие в те времена развлекались общением с птицами.

А. И. Герцен, когда был ребенком, часто наблюдал в московском доме своей тетки княгини М. А. Хованской, как ее муж играл «целое утро с дроздами, соловьями и канарейками, кричавшими наперерыв во все птичье горло». «Он обучал,— писал Герцен,— одних органчиком, других собственным свистом; он сам ездил ранехонько в Охотный ряд менять птиц, продавать, покупать…»

Они любили послушать канареечное пение, поддразнивая птичку трением ножа о тарелку

Кто не мог позволить себе снегирей, тот довольствовался скворцами, которые иногда выучивались не только насвистывать разные мелодии, но и говорить. Или щеглами — их приучали подтаскивать к себе тележку с кормом, носить ведерком воду из миски, стоявшей под клеткой, и другим фокусам.

Если немцы славились в XIX веке экспортом снегирей, то русские успешно продавали за рубеж завезенных когда-то оттуда же канареек. В статистическом описании Калужской губернии за 1864 год о селе Полотняный Завод Медынского уезда говорится:

«В настоящее время фабричные и крестьяне, кроме работ на писчебумажной фабрике, занимаются мастерствами… и все вообще разведением в своих домах канареек. В осеннее время занимающиеся торговлею канарейками (более 100 человек) скупают их у жителей села и отправляются для продажи в разные губернии, ездят в отдаленные места на Кавказ, в Енисейск, Томск, Иркутск, в Польшу и на границы Пруссии и Австрии. Были случаи, что некоторые из полотняно-заводских фабричных отправлялись с канарейками в Китай. Торговля этими птицами простирается ежегодно на сумму 12 000 руб.».

Перед отправкой в путь канареек сортировали на партии в зависимости от цены. Каждую партию сначала собирали в отдельный мешок, откуда потом птиц пересаживали в дорожные садки особого устройства. По сведениям 1895 года, из Полотняного Завода вывозилось до 4000 канареек. Самки продавались по 20–40 коп. за штуку, а самцы — по 3–4 руб., кроме особенно выдающихся, цена которых могла доходить даже до 50 руб. за кенара.

Занимались разведением канареек и в Нижегородской губернии, в Павлово-на-Оке, известном прежде всего своим металлообрабатывающим промыслом — изготовлением замков, ножей, бритв, ножниц, вилок.

«Водятся только в клетках»

Спрос на «золотых воробьев», как еще называли тогда канареек, повысился после 1870 года, когда на птичьих рынках снизилось предложение диких певчих птиц. По инициативе Российского общества покровительства животным был принят закон, запрещавший «торговать где бы то ни было, в разнос и на месте: с 1 марта по 29 июня живыми птицами (певчими) нового лова». За продажу певчих птиц, пойманных в недозволенное законом время, был установлен штраф — 50 коп. за каждую. «Поимщикам и открывателям» преступлений полагалась третья часть от присужденного штрафа.

В Финляндии возник первый «майский союз» защитников птиц. В отчете о своей деятельности за 1870 год Российское общество покровительства животным сообщало:

«Нельзя умолчать об учреждении в Финляндии первого у нас, в этом роде, общества в среде молодого учащегося поколения. Общество это основалось по приглашению любимого финляндского поэта Топелиуса, под названием "Майское Общество покровительства пташек"».

Каждый вступивший в общество обещал: «защищать всех птенцов и пташек; не разорять и не выдирать гнезд и не тревожить птенцов; не убивать и не ранить их ни киданьем в них, ни стрельбою, ни силками и пр.; не ловить и не держать в клетках иных птиц, кроме таких, которые, подобно канарейкам, водятся только в клетках; выпустить на волю всех туземных пташек; уговаривать и других, чтобы они не убивали, не ловили и не обижали пташек и птенцов».

К началу XX века в России заговорили о канароводстве. Многие хозяйства в разных губерниях и даже москвичи и петербуржцы занялись разведением этих птиц всерьез.

В Астрахани с 1895 года прекрасных канареек выращивал Г. И. Прейзендорф — до 300 штук ежегодно; они стоили от 5 до 25 руб.

С 1903 года в Ростове-на-Дону канароводством занялся И. И. Жаров. В его хозяйстве содержание одной канарейки обходилось в 50–70 коп. в год, а продавались: самцы по 3–26 руб., а самки по 1–5 руб. за штуку.

Более 20 канареечных ферм возникло в России в 1910-е годы. Кроме того, 30 человек занимались разведением и воспитанием «золотых воробьев» в Петербурге и семь человек — в Москве. В Императорском русском обществе птицеводства создали секцию канароводства, и в 1912 году в Петербурге провели первую Всероссийскую выставку канареек.

Вспоминая об ушедшей эпохе, московский литератор И. А. Белоусов писал в 1927 году:

«Самой распространенной птицей в купеческих и мещанских домах была канарейка… Клетки с птицами в купеческих домах обыкновенно вешались в столовых. В праздники, когда купцы обедали дома, они любили послушать канареечное пение, поддразнивая птичку трением ножа о тарелку».

Особенно ценные экземпляры умели насвистывать песни «По улице мостовой», «Под вечер осенью ненастной» и даже гимны «Коль славен…» и «Боже, Царя храни». Но главная заслуга канароводов заключалась в том, что благодаря им многие певчие птицы сохранялись в лесах на свободе.

Светлана Кузнецова