Как Владимир Путин давал и не давал денег молодым ученым

17 мая президент России Владимир Путин в Сочи встретился с молодыми учеными и получателями мегагрантов, и они передали ему письмо, в котором оказалось все, что нужно знать не только о науке, но и, считает специальный корреспондент “Ъ” Андрей Колесников, об ученых. Об остальном, в том числе об идеях планетарного масштаба, которые предлагали реализовать Владимиру Путину, чтобы потомкам было о чем лишний раз вспомнить в связи с ним,— спецкор “Ъ” из Сочи.

Ученые истосковались в Бочаровом Ручье в ожидании Владимира Путина. Два дня они сочиняли ему письмо, в котором надо было сказать все. Проблема в том, что письмо должно было быть очень коротким. Их предупредили, что не больше двух страниц. А как же ты поместишь в две страницы, одна из которых предисловие ко второй, все?

Директор Института наномедицины Университета Северной Каролины Александр Кабанов был тут за старшего. Сначала всем участникам встречи вместо того, чтобы идти на пляж, предложили изложить свои соображения по поводу текущего положения и особенно перспектив, он потом сводил, а они дополняли, хотя надо было, конечно, сокращать.

Но Александр Кабанов последовательно шел к своей цели. Закончили перед самым началом, как им казалось, встречи. Подписи поставили перед выездом на «Бочарку». Было ли на этом листочке что-нибудь революционное? Да ничего вроде такого. Про повышение конкурентоспособности, про создание новых научных школ, преодоление разрыва поколений в науке, избыточной централизации… Но все-таки «создание долговременных позиций федеральных доцентов с конкурентоспособной зарплатой и открытых для международного конкурса», например. То есть это про деньги, если вдруг для кого-то неочевидно. «Распространить действие грантов президента для поддержки талантливой молодежи на программу магистратуры»… А не только бакалавриата… И т. д. Но только до конца странички. А там места оставалось-то уже на пару предложений. Но все так или иначе про деньги.

У них был позитивный опыт составления такого письма. В 2016 году несколько ученых встретились с президентом, предварительно подписав между собой такое же письмо, и в результате возникла та самая система мегагрантов, которой они сами и многие другие люди потом пользовались. Это были люди не только из Северной Каролины, но и из Флориды, из Германии, из Дании, из Франции…Из Приволжья, Москвы, Санкт-Петербурга, Владивостока, из Чувашии…

И вот теперь они ждали, пока в соседнем помещении закончится итоговое совещание с военными. А разве оно могло закончиться? Оно могло только прекратиться. Ученые сначала помалкивали, а потом, конечно, вступили в беседу друг с другом. Это была увлекательная беседа. Многие тут, например, специализировались на проблемах мозга, и особенно один, который жаловался на трудности в его познании. Раньше-то они, напоминал, мозг нарезали, как хлеб, ровными тонкими частями, но вот именно между этими частями что-то и пропадало, причем, похоже, важное. Например, память. Хорошо, что сейчас научились растягивать мозг на одной плоскости, как будто плющить его. Вроде ничего и не теряется, а ведь все равно чего-то недостает.

А еще один коллега пожимал плечами: «Да в смолу, в смолу сразу его, и ничего там не теряется! Мы всегда мозг в смолу сразу окунали…»

Ученые были увлечены, а я понимал, что долго так не продержусь. Хорошо, что в конце концов пришел уже наконец Владимир Путин.

А первым от ученых выступил Александр Кабанов, конечно. Ему же предстояло передать письмо. Он и про разрыв поколений сказал, и про неравномерность развития науки по регионам.

— Мы думали о том,— произнес он наконец,— какие бы создать механизмы и что сделать для того, чтобы компенсировать эту проблему. И это мы опять же постарались суммировать в коротком письме, которое мы подготовили.

Главное дело было уже, можно сказать, сделано. Теперь ученые самостоятельно могли сосредоточиться на том, что Александр Кабанов из письма вычеркнул.

От молодежи выступили Полина Шлапакова из МГУ и Алексей Федоров из Чувашского госуниверситета. Алексей Федоров повторил идею из письма:

— Было бы хорошо продлить действие грантов президента для поддержки талантливой молодежи на программу магистратуры, чтобы можно было как следует отучиться, а потом уже заниматься вплотную научной работой. Это мое предложение. Я считаю, что это правильно!

Последнюю фразу он прибавил, конечно, для того, чтобы предложение прозвучало еще более веско.

— И я считаю, что правильно,— поддержал его президент.— Наши мнения совпали! Андрей Александрович (Фурсенко.— А. К.) — жадина. Он даже мне не сказал, что эти гранты распространяются только на бакалавриат!

Тут уж было ничего не поделать: кто-то из двух чиновников на такой встрече должен был быть в чем-нибудь виноват. А другой должен на ходу исправлять ошибки. И вряд ли виноват должен был бы быть президент.

— Это даже странно! — кивнул Владимир Путин.— Мы посчитаем, определим источник и сделаем это в ближайшее время. Надо будет внести изменения, наверное, в бюджет в осеннюю сессию уже, когда у нас будет корректировка.

Он имел в виду не университетскую сессию, как, может быть, показалось студенту из Чувашии, а, скорее, все же сессию Госдумы.

— Пока что еще до магистратуры не дошло это,— все-таки пояснил Андрей Фурсенко.— Ребята на четвертом курсе. Это первая волна.

Он хотел сказать, что никто не пострадал. Но беспокойный Алексей Федоров (как-то они тут осмелели в присутствии президента, прежде чем снова остаться с глазу на глаз с господином Фурсенко) добавил:

— В этом году будет уже первая волна 1 сентября, и я хочу поступать и продолжать обучение!

— Поступайте смело,— заверил его господин Путин.

— Так точно! — проговорился Алексей Федоров.

Следующий грантополучатель, Александр Лазарев из МГТУ имени Баумана, оказался вроде более разумен:

— Можно опять на какой-то новый грант податься, но Андрей Александрович (Фурсенко.— А. К.), он наш наставник, говорит, что это не развитие, это не путь, что грант не может порождать новый грант, и надо выходить на новый виток. Этот новый виток, если посмотреть на линейку Российского научного фонда,— это уже лаборатория мирового уровня. То есть следующий этап — очень большой прыжок нужно сделать.

Пока все было правильно. Главное, что молодой, хотя относительно молодой, человек решил не просить денег. Это было приятно даже мне.

— Естественно, за три-пять лет, восемь публикаций, мы не успеем вырасти до лаборатории мирового уровня,— продолжил Александр Лазарев.— Поэтому у нас предложение сделать промежуточную ступеньку для нас, которой бы, может быть, чуть больше было финансирования, но вложить больше показателей по созданию рабочих мест, по публикациям, по аспирантуре и так далее. И вот эта ступенька из серии создания ведущей научной школы была бы! И это позволило бы нам уже подойти к сорока, грубо говоря, годам к лаборатории мирового уровня!

Ах, не получилось. Тут боролись за возможность уже не просто выигрывать гранты, а без хлопот получать деньги до тех пор, пока у гранто… нет, элементарных деньгополучателей не появится лаборатория мирового уровня. Между прочим, замах-то впечатлял. Просто доплачивать им надо, а там посмотрим. И скорее всего, не увидим.

Вряд ли Владимир Путин осознал всю глубину и красоту этого замысла.

— Андрей Александрович, подготовьте, оформите это предложение,— кивнул он господину Фурсенко.

Это было еще не решение, но очевидный путь к нему.

— Деньги…— проговорил Андрей Фурсенко.

В зале раздался поощрительный, но все-таки немного нервный смех. Ведь ученые ухватили было удачу за хвост.

— Я понимаю, но просто оформите,— добавил господин Путин.

Это был уже немного другой разговор. Причем прямо в их присутствии.

— …То есть мы становимся сами — посмотрите, какие классные ребята! — привел последний аргумент Александр Лазарев.

Ну да, от него в этот момент трудно было отвести взгляд. Но хотелось.

Дмитрий Иванов из французского национального центра по научным исследованиям CNRS до начала заседания рассказывал мне, как в начале 1990-х уехал из России, потому что отказывался торговать бананами, и думал, что уехал навсегда, а потом получил мегагрант (видимо, для создания лаборатории мирового уровня) и начал работать на свою страну, думал уж, что бывшую. И вот этот мог, между прочим, отчего-то, мне казалось, и лабораторию мирового уровня создать. Хотя я никак не мог все же понять великого смысла этого научного термина — «лаборатория мирового уровня». Но звучало, согласитесь, неплохо.

Так вот, теперь Дмитрий Иванов предлагал объединить российские лаборатории мирового уровня в кластеры, чтобы «от очагового восстановления науки перейти к системному, то есть объединить эти искорки, которые не погасли, а продолжают гореть, в некие системы, кластеры, сети, которые позволят сделать это более систематическим!»

Это предполагало «горизонтальное, скажем так, взаимодействие, нахождение партнеров. И все это, я думаю, победители мегагрантов, в частности, будут готовы сделать».

— Да,— кивнул президент,— тогда мы должны договориться так, что не будем, не можем и не должны навязывать ничего сверху, вы сами должны найти!

— Это самоорганизующиеся системы! — подхватил Дмитрий Иванов.

— Да,— опять, уже окончательно, согласился президент.— А мы, со своей стороны, поддержим: финансово поддержим, организационно поддержим!

Становилось весело. Я представлял себе, например, что стенограмму этой встречи потом внимательно прочтут, например, в РАН. Но она не должна будет задеть там человеческое воображение: в конце концов все развитие науки, о котором тут говорилось, не имело никакого отношения к Академии наук.

Константин Крутовский, профессор генетики Гёттингенского университета, переживал оттого, что «нам реактивы обходятся в полтора, почти в два раза дороже, чем они обходятся за рубежом»:

— Например, китайский геномный центр BGI — они просто демпингуют! Поэтому те же наши соотечественники, которые получают гранты на какие-то генетические исследования, на секвенирование… Им дешевле послать в Китай, понимаете?! И деньги уходят!

Решается вопрос, сказал, с помощью бизнес-карты. Надо просто больше доверять ученым.

— Что значит бизнес-карта? Это что такое? — удивился президент.

— Кредитная карта,— доходчиво пояснил кто-то из участников встречи.

— То есть передать определенный объем средств прямо, условно говоря, в распоряжение мегагранта, да? — уточнил президент.

Константин Крутовский несогласно покачал головой:

— Руководителя…

— Руководителя мегагранта, чтобы он мог принимать сам решение по поводу того, что надо,— понял Владимир Путин.

— Если этот вопрос решится, благодарность будет от всех ученых! — прочувствованно произнес Константин Крутовский.

Или все-таки от руководителей прежде всего?

— И от нашего поколения тоже! — поддержал Владимир Лазарев из МГТУ, который идет к лаборатории мирового уровня.

— В рамках разумного,— по-моему, уже почти обреченно произнес Владимир Путин.

Все-таки привычка получать деньги на исследования как-то влияла на этих людей, это я точно понимал. Она что-то делала с их мозгами, которыми многие из них тут занимались по работе. Они не намерены были прекращать получать эти деньги по истечении срока гранта. Они много думали о том, как этого избежать.

Я подумал, что прежде всего их собственные мозги были достойны изучения ими. В смоле или просто растянутые на плоскости — не так уж важно. Ведь все-таки это были особые мозги.

Еще один грантополучатель, Максим Никитин из МФТИ, предложил создать и распределять дополнительные гранты «с учетом возрастных ступенек». То есть установить возрастные категории, в которых станут получать новые гранты.

Господин Фурсенко возражал, по-моему, из последних сил:

— Есть опасность, что человек будет получать грант не потому, что он самый лучший, а потому, что он самый лучший в категории от 35 до 37 лет.

— Уже спор у вас возник! — обрадовался президент.

Константин Крутовский рассказал президенту о своем разговоре с итальянским профессором Клаудио Франчески, который с наслаждением работает в Нижнем Новгороде. Ведь у него там мегагрант. Так вот, итальянский профессор занимается проблемами долголетия. А Константин Крутовский — геномикой древесных хвойных растений. Вот между двумя профессорами возникла вдруг сильнейшая горизонтальная связь.

— У нас же рекордсмены по долголетию! — воскликнул Константин Крутовский.— Секвойя — две тысячи лет, некоторые сосны — пять тысяч! И он (итальянский профессор.— А. К.) тоже занимается долголетием (людским.— А. К.). В чем секрет такого долголетия? Есть общие генетические механизмы!

И вот это было пока самое главное. Ведь если там общие генетические механизмы, то осталось ничтожно мало. Надо просто узнать, почему сосны живут по пять тысяч лет. И перенести этот опыт куда надо. Один, древесный, геном привить, что ли, другому, человеческому. Ни в коем случае не наоборот. И все. Понимаете — все!

Господину Крутовскому осталось сегодня только рассказать, почему же эти сосны столько живут (не спрашиваем зачем, это позже). Но он замолчал. И оставил меня с думой только об этом. Весь вопрос теперь только в этом.

И я даже всю субботу потом пытался дозвониться до Константина Крутовского, чтобы спросить про эту нашу общность с секвойями. И есть ли надежда. Нет, пока не дозвонился.

Но да здравствуют эти сомнительные до сих пор для меня горизонтальные связи, если приведут к результату, о котором разве можно было мечтать? Только что с вами все-таки, секвойи? Только не молчите!

Почетный президент Университета Флориды Леонид Мороз оказался способен поговорить уже наконец-то о чем-то более глобальном, чем даже президентский грант. Он считает, что Россия должна выбрать от одного до трех проектов планетарного масштаба, на которых и следует сосредоточиться. Они должны быть сравнимы с проектами «Атом» и «Космос».

— Можно говорить, конечно, мегапроекты «Океан» или «Полет на Луну» большие, но в принципе сейчас в плане геномики можно делать мегапроекты на уровне $250–500 млн на три-пять лет так, чтобы все человечество знало! — увы, быстро прояснил ситуацию профессор.— Можно обговорить детали отдельно, но, мне кажется, это действительно покажет не то, что Россия беременна наукой, а что-то родить для всего человечества!

В общем, это проекты «Геном» и «Мозг», но своеобразные. По идее профессора, надо составить карту биоразнообразия Мирового океана, потому что у России огромная береговая линия и простаивают многие исследовательские суда. И из зафиксированного разнообразия выбрать что-то, так сказать, для себя.

— Мы знаем больше про камни на Луне, чем про то, что есть в океане! — воскликнул Леонид Мороз.— То есть практически знаем примерно 10%! Почему я так эмоционально немножко говорю? Потому что это цифры: примерно десятки видов вымирают каждый день! То есть то, что происходит сейчас, несравнимо с тем, что было, когда динозавры вымерли!

— Но что-то нарождается одновременно,— неожиданно возразил Владимир Путин, претендующий, кажется, на то, что он тоже разбирается в вопросе.

— Да, нарождается,— на самом деле не согласился профессор,— но в пять-семь раз меньше, чем умирает! Это так. Серьезные оценки говорят о том, что примерно к 2050 году половина процентов видов, которые мы знаем, исчезнут…

— Да,— не согласился и Владимир Путин.— Но что-то, я повторяю, нарождается! Их трудно посчитать!

— Но нарождается гораздо меньше,— упирался профессор.

— Очень трудно посчитать, сколько пропадает, сколько появляется,— продолжал стоять на своем президент.

Вот им наконец стало интересно.

Они еще некоторое время выясняли то и это, пока Владимир Путин внезапно не спросил Константина Крутовского:

— Баобаб сколько живет?

То есть прямо в лоб. То есть он, оказывается, тоже все это время думал про сосну и секвойю. И только эта мысль ему тоже по-настоящему и не давала теперь покоя.

Позже Владимир Путин признавался, что и сам не понимает, почему он спросил про баобаб. А я думаю, потому, что об этом когда-то спел Владимир Высоцкий.

Константин Крутовский пожал плечами:

— Он до тысячи лет живет (может, тоже наслушался песен Высоцкого.— А. К.), но это не рекордсмен. Остистая сосна — до пяти тысяч!

—Так что не все так быстро вымирает, как вы нас пугаете! — с удовольствием констатировал президент, который знает теперь, что он вышел победителем в жестоком научном споре.

Екатерина Скорб приехал из Гарварда и теперь работает в Санкт-Петербурге.

— Я химик,— призналась она,— очень хороший химик!

Если в этом у кого-то и были сомнения, то тут же не стало.

Увы, в российской химии Екатерина Скорб увидела стагнацию (похоже, она и правда хороший химик). Но и возможности, ладно, тоже.

Родом она из Белоруссии.

— Потом я долго жила в Германии, потом — в Америке, и всегда очень хотела в Россию. Первое было взаимодействие с Россией, когда Алферов приехал в Берлин и нас пригласили всех и рассказывали, как хорошо в России. Я ему поверила. С тех пор я очень хотела...

— Он умел убеждать,— согласился президент.— В Питере нравится?

Она сказала, что очень нравится, но не сказала, что российского гражданства так до сих пор и не получила, хотя все время работает и над этим тоже. Но что-то подсказывает, что скоро оно у нее будет.

Они еще долго разговаривали про то, что у науки есть еще один ресурс — бизнес, а не только государство.

Похоже, никаких ресурсов нет уже только у самого бизнеса.

Ну и у государства, конечно. Это уж самое понятное из всего.

Но все-таки еще об одном. Иван Брак из НИИ физиологии и фундаментальной медицины говорил о том, что есть еще один проект планетарного масштаба. С болезнью Паркинсона бы разобраться. Вроде есть шансы.

А вот это хорошо бы.

Андрей Колесников, Бочаров Ручей