Анна Толстова о коллекции Морозовых в Эрмитаже

В Эрмитаже проходит выставка «Братья Морозовы. Великие русские коллекционеры» — ответ на выставку ГМИИ имени Пушкина «Щукин. Биография коллекции»: два музея, разделившие собранное двумя «великими коллекционерами», впервые делают монографические выставки о них. Петербургская часть диптиха «Щукин versus Морозов» оказалась много слабее московской, и это очень обидно — ведь Морозов заслуживает не меньших почестей, чем его невольный соперник

С первого взгляда любому станет ясно, что в музейном чемпионате по Щукину и Морозову Эрмитаж проиграл Пушкинскому музею. Всухую. В Пушкинском — концепция, Сергей Щукин и его братья, и про каждого понятно, что он был за человек и коллекционер, и к каждому проникаешься нежностью. В Пушкинском — почитай все клейновское здание отдали Щукиным, потому что выставка огромная, в 450 экспонатов. В Пушкинском — изысканный дизайн Кирилла Асса и Надежды Корбут, и концептуальная развеска-расстановка, и декоративные тряпочки в честь текстильного бизнеса первого русского поклонника Пикассо и Матисса, который подкрепил свое восхищение твердым рублем, точнее — франком. В Эрмитаже — просто реэкспозиция в залах Щукина и Морозова на последнем этаже Главного штаба: эрмитажного Щукина увезли в Москву, пушкинского Морозова привезли в Петербург. Ни концепции, ни дизайна, если не считать реконструкции музыкальной гостиной морозовского особняка на Пречистенке с «Историей Психеи» Дени,— историческая обстановка воссоздана на средства генерального спонсора (и инициатора всего московско-петербургского проекта), группы LVMH. Несмотря на название «Братья Морозовы», в экспозиции собрание Ивана Морозова никак не отделено от собрания его старшего брата Михаила, в этикетках же встречаются ошибки, так что все заслуги приписаны одному Ивану, хотя это именно Михаил, а не Иван первым привез в Россию Мунка и купил Тулуз-Лотрека. Правда, и морозовских вещей ГМИИ в Петербург дал в два с половиной раза меньше, чем Эрмитаж щукинских в Москву.

Фонду Louis Vuitton, несколько лет назад выступившему с идеей показать отдельно коллекцию Сергея Щукина, мы обязаны и теперешними монографическими блокбастерами в Москве и Петербурге, и очередным переходом «холодной войны» между двумя главными музеями страны в горячую стадию. Пушкинский и Эрмитаж, поделившие между собой фонды многострадального ГМНЗИ, Государственного музея нового западного искусства, в котором слились собрания Щукина и Морозова и который расформировали на волне борьбы с космополитизмом, вот уже четверть века ведут борьбу за наследство московских коллекционеров. Эффектная выставка Щукина стала свежим аргументом для дирекции Пушкинского музея, обратившейся к президенту с просьбой создать в щукинском особняке на Знаменке, где без малого 100 лет хозяйничает военное министерство, музей Щукиных и получившей невнятно-положительный ответ. В музейных кругах шутят, что выставку Морозова намеренно сделали такой скучной, чтобы никому не пришло в голову требовать создания музея Морозовых в Москве. Так или иначе выставочный диптих непроизвольно подтверждает мнение, сложившееся за те 25 лет, что собрания Щукина и Морозова, растворившиеся в больших музеях, выставляются и исследуются как феномены дореволюционного частного коллекционирования: Щукин интереснее Морозова.

И правда, все, казалось бы, говорит в пользу Щукина. Сергей Щукин: собирал коллекцию сам, проходя вместе с французским искусством — почти что синхронно — путь от символизма до кубизма и фовизма; консультантов не слушал, да и немного было в те годы консультантов, которые присоветовали бы заказать Матиссу «Танец» с «Музыкой» для парадной лестницы или же купить Пикассовых «Трех женщин», ближайших родственниц «Авиньонских девиц»; открыл свою галерею для публики, сделавшись крестным отцом русского авангарда. Иван Морозов: собирал коллекцию на свой вкус, но прислушивался к советам, даром что сам был художник-любитель, бравший частные уроки, в том числе и у Коровина, тонко чувствовал живопись и вполне осознавал собственную бездарность; щукинской смелостью не отличался, и хотя человека, купившего «Портрет Воллара» Пикассо, вряд ли можно назвать консерватором, фовизм с кубизмом были не столь дороги его сердцу; в домашнюю галерею пускал близких и избранных — лишь после национализации морозовское собрание стало достоянием широкой публики. В общем, 1:0 в пользу Щукина — особенно если оставить за скобками вопрос коллекционерского патриотизма. Дело в том, что Сергей Щукин, крестный отец русского авангарда, оставался к русскому искусству совершенно равнодушным, тогда как братья-погодки Морозовы русское искусство покупали много и охотно, не видя никакой пропасти между ним и французским.

К сожалению, в Эрмитаже на эту русскую часть коллекции намекнут лишь два знаменитых портрета Серова из Третьяковки: Михаила в полный рост и Ивана, погрудный. Михаил Морозов писан за год до ранней смерти, в 1902-м, и писан, как часто бывает у Серова, без всякой симпатии: мешковатая пузатая фигура, широко расставившая ноги,— купчина и только, никакого эстетизма. Хотя именно этот персонаж, первым, еще до Щукина, привезший в Россию полотна Гогена, Ван Гога, Боннара и Мунка, купивший у Воллара лучезарную «Жанну Самари» Ренуара, а у Бернхейма-младшего — пикантную «Иветт Гильбер» Тулуз-Лотрека, выбирал все самое эстетское в русском искусстве на тот момент. Этюды Левитана и Коровина, мирискусники и заново открытые ими русские портретисты XVIII века, Рокотов и Боровиковский, и главное — Врубель, «Царевна-Лебедь» была гвоздем его коллекции. Иван Морозов писан в 1910 году и с явной приязнью, что у мизантропа Серова по отношению к модели случается крайне редко. Он, сдержанный и замкнутый, полная противоположность брату, прославившемуся на всю Москву экстравагантными выходками, выглядит весьма интеллигентно — не только за счет фона, каковым является только что купленный натюрморт Матисса «Фрукты и бронза». У Морозова тоже имелось немало Матиссов — в частности, дивный «Марокканский триптих», сделанный по заказу «русского, который не торгуется», как величал его Воллар, и что было не совсем справедливо. Что же касается Пикассо, Иван Морозов купил его первым из русских, опять же первее Щукина: у Воллара, в 1908-м, «Арлекина и его подругу». Да и наш главный, всенародно любимый Пикассо — «Девочка на шаре» — морозовское приобретение.

Противоположностью брату был он и в плане техники коллекционирования. Михаил Морозов, в юности тоже учившийся живописи, целиком полагался на советчика, художника Сергея Виноградова (вот о ком, не как о живописце, но как об арт-консультанте, сделать бы отдельную выставку). Иван Морозов слушал многих, и Виноградова, и Серова (его мнение одно время было едва ли не самым авторитетным), и даже финансово заинтересованного Воллара, но решал всегда сам. Его собственный вкус, видный и в русской части коллекции (то есть, увы, совершенно не видный в Эрмитаже), определяет все французское собрание. Вкус или, точнее, взгляд у Морозова был пейзажным: это очевидно и в залах импрессионистов, пейзажистов par excellence, с которых начинается эрмитажная выставка, и у Гогена, в любви к которому он полностью сходился с Щукиным, и, разумеется, у художника, которого он будто бы называл любимым. Восемнадцать морозовских Сезаннов против щукинских восьми — конечно, русский сезаннизм возник без Морозова, но эта сезаннистская константа в отечественном, особенно — московском, модернизме вряд ли была бы возможна без его коллекции, влившейся в состав ГМНЗИ. И в этом пейзажном видении искусства проявляется иная, нежели у Щукина, авангардность.

Пейзаж, при всех литературно-символистских программах, в него вписанных или вчитанных, ближе к живописи как таковой — к самой живописной материи, к чистому цвету и свету, к акварельной прозрачности воздуха и дрожанию мазка на поверхности воды, к сезанновскому «Моне — это только глаз, но зато какой глаз» (и Моне у Морозова лучше, чем у Щукина) и к нашей готовности любую чистую абстракцию расшифровать как ландшафт. Миллионщик Морозов не просто украшал свой дворец с купеческой роскошью, мещанином-во-дворянстве подражая сиятельным меценатам прошлого, когда заказывал картины и скульптуру для музыкального салона Дени и Майолю, а панно для парадной лестницы — Боннару. Да, «История Психеи» Дени, отсылающая фривольным сюжетом и слащавым колоритом к рококо, являет собой ранний пример неоклассики и не смотрится таким авангардом, как щукинские «Музыка» с «Танцем». Но история искусства, прежде чем прийти к хьюстонской капелле Ротко, должна была с чего-то начать — например, с тотального оформления интерьера одной московской гостиной, выполненной парижским художником, поведавшим миру о том, что картина — это прежде всего холст, покрытый красками в определенном порядке. Самый последний — оглушительный — зал выставки со «Средиземноморским триптихом» и прочими шедеврами «живописца живописцев» Боннара, к которому был холоден Щукин, много говорит о коллекционере Иване Морозове. Как, впрочем, и тот факт, что он умер в эмиграции спустя два года после расставания со своей национализированной коллекцией — не вынес разлуки.

«Братья Морозовы. Великие русские коллекционеры». Санкт-Петербург, Эрмитаж, Главный штаб, до 6 октября