Как жестокость к инакомыслящим подрывала позиции правящих

Летом 1909 года товарищ, как именовался тогда заместитель министра иностранных дел Российской Империи С. Д. Сазонов, направил российскому послу в Лондоне графу А. К. Бенкендорфу две шифротелеграммы с данными о количестве казненных в ходе подавления первой русской революции. Странным в этой истории было то, что посол настоятельно требовал и получил строго секретные и, казалось бы, не относящиеся к международным делам сведения, и не только это.

«Как и везде за границей»

На фоне глубокой разобщенности, существовавшей между различными правительственными ведомствами даже в самые тяжелые для страны времена, достаточно быстрый ответ, полученный на запрос графа А. К. Бенкендорфа, выглядел весьма и весьма странно. Ведь для сбора обобщающих цифр требовалось проделать значительную и трудоемкую работу — в 1905–1909 годах к смертной казни противников существующего строя приговаривали и военно-полевые суды, и командиры отправленных на усмирение восстаний воинских частей, а казни без суда и следствия проводили и военные, и полиция, и жандармы.

Необычайную слаженность и скорость в подготовке ответа можно было счесть следствием того, что товарищ министра иностранных дел С. Д. Сазонов еще недавно был советником посольства России в Лондоне и продолжал с пиететом относиться к послу, под началом которого служил. Еще более существенным был и тот факт, что гофмейстер Двора его императорского величества граф Бенкендорф по праву считался одним из влиятельнейших российских дипломатов.

А если и существовали какие-то сомнения в том, что подавление антиправительственных выступлений — сугубо внутрироссийское дело, то они были развеяны докладами российских дипломатических представителей. 11 января 1905 года, два дня спустя после расстрела демонстрации в Санкт-Петербурге, посланник в Брюсселе гофмейстер Н. Н. Гирс сообщал о реакции бельгийцев на Кровавое воскресенье:

«Вчера вечером произошла перед домом императорской миссии довольно шумная манифестация. Около ста человек явились процессиею, стучали дубинами в ворота и ставни дома, крича неистово: "убийцы, убийцы". Вскоре прибежали городовые, которые разогнали толпу».

Но акции протеста проходили не только в Брюсселе. В австрийском тогда Триесте в тот же день прошла манифестация, несколько сот участников которой кричали «Долой самодержавие!», а после столкновений с полицией протестующие начали забрасывать камнями здание, где находилось российское консульство.

В Италии к протестам присоединились и представители власти. 22 января 1905 года советник российского посольства в Риме действительный статский советник А. Н. Крупенский докладывал в МИД:

«Петербургские стачки и беспорядки, которые привели к вооруженному столкновению толпы с войсками, произвели в Италии, как и везде за границей, сильное впечатление. Если нельзя отрицать, что чувство человеколюбия играло некоторую роль в сострадании здешнего населения к жертвам петербургской стачки, в сущности, симпатия эта главным образом напускная. В ней выразилась общность целей всех недовольных и революционных элементов Европы, которые воспользовались этим удобным случаем для пропаганды своих разрушительных теорий.

В Италии сочувствие народонаселения к убитым рабочим, число которых было неимоверно преувеличено в здешних органах печати, и неприязнь к России вообще выразились в самой неприличной форме не только на улице, но — и что знаменательнее — в стенах самого парламента… Республиканский депутат Мирабелли предложил палате послать привет русскому народу, борющемуся, с опасностью жизни, за свободу.

При этом названный депутат возымел смелость выразиться о государе императоре в словах, которые мне не подобает передать.

Но дело не в словах какого бы то ни было республиканского депутата, а скорее в том факте, что ни представители правительства, ни председатель палаты не выразили порицания оратору и не отняли у него слова».

Но этим инцидентом, как сообщал Крупенский, дело не ограничилось:

«Подобного рода манифестации происходили также почти во всех городах Италии. В Неаполе в провинциальном совете было единогласно постановлено протестовать против "постыдного царизма", послать "священной памяти убитых" в С.-Петербурге почтительный привет и русскому народу, который не боится смерти, чтобы завоевать свободу,— горячие пожелания успеха. Итальянскому же правительству напомнить, что возрожденная Италия — дочь революции, не может без стыда для себя оставлять своих представителей при монархе, который доверяет свою защиту варварским шайкам, убивающим женщин и детей».

Описывал советник посольства и еще один протестный эпизод, имевший место в итальянском парламенте:

«Министр иностранных дел был запрошен депутатами Турати и Биссолати, "считает ли он своей обязанностью довести до сведения императорского правительства, что вся Италия глубоко возмущена петербургскими изуверствами". Но на этот вопрос г. Титтони прямо отказался отвечать и вызвал этим шумные протесты, которым, однако, вмешательство президента палаты положило конец».

«Беснование против нас газет достигло апогея»

На демарши отдельных депутатов и даже партий в Европе, не говоря уже о демонстрациях рабочих и социалистов, в Санкт-Петербурге могли бы не обращать никакого внимания, тем более что в Италии, как и во многих других странах, монарх и правительство молчаливо поддерживали жесткие меры против противников режима в России. Но очень скоро политические протесты начали затрагивать российские экономические интересы. 25 января 1905 года первый секретарь посольства России в Брюсселе надворный советник П. С. Боткин сообщал:

«Петербургские беспорядки послужили сигналом к проявлению враждебных нам демонстраций в Европе и Америке. Особенно сказались эти чувства в Бельгии, где либеральные идеи и социалистический элемент преобладают в печати…

Беснование против нас газет достигло апогея. Разбирая всю чепуху, которую преподносила заграничная печать о России за это последнее время, трудно объяснить ненависть к нам исключительно враждебными чувствами к нашему правительству или болезненной фантазией иностранных корреспондентов.

Тут есть другая причина. Газеты находятся в руках банков или отдельных крупных капиталистов, между которыми много евреев…

Они пользуются печатными органами, чтобы воздействовать на общественное мнение, и вместе с тем играют на бирже нашими бумагами.

За время недавних волнений наши фонды потерпели колебания от 10 до 12 франков на каждую акцию».

Такие скачки курса российских долговых обязательств неизбежно вызывали недоверие к ним держателей русских бумаг, а это, в свою очередь, затрудняло размещение новых займов, в которых крайне нуждалось правительство России. В особенности после позорного окончания Русско-японской войны. Однако восстановление стоимости российских ценных бумаг, произошедшее после обнародования манифеста Николая II, обещавшего подданным свободы и народное представительство, оказалось недолгим. 17 ноября 1905 года посол России в Париже действительный тайный советник А. И. Нелидов в депеше в Санкт-Петербург писал:

«Быстро поднявшиеся после манифеста 17 октября курсы наших бумаг стали понемногу падать, и в последние дни дело дошло почти до паники. Особенно тревожным представляется то обстоятельство, что падение курса наших бумаг было до сих пор последствием спекулятивных продаж, имевших целью биржевую игру на понижение. При настоящих обстоятельствах, появляющиеся на бирже все в большем количестве наши ценности продаются их владельцами, постепенно теряющими доверие в прочность финансового положения России. Крестьянское движение, разорение богатых помещичьих имений с заводами, прекращение работ на фабриках, приостановка вывоза за границу,— все это должно неизбежно повлиять на экономический строй государства и отразиться на смете значительным дефицитом. А рядом с этим выезжающие за границу и проживающие вне отечества русские, не получая доходов со своих имений, обязаны продавать находящиеся в их владении ценные бумаги, что способствует уплыву золота из России и обесцениванию наших государственных фондов, не говоря уже об акциях частных предприятий».

Нелидов предупреждал, что положение может ухудшиться до крайности:

«Во всем этом еще не принимается в соображение возможность более глубокого государственного переворота, которым недоброжелатели наши пугают французов. Здесь еще верят в конечный успех предпринятых правительством реформ и в продолжение правительственной уплаты процентов и погашения по займам. Французы слишком заинтересованы в этом, чтобы поддаваться этому страху, осуществление которого привело бы к невообразимому разорению значительной части населения, владеющего более чем восемью миллиардами бумаг».

Посол утверждал, что нежелание французов верить в крах российских займов следует правильно использовать:

«Подобное настроение нам следовало бы поддержать в наших собственных выгодах, и для этого весьма желательно было бы, чтобы наше финансовое ведомство могло каким-нибудь объявлением в печати утвердить доверие держателей наших бумаг, объяснив им, что для правильной уплаты процентов и погашения приняты все меры, каковы бы ни были затруднения, с которыми правительству пришлось бы бороться.

В таком случае и возможность заключить новый заем была бы сохранена, если бы в то время, когда о нем снова начнутся переговоры, в России могло бы установиться хотя бы временное успокоение на несколько недель, необходимых для оборудования и осуществления этого предприятия».

«Убивать время глупой болтовней»

Однако в реальности перспективы нормализации ситуации в России нужно было убеждать не столько держателей ценных бумаг, сколько правительства крупнейших держав, которые, судя по докладам полковника корпуса жандармов М. С. Комиссарова, испытывали сомнения в прочности императорской власти.

С 1904 года возглавляемое Комиссаровым секретное бюро занималось надзором за иностранными дипломатами в столице империи и разнообразными способами получало доступ к переписке посольств и послов со своими правительствами, а полученные сведения передавались министру иностранных дел и докладывались императору Николаю II.

Среди этих бумаг, к примеру, было письмо австрийского посла в Санкт-Петербурге барона Алоиза фон Эренталя, датированное 16 февраля 1905 года, в котором говорилось:

«Если разумно судить, то должны бы произойти еще большие и более ужасные дела, чем те, свидетелями коих мы были. Наверху нет головы, в правительстве нет людей, а внизу все в узах гипноза. Чисто по-русски сопротивление проявляется во всех кругах в решении: не работать и убивать время глупой болтовней…

Здесь и в кругах реформ желают продолжения войны, и именно несчастной войны, чтобы император был принужден сделать уступки».

Не изменил взглядов иностранных дипломатов и успешный разгром правительственными войсками восстания в Москве в декабре 1905 года. В добытом бюро Комиссарова письме секретаря посольства Великобритании в Санкт-Петербурге Нормана, написанном 28 декабря 1905 года, констатировалось:

«Все, что вы читаете в газетах о России, неверно.

По-моему, все происшедшее до сих пор есть только начало, между тем многие и, насколько я могу судить, само правительство думают, что революция окончилась, потому что не удалось последнее восстание в Москве. По-моему, это чрезвычайно близорукий взгляд; вполне очевидно, что хотя революционеры, конечно, разочарованы постигшим их в Москве неуспехом, но не теряют мужества и после короткого отдыха начнут снова усиленно пропагандировать свои теории, вызывая беспорядки во всей стране с целью низвергнуть правительство в политическом смысле и разорить его в финансовом отношении».

Как свидетельствовали полученные бюро Комиссарова письма, дипломаты из разных стран неодинаково относились к методам подавления антиправительственных выступлений. Барон фон Эренталь, например, одобрял крайне жесткую линию, выбранную российским правительством.

«Ну что вы хотите, чтобы делали с анархистами? — писал он 15 февраля 1906 года.— Надо их истребить, но потом потребуется воссоздать и укрепить русское здание, расшатанное внешними и внутренними бурями».

Однако представители стран, где правительствам приходилось отвечать на неприятные вопросы парламентариев и общественности о кровопролитии в России, придерживались иной точки зрения. Так, бельгийский консул в Ростове-на-Дону Г. И. Скараманга 21 января 1906 года докладывал о последних событиях в этом городе:

«Военная администрация занялась с ожесточенной энергией репрессией; обыски производились в частных квартирах, общественных зданиях, даже в церквах (синагогах), аресты всех лиц, причастных к событиям последних дней или даже только заподозренных в участии. Так, один адвокат был выслан только за то, что устроил у себя перевязочный пункт для раненых…

Первые ночи часто слышались ружейные залпы; по упорно циркулирующим слухам, расстреливались арестованные партиями, но проверить этот факт невозможно. Трудно определить число убитых и раненых, так как официальных данных никаких не имеется. Вообще считают, что около станции было приблизительно 150 убитых и 350 раненых и в городе 40 убитых и 150 раненых».

«Матросы говорят — пуля догонит»

Путь к восстановлению доверия мировых держав к российскому правительству наметил граф А. К. Бенкендорф. 28 сентября 1906 года, через два с половиной месяца после назначения председателем Совета министров Российской Империи П. А. Столыпина, российский посол в Лондоне писал в Министерство иностранных дел:

«Я должен указать на поворот, который, правда, еще только намечается, но все же уже достаточно ясен, чтобы быть отмеченным. Это — возрастающая здесь популярность личности нашего Председателя Совета Министров.

Что симпатии Англии на стороне либеральных реформ в России — это, несомненно, так сказать, естественно. С начала наших смут все английские суждения о наших государственных людях основывались на этих симпатиях. Но вместе с тем, однако,— чему способствовали анархистские выступления — отношения к событиям начали давно мало-помалу изменяться, становясь более спокойными и глубокими. Точка зрения, в сущности, не изменилась, но конкретные суждения стали уже иными.

Вне сомнения, что Столыпин, благодаря своей политике, явной по своей прямоте и ясности своих намерений,— поскольку они известны,— умеет, как никто из его предшественников, использовать благоприятную обстановку».

Так что запрос о количестве казненных, отправленный графом Бенкендорфом в Санкт-Петербург в 1909 году, несомненно, был одним из этапов пути к укреплению доверия правительств мировых держав к Столыпину. И именно он, председатель Совета министров и министр внутренних дел, мог сделать так, чтобы все ведомства, причастные к вынесению и исполнению смертных приговоров, дали сведения об их количестве его выдвиженцу Сазонову.

Вопрос был лишь в том, насколько эта информация была полна и соответствовала действительности. После Гражданской войны некоторые советские историки и энтузиасты-исследователи упорно собирали все данные об осужденных и казненных участниках первой революции, но цифры, извлеченные из тюремных, полицейских, жандармских документов и отчетов об итогах карательных экспедиций, выглядели преуменьшенными.

К примеру, в рапорте командира морского батальона капитана второго ранга О. О. Рихтера о борьбе с антиправительственными элементами в Эстляндской губернии в конце 1905 года говорилось:

«В три часа ночью поднял людей, на подводах отправились в путь. Нас сопровождал помощник начальника уезда Вальден и состоящий при мне один из местных помещиков D-r Neff.

Наутро мы пришли в имение, оно сильно разграблено, но не сожжено; из расспросов местных дворовых и волости установили виновных, которых облавой начали искать; двух удалось найти, и полевым судом я их предал повешению или расстрелянию.

Считаю, что вешать не красиво для воинской части, для этого служит — министерство внутренних дел и его агенты. Для первого раза, все же, одного повесили; другой просил разрешения проститься с женой, что ему позволил, на пути из дома он побежал, но, рассыпав взвод цепью, перехватил его. Как матросы говорят — пуля догонит, и на этот раз догнала…

Нужно сказать, что экзекуция действует также на команду, и она становится одичалой, кровожадной, и ее приходится удерживать.

Очень был обрадован, что команда поняла, что имеет дело с зверским, мстительным народом и, конечно, не ждет, пока ее заденут, а стреляет во всякого».

Сколько «всяких» при этом погибло и пострадало, установил по сохранившимся документам в 1920-х годах бывший политкаторжанин С. С. Ушерович. Он писал, что в Ревельском уезде (где действовал батальон Рихтера) было убито 40 и ранено 89 человек.

Неразбериха в сведениях о казненных наблюдалась советскими историками и в тюремных документах. Количество приведенных в исполнение смертных приговоров, рассчитанное по журналам учета заключенных (там, где они уцелели после разгрома тюрем во время Февральской революции 1917 года), зачастую отличалось от информации, содержавшейся в официальных дореволюционных документах.

Но цифры, 29 июня 1909 года отправленные шифровкой графу Бенкендорфу в Лондон, выглядели так, как и требовалось. Причем данные о количестве осужденных к смертной казни и казненных за каждый год сравнивались с числом подданных Российской Империи, убитых и раненных революционерами. Так, в 1905 году насчитывалось 591 «пострадавших от террористических актов» — 233 убитых и 358 раненых. За тот же год, как говорилось в документе, было приговорено к смерти 72 и казнено 10 человек. Однако, по данным, собранным Ушеровичем, только в одном уездном городе Туккуме Курляндской губернии (сейчас Тукумс) «за декабрь 1905 г. расстреляно 35 чел. и убито 170 чел. во время восстания».

В 1906 году, как сообщили в Лондон, пострадавших было 1588 (768 убитых и 820 раненых), а приговоренных и казненных — 450 и 144. В следующем году убитых и раненых антиправительственными элементами насчитывалось уже 1231 и 1312, а приговоренных и казненных — 1056 и 456 соответственно. Кроме того, указывалось, что «военно-полевыми судами с 19 августа 1906 по 20 апреля 1907 года» было осуждено и казнено 683 преступника.

В следующие годы количество жертв пошло на убыль. Убитых и раненых, как указывалось, было 394 и 615. А приговоренных и казненных — 1741 и 825. Цифры за последний период — с 1 января по 1 мая 1909 года — демонстрировали приближающееся успокоение. Убитых и раненых — 65 и 117, а осужденных к смертной казни и казненных — 628 и 272.

Итог, по сути, демонстрировал едва ли не гуманность российского правительства — за смерть 2691 верноподданного ответили своей жизнью 2390 смутьянов.

Однако граф Бенкендорф остался недоволен и запросил, а 10 августа 1909 года получил шифровку с разбивкой количества пострадавших и приговоренных по месяцам 1909 года, показывающую неуклонное снижение числа и жертв, и казненных революционеров.

Полученные послом данные не только способствовали относительному успокоению рынков, но и снятию вопросов, которые возникали у либеральной части общества в Великобритании и Франции относительно сближения этих стран с управляемой кровавым режимом Россией. Ощущение, что статистический блеф удался, еще долго не оставляло российских чиновников, свято веривших в возможность делать в своей стране все, что заблагорассудиться, скармливая зарубежной публике для защиты репутации и экономических интересов российской элиты невообразимую смесь фактов и откровенной лжи.

Но французские и британские власти подыгрывали им лишь до тех пор, пока это было им выгодно — пока шла подготовка к войне с Германией и сама война. Свергнутого и потому бесполезного Николая II решили не вывозить с семьей в Британию, поскольку это, в числе прочего, могло вызвать общественное недовольство предоставлением убежища вдохновителю массовых убийств. А как только власти стран Антанты сочли, что поддержка антибольшевистских сил в ходе Гражданской войны больше не соответствует их интересам, они вдруг заговорили о том, что белые правительства пытаются реанимировать кровавый самодержавный режим и действуют его же бесчеловечными методами. И перестали оказывать противникам большевиков крайне необходимую им военную и финансовую помощь.

Вот только этот урок истории, как это обычно у нас и бывает, никого ничему не научил.

Евгений Жирнов