Театр, которого не было: «На дне» Александра Санина

Проект Ольги Федяниной и Сергея Конаева

23.08.2019, 0:00

Без дна

Если бы премьера «На дне» на сцене Александринского театра зимою 1903 года состоялась, это был бы один из самых странных «мезальянсов» в истории театра. Последовавший накануне премьеры запрет Николая II гораздо менее удивителен, чем решимость инициаторов этой затеи — они упрямо пытались довести ее до победного конца. А инициаторами-то были люди широких взглядов на искусство и его миссию, но притом чрезвычайно благонадежные и добропорядочные.

Чтобы понять, как и почему все это могло произойти, нужно напомнить, кем был Максим Горький для русской столичной жизни на рубеже веков. Слова «интерес» и «успех» здесь не очень подходят. Вокруг фигуры Горького царил ажиотаж. Его рассказы о «босяках», о беспросветной жизни низших сословий, произвели эффект громадный — казалось, появилась совершенно новая литература. Не-литературная литература, в которой «почва и судьба» сказываются буквально напрямую,— собственно, за «почву и судьбу» Горькому прощали любые литературные нелепости и огрехи. Сам автор выглядел как воплощение своих же персонажей, будто бы вышел из босяцких рассказов: пробившийся с самого низа, воспитавший и образовавший сам себя, одержимый желанием переустройства мира. Человек будущего и озабоченный будущим — вокруг Горького на улице собирались студенты, на него сходилась смотреть театральная публика, когда он появлялся в фойе театра. При этом Горький находился под гласным надзором полиции — за прокламации против самодержавия и прочую антиправительственную деятельность. Въезд в Петербург ему был запрещен. В 1902 году его избрали почетным членом Российской академии наук, но Николай II личным повелением это избрание аннулировал, спровоцировав грандиозный скандал и уход из академии Чехова и Короленко.

Вот этого самого автора в августе 1902 года премьер Александринского театра Василий Далматов решил поставить на императорской сцене, а директор Императорских театров Владимир Теляковский тому не воспротивился. У обоих при этом были свои интересы и резоны, а безрассудства в их замысле было гораздо меньше, чем могло показаться.

«На дне» — пьеса, писавшаяся для Московского художественного театра и законченная в том самом августе 1902 года, посвящена городскому «дну». Действие происходит в ночлежке, населенной опустившимися, кончеными людьми, выброшенными из жизни. Спившийся актер, разорившийся аристократ, шулер и бездельник Бубнов, проститутка Настя, странствующий юродивый Лука, родившийся в тюрьме вор Васька Пепел, безработный слесарь — изгой на изгое, отребье. И все это подробно, с деталями, крайне натуралистично. Ничего подобного на императорской сцене не играли.

Есть, однако, два важных обстоятельства. Во-первых, горьковские герои — изгои не только социальные. Несмотря на всю «почву и судьбу», каждый в ночлежке, конечно же, «человек вообще». Их нищету и невзгоды следует трактовать не только в социально-политическом, но и в обобщенно-философском смысле. А это для искусства всегда означает некоторую зону безопасности. Во-вторых, каждая фигура выписана автором не только мрачно и безнадежно, но еще и по-театральному очень выигрышно, крупно, с драматичными страстями и сильными, ударными монологами. Горький, гораздо более традиционный автор, чем, к примеру, Чехов, пишет роли — большие, мощные, современные роли.

Неудивительно, что Василий Далматов, блистательный актер, которому по контракту полагался бенефис, хотел сыграть в этой пьесе. По обычаям казенной сцены название для бенефиса Далматов мог выбрать сам, имея в виду как художественную, так и материальную выгоду – бенефицианту полагалась значительная часть сбора. Правда, дело вряд ли зашло бы дальше планов, если бы его не поддержал Владимир Теляковский.

Выпускник Пажеского корпуса, полковник лейб-гвардии Конного полка, Теляковский был «брошен на театр» в 1898 году, в 1901-м возглавил дирекцию Императорских театров — и оставался в этой должности до мая 1917 года. Даже самый краткий его портрет не вмещается в рамки одной статьи, но можно просто сказать: Теляковский был одним из нескольких высокопоставленных администраторов, с которыми русскому театру повезло, «умным антрепренером в мундире», как его называли современники.

Главной миссией Императорских театров Теляковский считал просвещение публики, ее ознакомление как с классическими, так и лучшими современными пьесами. При этом директор хорошо сознавал преимущества возглавляемой им институции: в отличие от частных антреприз, у него-то была возможность в принципиальных случаях не жалеть бюджет и считаться в первую очередь с художественным и общественным значением. Ко второму названию Императорских театров — «образцовая сцена» — он относился всерьез.

В истории с «На дне» Теляковскому был важен прежде всего актуальный театральный контекст: за феноменом успеха МХТ он следил с 1898 года, следил пристально и очень ревниво («вдруг дело театральное без артистов или почти без них, а публика ломится»). С этим успехом нельзя было не считаться и его очень хотелось повторить. Вообще весь сезон 1902–1903 года для санкт-петербургской драматической труппы спланирован Теляковским как попытка конкурировать с Художественным театром на его же поле. При этом он охотно принимает в труппу режиссеров школы МХТ — а актерские-то силы и у самой Александринки выдающиеся. 15 ноября 1902-го бывший художественник Михаил Дарский возобновляет на сцене Александринки чеховскую «Чайку» — очевидная попытка «реабилитации» Чехова после провала 1896 года. Еще один мхатовец, режиссер Александр Санин, только что перешел в Императорские театры. Это было ценнейшее приобретение петербургской труппы и обиднейшая потеря МХТ. Соратник Станиславского, мастер постановки массовых и бытовых сцен, Санин сразу очаровал и расположил к себе александринцев, от премьеров до работников сцены, а также и петербургскую прессу.

Санин буквально боготворил Горького — и был бы счастлив поставить «На дне», отчасти, разумеется, «в пику» Художественному театру. С которым он, впрочем, сохранил достаточно дружелюбные отношения, так что и переговоры о правах на пьесу Далматов и Теляковский вели через него.

В середине августа 1902-го написали Немировичу-Данченко: не возражает ли МХТ против идеи постановки «На дне» в Александринке? Немирович (который в то время был кем-то вроде неформального литературного агента Горького) не возражал, оговорил лишь, что пьеса должна пойти в Петербурге после премьеры в Москве. Кроме того, он предусмотрительно попросил не распространяться о планах постановки на Императорской сцене, пока пьеса не одобрена цензурой: боялся, что если запретят Александринке, то тем самым запретят сразу всем. Через московскую цензуру пьеса с трудом, скрипом и некоторыми потерями все же прошла — 18 декабря 1902 года премьера в МХТ состоялась (спектакль сразу стал событием — и остался им на долгие годы: «На дне» в МХТ в общей сложности сыграли около полтора тысяч раз).

Почти одновременно с премьерой в МХТ в Александринском театре делают распределение ролей. В новой драме хочет играть не только Василий Далматов, состав актеров выдающийся. Сам Далматов — Актер, Владимир Давыдов — «утешитель» Лука, Павел Ленский – Сатин, Юрий Юрьев — «бывший аристократ» Барон, Константин Варламов — полицейский Медведев, Мария Савина — проститутка Настя.

Петербургская столичная пресса патриотично воодушевлена: если пьесе Горького «суждено будет пойти на Александринке, то ее поставят там лучше, чем у „станиславщиков", потому что будет ставить пьесу г. Санин, бывшая „правая рука" Станиславского, а играть будут лучшие персонажи Александринки» («Петербургская газета», 21 октября 1902-го).

Александр Санин, кстати, «На дне» в МХТ смотрел, и журналисты передавали, что он якобы был о постановке «невысокого мнения». Но сам-то он все равно оставался «станиславщиком» — то есть приверженцем бытовой достоверности, тщательного подбора фактуры. Ночлежка, значит, ночлежка. Станиславский и Симов искали детали и атмосферу в прогулках по задворкам Хитровки — ну а Санин и его сценограф Ламбин отправились искать правду жизни в ночлежках Обводного канала. Впрочем, Ламбин, сценограф очень талантливый, с дарованием, пограничным межу академизмом и импрессионизмом (он много работал в балете, даже не вызывая раздражения у старика Петипа, в отличие от «декадента» Головина), — и его ночлежка наверняка была несколько более эстетизированной, чем в МХТ. Да и актеры Александринского театра искали в своих героях скорее общечеловеческие мотивы, чем нищету обыденной жизни.

Правда, в отличие от МХТ, который репетировал два месяца, Императорские театры сохраняли режим работы, при котором пьеса разучивается и ставится быстро. Репетировать «впрок» до Санина здесь было не принято, но и с ним не всегда возможно. Разрешение цензуры Александринка запросила 30 декабря 1902-го, ждать его пришлось подозрительно долго, до 20 января 1903-го. Получив от цензуры отмашку, Теляковский сразу стал искать «окно» для репетиций. «Окно» нашлось как-то удачно и сразу — случайно или нет. Сорвался бенефис всесильной примы Марии Савиной (вернее, она сама его сорвала, узнав, что император на нем не будет присутствовать,— сказалась больной). Расписание недели поломалось, на место выпавшего бенефиса Теляковский назначил репетиции «На дне» (Савина, которая тоже хотела играть Горького, видимо, как-то удачно и быстро выздоровела).

Согласно журналу распоряжений дирекции Императорских театров и дневнику Теляковского, 23, 24 и 25 января были официально назначены репетиции, в последнюю из которых «пьесу сладили» (выражение самого Теляковского).

Тогда же, 25 января, дирекция отправила Немировичу-Данченко, через которого велись переговоры с Горьким, телеграмму, что она может отвечать за «15 сборов» (представлений).

Но утром того же дня выяснилось, что слово цензурного ведомства — как это бывает в казенных делах — не последнее и не решающее. Министр внутренних дел Вячеслав Плеве сообщил Теляковскому, что он вообще против любых пьес Максима Горького на императорской сцене. Плеве добавил, что сослал бы писателя в Сибирь, если бы имел «причину видимую и ясную», но пока не может этого сделать, а намерен «против этого говорить, если поставят пьесу». В качестве аргумента Плеве показывал директору фотографии писателя в кругу революционеров. Кроме того, министр пугал тем, что антиправительственные силы «готовятся сделать манифестацию в день представления пьесы Горького». А также почему-то упирал на то, что февраль — особенно плохой месяц для крамольных премьер.

У директора Императорских театров и министра внутренних дел империи состоялся часовой обмен аргументами, такими знакомыми и привычными и нашему современному слуху. Теляковский говорил, что запрет после разрешения только усугубит дело и наделает больше шуму, чем два-три представления. Министр возражал, что «лучше поздно отменить, чем допустить исполнение». «В общем, весь разговор сделал на меня довольно грустное впечатление,— заключил Теляковский.— Министр считает за лучшее, чтобы театр давал дилетантские пьесы, лишь бы не возбуждалось толков... Если бы эта система касалась бы всех театров, я еще понимаю, но свести на такую роль лишь образцовую сцену — непонятно».

Окончательное решение, как полагается, пришло с самого верха. В тот же день Николай II поддержал запрет и заметил, что «находит вообще лишним, чтобы имя Горького, находящегося под надзором полиции, стояло на афише Императорских театров». Подождав десять дней, Теляковский безрезультатно попытался еще раз отстоять спектакль — но у императора был «государственный резон».

Теляковскому осталось лишь подчиниться решению Николая II как политическому и постараться минимизировать для себя репутационный и административный ущерб. Но в дневниках он потом раздраженно и остро реагировал на обвинения рецензентов и фельетонистов в том, что Императорские театры остаются в стороне от крупных писателей, чьи пьесы задевают нерв современности. Вообще же, в 1903 году фразы из театральной хроники, которую директор внимательнейшим образом читал, звучали чистейшим издевательством: «Московский Художественный театр, отказавшийся, было, от визита в Петербург в этом году, передумал. <...> Если переговоры придут к благоприятному окончанию, то московский театр даст ряд представлений пьесы Максима Горького «На дне»; «На дне» М. Горького на днях разрешена драматическою цензурою для Киева, Харькова, Вильны, Астрахани и некоторых других городов». Его борьба в данном случае закончилась неудачей — императорская сцена была лишена самой известной и самой модной пьесы своего времени, которую (хоть и с цензурными сокращениями) валом ставили по всей стране.

Максима Горького в Императорских театрах до революции так ни разу и не поставили. Зато 31 января 1903 года, через неделю после несостоявшейся премьеры, напечатанный издательством товарищества «Знание» тираж «На дне» поступил в продажу. За три недели продалось 40 000 экземпляров, к концу года — 75 000: в истории русского книгопечатания и книготорговли такая цифра была достигнута впервые.