Радиоведущий и журналист Сева Новгородцев о жизни на радио Би-би-си

С конца 1970-х Сева Новгородцев был «нашим голосом в Англии». Его программы «Рок-посевы», «Севаоборот» и «БибиСева» были окном в мир рок-музыки и образцом первоклассной радиожурналистики. Хотя в 2015-м Сева, ставший кавалером ордена Британской империи, оставил свой многолетний пост на Би-би-си, его труды так и остаются живой историей. Легенда радио появится во плоти на творческих встречах 27 февраля в петербургском ДК имени Газа, 28 февраля в московском ЦДХ и 2 марта в екатеринбургском Ельцин-центре. В интервью Максу Хагену Сева Новгородцев рассказывает о специфике работы на Би-би-си, салютует Джону Пилу и, конечно, рекомендует музыку.

— Ваша легенда начала складываться еще во времена, когда слушать Би-би-си в Советском Союзе было, мягко говоря, «нежелательно». Какие у вас самого тогда были чувства и мысли? Ты ведешь передачу из Лондона, ставишь отличную музыку, но при этом непонятно, дойдет ли все это до слушателей…

— У меня к тому времени был некоторый сценический опыт, я ездил по гастролям с джазовым оркестром, а потом с ВИА «Добры молодцы». И у меня мысленная связь с аудиторией все равно оставалась. Мне важно, чтобы не было равнодушных лиц и, как я это называл, «стеклянных глаз». Поэтому себя подстегивал, чтобы все было на максимуме жизни и интереса. Когда я сделал рок-передачу («Рок-посевы».— “Ъ”) — и она потом просуществовала 26 лет — я себя мучил, каждую неделю садился писать свои сценарии. Требования к себе были сильные. Я заранее ожидал с легким депрессивным чувством дня, когда надо было садиться за сочинение — обычно, в среду. Пока не написал, тяжело и страшновато — а когда получилось, то вроде уже все весело и хорошо. Таким циклом я и жил более четверти века.

— Посреди всех этих рабочих моментов вы себя ощущали каким-нибудь борцом с советским строем? Странно ведь, наверное, усаживаться писать сценарий для программы и думать: «Сейчас я буду таранить "железный занавес"…»

— Нет, нет. Когда человек делает что-то настоящее, это настоящее никогда не измеряется в рамках критических оценок. Когда ребенок играет, он ведь не задумывается особенно, что он делает, ему просто интересно. И меня это первичное ощущение не то чтобы поддерживало… другого варианта не было. О себе со стороны я никогда не думал, не было этого расщепления личности или шизофрении. Главное, чтобы было весело, интересно и самому нравилось. Вот и все.

Слушают меня или нет, было не то что безразлично, но на эту тему было даже думать бесполезно.

В конце 1970-х любое полученное на Би-би-си письмо было событием, которое обсуждали всем этажом. Например, у нас был сотрудник-англичанин, который очень хотел продвижения по службе. Он поехал в отпуск в Финляндию, и вскоре оттуда пришло письмо, которое хвалило его передачу. Почерк был неровный, скорее всего он его сам писал левой рукой. Но сотрудник этот, получив такое письмо, бегал по всем инстанциям и его показывал. Так что понимаете, что за климат у нас был. В какой-то момент письма начали ко мне приходить через третьи страны. В Советском Союзе училось много зарубежных студентов — военные курсанты, какие-нибудь албанцы в мореходке и тому подобное. И им знакомые ребята давали письма, чтобы они отправлялись уже из-за границы — чтобы точно знать, что дойдет. И они доходили, звучали по радио. Так что процесс начал расти самопроизвольно, как тесто на дрожжах. Постепенно дошли до такого объема, что письма эти измерялись уже не единицами, а килограммами.

— А каково вам самому, тогда еще советскому эмигранту, было дорваться до всего западного музыкального богатства?

— Про меня можно сказать, что чукча не читатель, чукча — писатель. Прямо уж активно сидеть, обложившись пластинками,— это не ко мне.

Поскольку я был музыкантом, то слушал в основном что-нибудь по своему профилю — джазменов-саксофонистов, например. Когда началась радиодеятельность, то все было очень просто. Я в рамках Би-би-си представлял Великобританию, одна страна вещала другой. Поэтому, все лучшее, что Великобритания произвела и сама себе выбрала на этой неделе, и было моим руководством к действию. Никакой вкусовщины просто быть не могло. Нет, конечно, то, что мне совсем не нравилось, я аккуратно откладывал «на левую сторону». Здесь речь даже не обо мне, а я понимал, что слушателю моему это будет не близко. Например, Россия конца 1970-х фанк-музыку не принимала, бессмысленно было ее выдавать в эфир. Но в основном все музыкальные сливки я старался передавать.

— Тут же работал и Джон Пил, у которого главным козырем был поиск именно новинок. Не было желания попробовать сделать что-то похожее — взять и что-то типа Joy Division начать ставить? Или это оказывалось просто неактуальным в вашем случае?

— Джон Пил сам говорил: «Я хочу передавать в эфир музыку, которую сам еще не понимаю». Поэтому он по 12–15 часов в день отслушивал музыку, которую ему присылали. Кстати, работал он в основном из дома где-то в деревне; у него была студия, он сам записывал программы и курьером отправлял пленки на Би-би-си для ночных эфиров. И, да, он великий труженик, ибо для меня слушать неизвестную и непонятную тебе музыку — это самая тяжелая работа. Ты не понимаешь, зачем тебе эти ощущения, часто неприятные. Так что перед Джоном Пилом я преклонялся. Я его, конечно, слушал, и в известном смысле он стал для меня моделью для подражания. Он говорил мало, но по делу, и своим густым голосом впечатывал хохмы. Как человек он внутренне был абсолютно честен, органически: никакой позы, никакого самолюбования, просто английский трудяга. И он отдал себя работе и аудитории полностью, на этом он и сгорел — поехал куда-то в Америку в жаркий штат, и у него случился инфаркт.

— Радио-диджей должен идти за вкусами публики и хит-парадами или все-таки заниматься и образованием своей аудитории? И где будет грань?

— В моем случае все было очень просто. Хит-парады были по синглам, по альбомам, а потом я стал делать тематические программы, основанные на книгах. Они только тогда начали появляться. Понимаете, году к 1983-му рок стал жанром, о котором умным людям уже стало не стыдно писать. Журналисты начали исследовать биографии групп, ездить с ними, брать интервью и составлять более общие истории. На основании этих книг стало возможно делать и более углубленные передачи. Мне самому в доинтернетовский век поднимать такие пласты информации было совершенно не с руки: это надо было бы неделями сидеть в газетной библиотеке и собирать вырезки. Но на Би-би-си в подвале была так называемая Research Library — исследовательская библиотека. Там выпускники университетов на полной ставке читали сегодняшние газеты, делали вырезки статей, раскладывали их по папкам и темам, а потом все это классифицировалось в больших железных ящиках. Если тебе что-то надо было узнать, то ты подавал заявку, они в своей картотеке находили соответствующие папочки и тебе выдавали. Так что информация добывалась с трудом, но именно поэтому она очень ценилась слушателем — ему было бы еще труднее или вообще невозможно ее найти. И вот этим ценным материалом я и делился.

— Насколько вам приходилось разбирать и адаптировать под себя стиль английской радиожурналистики?

— У меня было две основных модели. Джон Пил подарил мне рок-н-ролльную краткость и понимание происходящего. А по словесной части на Би-би-си Radio 2 по утрам всю страну будил Терри Воган. Он крутил музыку для среднего возраста, слегка старомодную — но у него и аудитория была такая, причем его слушали до 8 млн человек, как раз средний возраст со вкусами от 1960-х и даже раньше. Но Терри Воган был мастером слова. И своим блестящим, роскошным баритоном на ходу сочинял полулитературные хохмы. От него я тоже многому научился. Он не тараторил, не торопился, но умел делать многозначительные паузы, а, если ему было смешно, и хихикал себе под нос еле слышно. И это магическим образом затягивало: ты ощущал себя его собеседником, будто кроме него и тебя больше никого нет. Эта дружеская интимность тоже стала для меня моделью поведения. Например, в старых сценариях строчка, а дальше в скобках написано «поет» или «кашляет» — я их себе писал, но они уже несли драматические свойства.

Тексты моих передач про рок полностью написаны. Это связано с длиной — я знал, сколько музыки надо ставить, чтобы не вылезти за положенные 29 минут 56 секунд. И кроме того, мне важно было, чтобы в эфире не возникало никакого словесного мусора или паразитных звуков — вообще ничего лишнего. Важно было, чтобы этот алмаз был уже огранен. Потом, в других передачах, типа «Севаоборот», которая пошла с 1987-го года, наоборот, не было написано ни одного слова. Но это тоже был принцип, нужна была атмосфера живой беседы и непосредственного общения.

— Посреди всех ваших эфиров были передачи, которые самому запоминались? Понятно, что слушателю всегда будет интересно послушать Led Zeppelin, но что-то свое, более странное, ведь должно тоже происходить.

— Из «рока» я могу вспомнить только титаническую передачу про The Beatles — 56 программ, которая шла почти полтора года. Там все было обсосано буквально по каждому дню: что делали, куда ходили, как записывали песни. Наиболее детальное и подробное описание их славной десятилетки, когда они были вместе.

А вот из «Севаоборота» почему-то запомнились только катастрофические варианты. Умер Леонард Бернстайн, композитор «Вестсайдской истории». Надо было делать про него передачу, и я пригласил на эфир своего лондонского друга, музыковеда Виктора Боровского. А он в последний момент не то психанул и испугался, не то еще что: «Не приду». Я начал передачу с того, что вызвали эксперта, эксперта нет, будем отдуваться сами. А на той же неделе умер джазовый барабанщик Арт Блейки. И нас сидело трое на том «Севаобороте», в том числе ведущий джазовой программы Лео Фейгин — известное сейчас лицо, его лейбл Leo Records устраивает джазовые фестивали. Он знал и лично Арта Блейки, так что ему тоже было что сказать.

И именно эта передача попала под «разбор полетов». На Би-би-си бывали необъявленные недели, когда начальство давало команду записывать все, что выходит в эфир у той или иной службы. Ленты давались на перевод, а потом сидели и их отслушивали с переводом в руках. Так вот, мы с этим подвернулись прямо под светлы очи директора иностранного вещания. Надо сказать, что у «Севаоборота» были и внутренние недоброжелатели — такая советская интеллигенция академического плана, которой казалось, что наш тон слишком банален, планка низкая и все это отдает пошлостью. А поскольку эта публика уже двигалась в сторону начальственных позиций, то сигнал был опасный, передачу могли закрыть. Так вот директор нас слушал со своей женой, которая ему сказала: «До чего же талантливые ребята! До чего способные и быстро реагирующие! Эксперт не пришел, и они сами стали экспертами!» Когда было обсуждение на Би-би-си, то мелкое начальство уже начало поквакивать, не свернуть ли передачу. Ответ директора был: «Я желал бы, чтобы в каждой языковой службе работали такие люди и делали такие живые передачи». От нас отстали на много лет, практически навсегда. Но в тот момент было совсем не смешно.

— Если вспомнился Лео Фейгин, почему вы со своим опытом саксофониста и руководителя ансамбля не пошли в Англии по сугубо музыкальному пути, как он?

— Пошел, просто это осталось за скобками и мало кто про это знает. Я в 1980-м году был очень недоволен своей работой на радио. Как только появились первые признаки успеха, и пошли письма, начальница нашей службы — такая аристократическая англичанка весьма пожилых лет — поинтересовалась, в чем же причина. Она открыла мои старые сценарии и ужаснулась, там было сплошное нарушение хартии Би-би-си: выражение собственного мнения, несбалансированные высказывания и шутки. Она попросила меня впредь подавать сценарии передач на прочтение и кое-какие шутки начала вычеркивать — «не подходят они для слушателей». Но у меня на каждую хохму уходило до восьми часов рабочего времени! Придумать что-то новое, чего не говорилось никогда раньше,— это огромный труд. Поэтому я стал искать другую деятельность, которая, может, увела бы меня с радио. Начал присматривать какую-нибудь группу, которую можно было спродюсировать или выпустить пластинку. Ходил по клубам, слушал и после почти 80 коллективов нашел рэггей-команду Icarus — все как один темнокожие. Разговорились, я как-то принес на репетицию саксофон, сыграл: «Ну, ты даешь!» Я с ними сработался, играл, ездил на небольшие гастроли. А за клавиши я кооптировал своего близкого приятеля Юру Степанова, который до эмиграции играл еще в «Мифах» и недолго в «Машине времени».

Срок жизни любой рок-группы за границей — два года. Если за это время ты что-то запишешь хорошее, то у тебя есть шанс остаться в музыкальной обойме.

Даже молодые The Beatles, когда начинали, и сами были уверены, что им больше не протянуть, ибо видели, что происходит вокруг. Я наблюдал бесчисленное количество молодых коллективов, которые сверкнули, выпустили пластинку-другую, а потом успех ушел, фирмы отказались. Англия полна трагических таких фигур, их десятки тысяч — музыканты, которые участвовали в молодежных группах, стали не нужны и по жестокому дарвинистскому закону оказались за бортом. Я поиграл с Icarus, и потом тоже все прекратилось. Но мы выпустили пластинку «State of Mind», и она слегка блеснула. Она у меня есть, и она выложена в магазине на сайте Seva.ru. Еще ее взяла Япония, наклепали неизвестно какое количество копий, но, естественно, капиталисты при переводе денег из одной страны в другую все отжилили и мы ничего не получили. А тогда, как мне кажется, до рабочей кондиции и больших гастролей мы недотянули совсем немного.

— Не было сожалений, когда вы в 2015-м оставили Би-би-си? Все-таки почти 40 лет.

— Никаких! Само радио на Би-би-си скукожилось. В какой-то момент решили отказаться от коротковолнового вещания, а затем и само радио стали планомерно уничтожать. Благодаря этому были уволены все старые советские специалисты и интеллектуалы. Они делали в чем-то старомодные передачи, но крепкие, по-настоящему — с хорошим русским языком, пониманием предмета. Ведь когда я попал на Би-би-си, не было возможности брать советских профессиональных журналистов, они просто были недоступны. Поэтому брали тех, кто умел говорить по-английски и мог на работе быстро научиться журналистскому ремеслу. У нас был Лео Фейгин — мастер спорта по легкой атлетике, рекордсмен по прыжкам в высоту и составитель первого русско-английского и англо-русского спортивного словаря. Был у нас специалист по напряженному железобетону, был врач, были музейщики, литераторы, была даже знаменитая манекенщица из Дома моды. Короче, люди самых разных судеб и интересов, которые знали свою область, прежде чем заняться журналистикой. Поэтому и передачи были глубокие и интересные. А когда пошли сокращения, от этих людей стали избавляться.

Я оставался уже последним у микрофона; у меня была передача «БибиСева» — политика с человеческим лицом. Мы новости придавали человеческое измерение, находили людей, которые были в теме замешаны и выводили их в эфир. Но кругом была уже радиопустыня: каждая корпорация стремится к унификации процесса, как конвейер у Форда, чтобы гайку закручивали быстрее. И с переходом на онлайн-вещание радио почти прекратилось, остались какие-то статьи, клипы — Би-би-си пошло за публикой, которая слишком хорошо представлялась через сводки фокус-групп.

Я не исключаю, что какие-то люди устроили блестящую операцию по манипуляции сознанием и перевели все в нынешний вид. Би-би-си, конечно есть, это уважаемая и доверяемая станция, но от былой славы ничего не осталось. Как я говорю, сегодняшнее Би-би-си можно слушать, можно ему верить, можно даже уважать — но любить невозможно.

— После 40 лет на Би-би-си было чувство, что сделано нечто большое и важное? Или так и осталось просто рабочее ощущение?

— Понимаете, сценарии свои я не выбрасывал. У меня стоит 20 толстенных томов этих бумаг. Есть сайт, которому 20 лет и который вела группа энтузиастов, ставших профессионалами в своей области. У меня есть груз сделанного. Более того, я стал как-то это оформлять, получил предложения от издательств. Сижу, книгу вымучиваю про историю моей эмиграции — рабочее название «Gentleman». Так что приходится с этим все время иметь дело. Вся история, все прожитое на руках, в папках. Этим я сейчас и занимаюсь, процесс идет. В Facebook почти каждый день стараюсь размещать какой-то пост из накопленного — каждый раз написать статью сложно. На Soundcloud тоже выкладываю аудио. Со своими организаторами и администраторами стал плавно поднимать вопрос, не пора ли нам открыть сетевое радио. Все может работать на полном автомате, загружаешь программы на сервер, а они крутятся. Я даже название придумал: «Се-Но» — Сева Новгородцев, конечно. Но еще — вот мы какого-то сена накосили, насушили, а теперь будем и ворошить. Но это пока из области мечты.

— Посоветуйте что-нибудь послушать, как в старые времена.

— Легко! Postmodern Jukebox. Это такая отджазированная эстрада — совершенно блестяще поют, набирают миллионы просмотров в YouTube. Всем известный жанр, но в новом прочтении. Потрясающе. Рекомендую.