Выбор Игоря Гулина

Конспект жизни Алоя Федоровича Крылова

Новая книга, выпущенная издательством Common place вместе с проектом «Прожито», библиотекой личных дневников, написанных в России на протяжении ХХ века. В 1954 году, когда начинается дневник, обладателю странного цветочного имени Алой Крылов двадцать один год. Он рабочий на химкомбинате закрытого города Северск (он же Томск-7) — том самом, где совсем недавно был синтезирован первый советский уран. Эта таинственная реальность секретной советской промышленности его совершенно не интересует. Алой Федорович (он сам постоянно называет себя в дневнике по имени-отчеству, иногда инициалами — А. Ф.) хочет быть музыкантом и поэтом. Дневник он начинает в тот момент, когда это хобби становится мечтой, делом жизни.

Дневник — это всегда документ не только самонаблюдения, но и само-строения, воспитания. Начиная его, человек хочет сотворить из себя нечто новое — не то, чем он был до первой записи. Крылов понимает это. Он знает, что пишет не бытовые заметки, но литературное произведение. Он работает в классическом жанре — романа воспитания художника. Это «Годы учения Вильгельма Мейстера», разворачивающиеся в рабочей среде маленького сибирского города в первые послесталинские годы.

Мир, в котором действует классический молодой художник, должен быть открыт — познанию, эксперименту, путешествиям. Мир Крылова принципиально ограничен. Не только географически. Его становление разворачивается в ситуации тотального дефицита, поэтому свою музыкальную реальность он строит из того, что есть под рукой. Об остальном приходится только догадываться. Он никогда не был в опере, мечтает узнать, что за танец свинг, фиксирует первые прослушивания Баха и Лещенко. Штудирует всю музыкальную литературу, которую удается найти, включая кондовые статьи против формализма.

В этой ситуации крайне скудных возможностей он проявляет удивительную целеустремленность. В начале дневника он в свободное время играет на баяне и балалайке для знакомых. Уже через год увольняется с работы и становится баянистом в местном кабаке, потом — руководителем любительского оркестра ДК и школьным учителем пения. Он играет на всех городских праздниках и общественных мероприятиях. Через пять лет Алой Федорович — известный композитор, его узнает весь город, его песни распевают пионеры, выходит первая книга, пару рассказов печатает столичный «Мурзилка». В этот момент, когда цель достигнута, он практически бросает дневник, по инерции заносит еще несколько записей, пока не кончается тетрадь. Последняя из них датирована 1970 годом. В следующие десятилетия, уже после завершения дневника, Крылов становится музыкальным и литературным мэтром родного города и умирает в 2014-м.

Рассказ об этом поразительно успешном проекте по созданию себя Крылов пишет по всем канонам романа воспитания. У него есть идеал — образ, служащий мерилом свершений и целей. Это Франц Шуберт, тень которого всплывает в дневнике после каждого школьного концерта или выступления на избирательном участке. На его путь в искусстве влияют трансформации общественной жизни: Крылов записывает крайне ироничные отчеты о посещении комсомольских собраний, чтении газет, разоблачении сталинского культа личности и нарождении нового — хрущевского.

По идее, жанр этот требует и любовной линии. Здесь Крылова охватывает удивительная стыдливость. Его не вполне счастливая частная жизнь проникает на страницы конспекта урывками, проявляется в оговорках и умолчаниях. Эта нерешительность составляет контраст с его временами утомительной самоуверенностью. Сфера интимного плохо поддается перековке. И именно здесь заметно расслоение между протагонистом дневника Алоизом Крыловым (в процессе своего становления он меняет имя) и не вполне видимым настоящим Алоем. Оно и делает это чтение особенно любопытным.

Издательство Common place

Рене Жирар
Ложь романтизма и правда романа

Довольно долго франко-американский философ Рене Жирар оставался для русского читателя автором двух работ — «Насилия и священного» и «Козла отпущения», переведенных Григорием Дашевским. За последние несколько лет были переведены практически все его главные книги. Теперь дошла очередь до самой первой. Выпущенная в 1961 году «Ложь романтизма и правда романа» — более сырая, местами путаная и более страстная книга, чем его классические работы. В ней меньше стройности, но можно увидеть яростную работу мысли, момент сотворения жираровской философии.

Формально это литературоведческая работа: очерк истории европейского романа, наблюдение за пятью его гениями — Сервантесом, Стендалем, Флобером, Прустом и Достоевским. Однако эту академическую рамку Жирар отбрасывает с первых страниц. Роман для него прежде всего не литературная форма, отражающая эволюцию общественной и частной жизни. Это не стиль и не сюжетные структуры. Это нечто гораздо большее, чем литература. Можно было бы назвать это экзистенциальной практикой, если бы не часто подчеркиваемое Жираром неприятие экзистенциализма. Роман — метод получения правды. Это слово странно видеть в литературоведческой работе, написанной в структуралистскую эпоху. Поставленное в название, оно звучит шокирующе, создает ощущение вызова современным приличиям, определяющее тональность всей книги.

Правда противостоит лжи. Ее корень в романтизме — еще одном будто бы литературоведческом термине, за которым скрывается нечто совсем другое. Романтизм — это не период Байрона, Гюго и Шиллера. Это — усугубляющееся на протяжении последних веков состояние человека, эра индивидуализма. Эпоха, в которой «я» начинает противостоять «другим» и страстно искать исполнения своих желаний. «Я» знает, чего оно хочет, и «другие» мешают ему получить это. Не так важно, идет ли речь о любви, о карьере, о славе, о знании. Всего этого жаждет романтический субъект. Или, по крайней мере, думает, что жаждет.

Это и есть ложь, которую разоблачает Жирар. Желание устроено по-другому. В более поздних книгах оно получит название «миметическое», здесь оно называется «треугольным». В сердце желания расположен вовсе не его объект, желаемое, а тот, кто тоже желает этого, конкурент — или, как пишет Жирар, «медиатор». Субъект сам по себе не способен ничего хотеть. Он хочет того, чего уже хочет другой.

Человек современности чувствует пустоту, безосновательность собственного бытия. Другой же всегда кажется ему обладающим полнотой, истиной. Он жаждет причаститься этой полноты, отнять ее у другого. Думая, что обрел цель, он вступает в бесконечную тщетную тяжбу. Тщетную — потому что так же устроен каждый. Мир превращается в систему бесконечных зеркал фальшивых желаний. Так возникают отношения любовного соперничества, ревность, тщеславие, снобизм и даже высокий романтизм — погоня за абсолютной свободой, достигающая предела в нигилизме и ницшеанстве. По сути, эти отношения религиозны, только место Бога в них занимает другой человек, одновременно обожествляемый и ненавидимый. Каждый хочет скинуть другого с этого пьедестала, и каждый летит в бездну.

Такое состояние современности Жирар называет онтологическим недугом. Болезнь эта невидима. Европейские политики, поэты, философы и психологи лишь укрепляют ее. И только одно средство обнажает этот недуг, вскрывает его правду. Это, как уже понятно, роман. Дон Кихот, спускающий жизнь на имитацию рыцарских подвигов, тщеславцы Стендаля, судорожные поиски любви мадам Бовари, бестолковая круговерть салонов Пруста. Высшей же точкой болезни становятся подпольные метания героев Достоевского, ищущих себя с такой страстью, что предметом восторга, подражания и борьбы становится любой, самый ничтожный соперник. Закономерный итог этой динамики: после разочарования в других и во всех предоставляемых ими желаниях современный субъект обожествляет собственное небытие, ничтожность и отделенность. Провал в поисках желания и делается его высшей, самоубийственной страстью. Так рождается современный экзистенциализм.

Великие романы подсказывают и выход из этого кошмара: отказ от разделения себя и других, а следовательно — от погони за желанием, приятие собственной неполноты — примирение, само собой требующее обращения. Вместо калейдоскопа идолов — квазибожественных других и демонического себя — возвращается единственный другой, не требующий конкурентной борьбы,— Бог. Это примирение почти невозможно в современной жизни и всегда приходит перед лицом смерти, когда желание наконец теряет свою ужасную мощь.

«Ложь романтизма и правда романа» это не литературоведение — в том же смысле, в каком роман это не литература. Анализ должен быть больше анализа, как рассказ — больше рассказа. Это опыт политической критики, психологии, антропологии, но прежде всего это проповедь. Это еще одно сильное слово, к которому мы, современные читатели, привыкли относиться с настороженностью. Жирар не прячет проповедь между строк. На протяжении текста она входит в свои права и утверждается к концу. Он позволяет этому ослабевшему жанру ожить, как оживают герои великих романов,— вновь обрести будто бы утраченную власть и силу.

Издательство НЛО
Перевод Алексей Зыгмонт