Развитие их отношений зависит от гражданского общества

Озабоченным политикам в будущем придется прислушиваться к гражданскому обществу нового типа. Подробнее для «Д» рассказывает Федор Лукьянов, председатель Совета по внешней и оборонной политике, главный редактор журнала «Россия в глобальной политике».

Ровно десять лет назад, осенью 2009 года, автору этих строк довелось выступать в Берлине на семинаре, посвященном отношениям России и Европейского союза. Участников мероприятия, очень статусных и компетентных представителей политико-интеллектуальной элиты, интересовало, как в Москве видят среднесрочную перспективу.

Кто забыл то интересное время — напомним. В России все активно обсуждали планы и намерения президента Дмитрия Медведева, ведь только что вышла его статья «Россия, вперед!» с серьезной критикой состояния дел и призывом к модернизации. За год после конфликта в Южной Осетии атмосфера кардинально разрядилась, американский термин «perezagruzka» вселял надежду, что начинается новый этап между Россией и Западом. В Европейском союзе тоже царило радостное возбуждение. Кризис, связанный с провалом четырьмя годами ранее конституции для Европы, наконец преодолели, готовилось подписание ее облегченной версии — Лиссабонского договора. Горизонт, в общем, прояснялся.

На вопрос о перспективе ваш покорный слуга ответил, что определить их весьма непросто, потому что явно предстоят очень большие перемены, и будущее затруднительно предвидеть. Непонятно, что станет со всеми акторами, включая и Европейский союз, например, лет через пять. Аудитория в ответ откровенно рассмеялась. Это, мол, у вас в России никогда ничего не понятно, в ЕС же все довольно точно предсказуемо. Через пять, десять лет и далее будет так же, но лучше (буквальная цитата). На том и разошлись — каждый при своем.

Спустя десять лет это забавно вспоминать, потому что через считанные месяцы начались те самые перемены. Евросоюз, только отпраздновав триумф в Лиссабоне, вступил в долгую череду кризисов, первым из которых стал долговой с кульминацией в Греции. Дальнейшее — миграционная волна, конфликт на Украине, британский референдум и стремительная эрозия привычного политического поля в ведущих государствах ЕС на фоне неожиданных разворотов заокеанского патрона — убедительно опровергло снисходительное высокомерие собеседников из не столь далекого 2009-го. Густота катаклизмов явно показала, что происходящее — не случайный сбой, а системная проблема.

Россия с тех пор тоже подтвердила свою репутацию страны постоянного «творческого непокоя».

Политические ожидания «эры модернизации» сменились иной реальностью, и украинский кризис стал ее катализатором, но не причиной. Жесткий конфликт с Западом оказался кульминацией давно нараставших концептуальных противоречий. Тех, что были заложены еще в момент окончания Холодной войны. Ну а внутренняя логика все больше определялась исчерпанием прежней повестки развития и мучительными поисками новой.

Сегодня в отношениях России и Европейского союза доминирует настороженность. Это и плохо, и хорошо одновременно. Плохо, потому что доверие очень сильно расшатано предыдущим периодом, прежде всего несбывшимися ожиданиями. Хорошо, потому что те самые несбывшиеся ожидания заметно отрезвили, и теперь стороны гораздо лучше понимают, что возможно, а что — иллюзорные фантазии. Эра возведения «общеевропейского дома», объявленного 30 лет назад, окончательно закрыта. Но это не значит, что стройплощадке теперь суждено зарастать бурьяном. Как бы ни развивались дальше события в мире, взаимодействие в рамках географической Европы продолжится, его невозможно отменить.

Если десять лет назад прогнозировать перемены можно было на основании ощущений, предчувствий, то сейчас они обусловлены зримыми предпосылками. Европейская интеграция той модели, которая блестяще сработала во второй половине ХХ века, а потом претерпела «апгрейд» к условиям после Холодной войны, больше не функционирует, как планировали. Тому много причин. Среди важнейших, конечно, кардинальные перемены в международном контексте. Но есть и одно обстоятельство, о котором вроде бы много говорят, но метода, как на него реагировать, пока не нашлось. Речь идет о демократии и процедуре принятия решений.

Не секрет, что интеграция в Европе, запущенная в начале 1950-х годов, по-настоящему демократическим процессом никогда не была. Это неудивительно. Невозможно вообразить, что Европейское объединение угля и стали, то есть слияние управления стратегическими активами Франции и Германии, состоялось бы, если бы эту идею вынесли на референдум в 1951 году, спустя шесть лет после самой кровавой в истории схватки между этими странами. С того момента и до конца столетия интеграционный процесс оставался сугубо элитарным, решения принимали политико-экономические верхушки на основе просчитанных интересов и экспертных заключений. Однако — важнейшее условие: они всегда были способны объяснить рядовому европейцу, чем то или иное решение выгодно ему лично, что он благодаря этому приобретет.

XXI век изменил такое положение. Интеграция настолько усложнилась, что доходчиво растолковать смысл все более изощренных правовых и бюрократических комбинаций, которые требовались для управления и развития ЕС, стало почти невозможно. Пожалуй, последней из понятных вех стало введение единой валюты евро. Несмотря на противоречивость реакции в Европе и, как теперь понятно, недоучет ряда важных факторов, практические выгоды для населения было легко перечислить. Дальше пошли уже совсем запутанные темы. 800-страничный текст европейской конституции, сложного юридического документа, почти никто из тех, кому было предложено проголосовать за него, постичь не мог. Это касалось и других сюжетов, как прикладных, так и умозрительных, ценностных, необходимых, с точки зрения политического класса, но все менее понимаемых избирателем.

Но здесь проявился удивительный парадокс. Именно на этом этапе одновременного углубления и расширения интеграции к мнению народа принялись обращаться все чаще. Дело в том, что нарастали противоречия внутри элит и между ними, интересы удавалось согласовывать со все более зубовным скрежетом. Так что плебисциты оказались не только и не столько способом легитимировать те или иные решения, но формой выяснения отношений и политическим инструментом (наиболее яркий и катастрофический по последствиям пример — голосование в Великобритании о членстве в ЕС). В результате мнение народа обрело дополнительный вес в общеевропейских делах, но верхние слои общества вместо прежнего объяснения и просвещения взялись за информационно-пропагандистскую дубинку, лишь бы добиться нужного результата. Но как только это произошло, у людей стало крепнуть ощущение, что им «втюхивают» что-то, что нужно кому-то другому, и отчуждение верхов от «базы» проявилось вопиющим образом. Оно получило выражение в пресловутом популизме, который, впрочем, стал оружием не только экс-маргиналов, но и теряющего уверенность в себе мейнстрима.

Благодаря коммуникационной революции голос обрели намного более широкие массы, чем при прежней медиасистеме, достаточно эффективно управлявшейся. Таким образом политические процессы стали заметно демократичнее, но европейская интеграция к такому никогда приспособлена не была. Попытки адаптировать европейские институты, придав им более прозрачный и демократический характер, пока что приносят обратный эффект. На выборах в Европарламент случился обидный конфуз, когда система «главных кандидатов» от общеевропейских партий, которые честно вели кампанию и работали с избирателями, была просто выброшена в корзину после голосования. А посты распределялись кулуарным торгом в узком кругу начальства. Вместо легитимации открытой процедуры получился утрированный междусобойчик. Соответственно, проблема отчуждения элит от народа не только не решена, а еще и, похоже, усугубилась.

Это имеет прямое касательство к отношениям России и ЕС, потому что обнажает стержневую проблему, которой Европейскому союзу придется заниматься ближайшие годы (как минимум). А именно: выстраивание совершенно нового и гораздо более сложного баланса между властью и обществом, национальным и общеевропейским, ценностным и прагматическим. До тех пор, пока такой баланс не будет нащупан, все прочие вопросы останутся второстепенными, в том числе и российское направление. Замкнутость Евросоюза в себе на предстоящий период — залог его выживания и развития потом на новых основах. Но и предпосылка того, что энергии и ресурсов на активные усилия по позиционированию в мире не хватит.

Совсем по-другому, но не менее насущна аналогичная проблема в России. Легитимность власти с точки зрения ее способности обеспечить развитие государства, общества, каждого конкретного индивида становится главным условием стабильности и благополучия.

И в России, несмотря на очевидные отличия ее политической системы от европейской, вовлечение более широких масс в коммуникацию воздействует на степень доверия к верхушке.

Уровень и качество жизни в условиях повышенной «волатильности», как говорят на бирже, волнуют граждан больше, чем внешнеполитические и геополитические темы. Связано это отчасти и с тем, что повестка дня, сформулированная еще в 90-е годы, исполнена — Россия вернулась на мировую арену в качестве игрока первого дивизиона. И это вызывает удовлетворение жителей страны, однако никак не отменяет остальных вопросов. Тем более что линия на «поворот к себе», а то и «уход в себя», лозунг «я прежде всего» — мировая тенденция, начавшаяся с самого мощного государства мира, Соединенных Штатов. В этих условиях русская традиция, согласно которой начальству виднее, особенно в международных делах, руководство знает, что делает, начинает устаревать.

Иными словами, в отношении друг друга Россия и ЕС оказываются двумя интровертами, что предопределяет особый тип общения — сдержанный и осторожный. Романтики продолжают напоминать о том, как много у сторон общего и насколько легче им было бы отвечать на многие вызовы, если бы они объединили усилия. В теории это так, на практике обстоятельства не благоприятствуют. Во-первых, то самое доверие, до его восстановления далеко. Во-вторых, и у России, и у ЕС имеются свои приоритеты, отдельные от другой стороны. У России это Евразия и отношения с Китаем, у ЕС — Евро-Атлантика и отношения с США. В-третьих, неопределенность того, как будет выглядеть структура мирового устройства в следующие десятилетия, заставляет всех игроков быть крайне осмотрительными в обязывающих партнерствах, свобода рук нужна больше, чем когда-либо. Наконец, промежуточное положение Европейского союза — федерация не состоялась, отдельные государства прежнее значение утратили — будет препятствием. То есть на уровне Союза будет слишком много сложностей из-за необходимости достигать базовый консенсус, а на уровне стран-членов — из-за того, что их возможности вести свою политику с партнерами вовне ограничены. И непохоже, чтобы это изменилось в ту либо другую сторону в обозримом будущем.

Итак, политические перспективы не самые радужные.

В таких случаях принято ссылаться на необходимость повысить роль гражданского общества, это дежурная рекомендация. Но сейчас она как раз уместна. И именно в связи с тем, что общества в силу описанных выше причин стали играть более значительную роль в формировании политики. Как будет впредь устроена их самоорганизация — вопрос открытый. Похоже, что привычные НПО стареют и теряют функциональность так же, как и классические политические партии. Но им на смену явно придут другие формы, и в этих формах как раз и станет отливаться новое качество отношений. Если, конечно, интроверсивные политики не погубят здоровые ростки в стремлении уцепиться за отживающую модель.

Федор Лукьянов