Выбор Игоря Гулина

Айлин Майлз
«Инферно»

Айлин Майлз — известная американская поэтесса (пару лет назад на русском выходил сборник ее избранных стихотворений), эссеист, политическая активистка, видная фигура феминистского движения 1980-х. Вышедший в 2010-м, но писавшийся десять лет «Инферно» — ее второй роман. Во многом это автобиография: детство в католическом колледже, переезд из мещанского Бостона в буйный Нью-Йорк, юношеская бесприютность, становление поэтом, сексуальные поиски, поиски работы, бедность, алкоголизм, наркотики, отношения с мужчинами, женщинами, собаками, поэтами, блуждания по артистическому Нью-Йорку и поездки в Индию, концерты, поэтические чтения, журналы, перформансы, гей-парады, вечеринки, любовные интриги и карьерные дрязги. Всего этого очень много, и все это немного странно читать человеку, не слишком погруженному в нью-йоркскую культуру 1970–1980-х. Можно цепляться за знакомые имена — Нан Голдин, Кэти Акер,— но их не так уж много, а незнакомых гораздо больше. На самом деле факты, несмотря на их обилие, не так уж важны. Они растворяются в прихотливом течении текста Майлз, логика поступательного нарратива сбивается логикой почти случайных ассоциаций: истории прерываются и возникают вновь, события скорее рифмуются, чем следуют друг за другом. Нежный роман взросления внезапно превращается в меланхолический роман старения и вновь перескакивает обратно.

Майлз пишет прозу как стихотворение и постоянно подчеркивает это. Уже в подзаголовке «Инферно» гордо обозначен как «роман поэта». Это значит, что собственная биография здесь не рассказывается, а подвергается своего рода авангардному ремиксу, переживается заново как литературный материал. У этой операции есть два измерения. Одно из них — по-старомодному возвышенное. В начале романа Майлз рассказывает о том, как любимая учительница из католического колледжа предлагает ученикам написать собственную версию «Ада» Данте. Это — первое литературное и первое сексуальное переживание. С колебания груди мисс Нельсон и гармонии дантовских терцин начинаются две главных истории героини — поэтическая и лесбийская. Теперь уже стареющая Майлз вновь пишет собственную «Божественную комедию» — чертит путь от потерянности к благодати. Для этого жизнь должна быть разобрана и собрана вновь в серию стройных кругов. Хотя путь Майлз по этим кругам — не степенное восхождение, а странное, наполненное наркотическим и алкогольным дурманом скольжение.

Другое измерение — гораздо более низменное. Майлз намеренно обнажает прагматику своего письма, оформляя часть романа как заявку на литературный грант. Поэзия — это не только полет вдохновения, но и труд. Особенно если ты происходишь из пролетарской семьи и ставишь себе цель стать известным поэтом. «Инферно» — история такого становления, не романтического взлета, а карьерного пути. Самое любопытное здесь — что такой же избранной профессией, требующей сосредоточенной работы над собой, оказывается и становление лесбиянкой. «Инферно» похож на расслабленный битнический роман, и одновременно это отчет о напряженном пересоздании себя. Самое интересное свойство романа Майлз: в постоянном колебании между панковским дрейфом, эротической негой и удивительной, почти деловой целеустремленностью.

Перевод Юлия Серебренникова
Издательство No Kidding Press

Симона Вейль
«Личность и священное»

Симона Вейль — философ и активистка, участница Сопротивления, страстная марксистка, ставшая страстной христианкой и создавшая особенную духовную философию, в центре которой лежало страдание. Вейль умерла в 1943 году в Англии в ходе аскетического подвига: она ела столько же, сколько узники нацистских концлагерей. «Личность и священное» она написала незадолго до смерти. У этого текста есть странное прагматическое измерение. Оказавшись в Британии, Вейль вошла в аппарат деголлевской «Сражающейся Франции». Ее задачей было помогать составлять и комментировать проекты законов будущей свободной страны. Вместо того чтобы покорно участвовать в этой достойной бюрократической деятельности, Вейль, вызывая оторопь у коллег и начальников, постоянно ставила под вопрос сами демократические принципы. «Личность и священное» появилась как комментарий к проекту «Декларации прав личности». Никаких конкретных замечаний здесь нет, вместо этого — политический трактат, призывающий пересмотреть основы европейской политики.

Вейль ниспровергает обе идеи, лежащие в основе будущей декларации: «права» и «личность». 40-е годы ХХ века наглядно показывают: личность — вовсе не то, что требует защиты. Вовсе не особенные качества, мелкие отличия одного человека от другого делают его священным и неприкосновенным. И тем не менее нечто в человеке взывает к защите. Это — ужас, что тому могут причинить зло вместо добра, страдание, а не благо. Это качество не имеет никакого отношения к его правам. Права — это всегда притязания, желание обладания и удовлетворения. Это относится и к правам человека, и к правам сообщества. Война союзников и Германии — столкновение двух культур права: личного и коллективного. Одно зло побеждает другое. Это зло меньшее, но чтобы затем восторжествовало добро, мир должен увидеть гибельность царствующего с конца XVIII века культа личности и обратиться к защите того, что лежит глубже.

В глубине безличного встречаются две главные для Вейль ценности: страдание и истина. Как страдание выше и больше права, так и истина — больше интеллектуального индивидуализма. Интеллектуальность всегда тщетна и замкнута на себя, истина же обретается в отрешении, внимании. Именно внимания требуют и несчастье, и истина. Поэтому у сострадания и мудрости — один дух, и этот дух — любовь.

На исходе Второй мировой критиковать идею прав личности казалось настоящим юродством. С тех пор соображение, что права человека могут стать инструментом насилия с тем же успехом, что и освободительной борьбы, стало общим местом политической критики — так же как и идея о том, что в основе этой концепции лежит опустошенная, холостая парарелигиозность. В этом смысле смиренный радикализм Вейль, представлявшийся для ее коллег реакционным бредом, сейчас выглядит пророческим.

Перевод Петр Епифанов
Издательство Jaromir Hladik press

Анри Роорда
«Мое самоубийство»

Швейцарский писатель Анри Роорда был потомственным анархистом (его отец, опальный голландский дипломат, дружил с Кропоткиным), педагогом-новатором, практиковавшим максимально свободные методы образования, известным весельчаком и жизнелюбом. В 1925 году, в возрасте 54 лет, он покончил с собой выстрелом в сердце. Суицид этот не был импульсивным актом. Роорда долго готовился к нему и среди прочего успел написать небольшую книгу в обоснование собственного поступка. «Мое самоубийство» — одновременно интимное завещание, политический памфлет и макабрическая юмореска.

Как правило, тексты, предлагающие идеологическое обоснование суицида, представляют его как акт воли, стоического мужества — когда человек становится подлинным хозяином своей жизни, отказываясь от нее. Роорда порывает с этой традицией. Его суицид — результат не силы, а слабости, не презрения к соблазнам жизни, а чрезмерной любви к ним — к женщинам, вину, развлечениям. Он не готов стеснять себя, идти на компромиссы, не желает отказываться от радости — и именно потому готов умереть. Общество постоянно чего-то требует от человека, внушает тому, что у него есть долг. Социалисты в этом смысле не так уж сильно отличаются от буржуа. Роорда никаких долгов платить не хочет, но не видит в этом никакого особенного достоинства. Человек слаб перед лицом старости, он лицемерно убеждает себя и своих близких, что сохраняет какое-то достоинство. В отказе от этого лицемерия, впрочем, тоже нет ничего хорошего. Самоубийство — такой же жалкий поступок, как жизнь, просто проходит быстрее. Все это звучало бы, как пространный монолог кого-то из героев Достоевского, если бы не особенная интонация Роорда — остроумной светской беседы, приятной болтовни,— странным образом диссонирующая с трагичностью темы.

Перевод Philibert
Издательство Forthcoming Fire