Валерий Тодоровский о воспоминаниях, запретной любви и фильме «Одесса»

Юлия Шагельман поговорила с Валерием Тодоровским о его новом фильме «Одесса».

— Каждый разговор о фильме «Одесса» начинается с того, что это ваш «проект мечты», который вы вынашивали долгие годы. Расскажите, как менялась идея фильма за эти годы, как она приняла окончательную форму?

— Когда говорят «проект мечты», меня это немного пугает, потому что я не то чтобы всю жизнь мечтал именно о нем. Я просто знал, что моя детская история, связанная с холерой в Одессе, закрытым городом и съехавшейся семьей, которая там застряла,— это прекрасная история для кино, и когда-нибудь я должен ее рассказать. У меня есть какие-то замыслы, для которых просто приходит свое время. Когда-то, например, я хотел снять мюзикл про стиляг. А потом пришел момент, когда я понял, что вот сейчас можно это сделать. Поэтому, конечно, «Одесса» не столько «проект мечты», сколько очень личный, очень мой проект.

— Это очень заметно.

— Он был задуман как набор образов: вот дети взрывают бутылку с карбидом, вот люди лежат на пляже и сдирают обгоревшую кожу… Когда мы сели сочинять сценарий, это была непростая история, сменился один сценарист, другой… Работа с перерывами, с паузами длилась пять лет. И главное, что произошло,— возникла внятная концепция: история про момент, когда каждый герой может вдруг остановиться и сказать, прочувствовать то, что он обычно боится сказать и прочувствовать. Это и есть мое взросление — когда все соединилось вместе и приобрело общий месседж.

— То есть главная идея фильма — что холера, запирая героев в городе, в то же время позволяет им избавиться от внутренних страхов?

— Да. Холера — это способ рефлексии и освобождения. Вдруг на какой-то момент они стали свободными. А стать свободными — это значит разрешить себе чувствовать и жить так, как хочется.

— В фильме есть линия, которую вы сами назвали «стремной» и которая может вызвать неоднозначную реакцию, особенно сейчас, в эпоху MeToo. Это история Бориса (героя Евгения Цыганова) и его влечения к 15-летней девочке. Почему вы решили, что свобода этого персонажа должна выражаться именно так?

— Это человек, который работает в «Известиях» и готовится поехать в Бонн корреспондентом. По тем временам это очень закрытые, системные люди. И вдруг он взял и сделал то, что и представить себе не мог,— начал чувствовать. У него же был дикий стресс, и тут он увидел это потрясающее существо. Мы часто видим в жизни что-то, чем восхищаемся, как произведением искусства, но никогда не притрагиваемся к этому. Ты можешь увидеть 15-летнюю девочку и восхититься, удивиться ее красоте, трогательности, чистоте и невинности. Но он сделал шаг дальше — поцеловал ее. Последствия этого шага, его наказание тоже есть в фильме. Это история про то, что у человека появилось живое чувство и оно иногда бывает запретным. Если бы он влюбился в красивую взрослую женщину, в этом не было бы переступания черты.

— Вам нужно было, чтобы он переступил черту?

— Да, поэтому я намеренно сделал такой выбор.

— И об этом же сцена с женщиной, которая вдруг раздевается перед мальчиком?

— Да, это о том, что люди вдруг стали немного сумасшедшими и разрешили себе что-то очень запретное.

— Расскажите про еврейскую тему в фильме. Немного удивляет, насколько просто некоторые из героев готовы отказаться от своей идентичности, как легко они говорят: «Я русский».

— Это очень знакомая мне и очень распространенная в то время история. Огромное количество людей скрывали, стеснялись своего еврейства, боялись, переписывали паспорта. Так ведут себя герой Ярмольника и его старшая дочь, которая меняет себе национальность в паспорте на русскую. Жена и младшая дочь поступают наоборот. Жена говорит на идише постоянно, а он на нее кричит: «Разговаривай как люди!» Человек боялся и не хотел ощущать себя евреем много-много лет — а потом ощутил. Полфильма Григорий Иосифович боится говорить на идише, а потом начинает — это тоже история освобождения, выхода в запретное.

— Вы все время говорите про свой личный опыт, про то, что эти люди — ваши родственники, это ваши воспоминания, ваше детство. Много ли в фильме вымысла?

— 50 на 50, возможно, правды даже больше, 70 на 30. Там есть много того, что я видел и слышал. Например, я очень хорошо помню, как две дочки моей тетки делили квартиру, обсуждая при живых родителях, кому она достанется после их смерти.

— В картине присутствуют несколько сил, которые одновременно и существуют, и нет. Холера, про которую мы все время слышим, но не видим, КГБ, о котором говорят, но оно так и не приходит, и жена Бориса Аллочка, которая так и не появляется. Почему такие системообразующие моменты важно было оставить фантомными?

— В разных вариантах сценария было, что Аллочка приезжала в финале, когда карантин снимали, и они сидели за столом все вместе. Мне это не нравилось, и меня очень порадовало, когда получилось придумать, что мы так ни разу ее и не видим, только слышим один раз в телефонной трубке.

С холерой я постарался сделать так, чтобы она была везде и нигде. Ее же нельзя увидеть, но она повсюду, куда бы ты ни пошел. Например, Григорий Иосифович с Борисом идут на пляж, и там висит надпись: «Купание строго запрещено». Или стрельба по катеру на ночной рыбалке. В обычной жизни, если бы поймали браконьера, никто из автоматов палить бы по нему не стал. А во время холеры было разрешено стрелять на поражение. Это и есть холера — город живет той же самой жизнью, только многое стало вдруг запрещено. Мне хотелось сделать это именно так, не передавливая.

Что касается КГБ, то мы сняли сцену, как Григорий Иосифович туда приходит. Хорошая сцена, там хорошо сыграл Леня Ярмольник, был отличный артист-кагэбэшник. Но я понял, что как только КГБ становится реальным, пропадает его сакральное значение.

— Как с холерой.

— Конечно. Страх КГБ — он в воздухе. Никто никогда не видел это КГБ, и именно поэтому оно такое страшное. Поэтому я вырезал эту сцену, и, мне кажется, стало лучше.

— И Аллочка в трубке — это тоже страх?

— Да, страх разоблачения. Аллочка сидит в трубке и ничего не может с этим сделать, но когда-нибудь она узнает, и произойдет катастрофа.

— У вас был успешный опыт телесериала в ретро-стилистике — «Оттепель». Почему в случае с «Одессой» вы предпочли сериалу полный метр? О ваших героях хочется узнать больше.

— Я все рассказал. Когда я делал «Оттепель», то понимал, что никак не смогу уместить эту историю в два часа. Поэтому я выбрал форму сериала. А здесь больше нечего рассказывать. Если бы мне сказали: вот тебе еще деньги, время, сними продолжение,— я бы отказался. Это же фильм про мгновение, которое люди вдруг прожили по-другому, на полную катушку, по-настоящему. А потом все, мгновение закончилось, и все вернулось туда, где было раньше, в обычную жизнь.