“Ъ” поговорил с участником «несанкционированной акции» 1989 года

В выходные в Москве отмечают 350-летие российского флага — на проспекте Сахарова даже прошел торжественный митинг-концерт, из-за которого оппозиции не согласовали протестную акцию. Но в этом году у российского флага есть и другой, неизвестный юбилей — 30 лет назад на первомайскую демонстрацию в Нижнем Новгороде впервые вышли люди с триколором; их задержали, оштрафовали за «несанкционированное мероприятие» и выгнали с работы. Самодельный флаг нес 21-летний ученый Игорь Каляпин — сейчас он известный правозащитник и возглавляет «Комитет против пыток». В интервью спецкору “Ъ” Александру Черных он рассказал, как шил с друзьями флаг дома на машинке, как на суде триколор называли «деникинской символикой» — и как три года спустя он заплакал, увидев этот флаг над Кремлем. “Ъ” побеседовал и с бывшей сотрудницей обкома Лидией Казариновой, которая 30 лет назад не согласовала то самое шествие. Сегодня она считает, что Игорь Каляпин и его товарищи «молодцы были, но хотели всего и сразу».

— В посте в Facebook вы вспомнили, как в 1989 году решили с друзьями выйти на первомайскую демонстрацию с антисоветскими лозунгами, с российским флагом...

— С антисоветским флагом! (смеется)

— Сколько вам тогда было лет?

— 21 год, я был самым маленьким. Но основные заводилы были немногим старше — кто на три года, кто на пять.

— Вы тогда состояли в какой-то политической организации?

— Это было так называемое неформальное объединение, представители самых разных политических течений. У нас была общая идея — нужно разрушить монополию КПСС и добиться политического плюрализма. Хотя я не помню, был ли этот термин тогда в ходу... В общем, мы сходились на том, что стране нужна многопартийная система, нужно Учредительное собрание. Это были идеи первой революции — так называемой Февральской.

И нам казалось, что символом должен стать флаг того времени — российский триколор. Знамя той эпохи, когда монархия была уничтожена, Россия встала на демократические рельсы, а потом большевики захватили власть.

У нас были люди самых разных убеждений, от конституционных демократов до социалистов и анархистов, мы много спорили — но в этой точке как-то все сходились. И поэтому неформалы решили заявить о себе — выйти на первомайскую демонстрацию с собственными лозунгами и флагом.

Конечно, скрыть это было невозможно. И в горьковских газетах (с 1932 до 1990 года Нижний Новгород назывался Горький.— “Ъ”) стали появляться туманные публикации, предупреждения. Мол, стало известно, что готовится идеологическая диверсия. Что некие антисоветские силы хотят испортить людям праздник, выйти с нехорошими лозунгами. Бояться не надо, милиция и комсомольские отряды все безобразия решительно пресекут, но все же, граждане, будьте бдительны и на демонстрации не допускайте всяких неформалов в свои ряды.

— Как вы на это отреагировали?

— Конечно, мы понимали, что это не сулит ничего хорошего.

Но одновременно нам казалось, что можно все объяснить местным властям, договориться с ними. Пояснить, что наши лозунги — правильные, что они соответствуют духу перестройки. И что в историческом российском флаге ничего страшного нет.

Поэтому мы пошли в высший орган власти Нижегородской области — то есть в обком партии. Это что-то вроде нынешней администрации президента — госорган, который любыми вопросами занимается и кому угодно может что угодно указывать.

С нами встретилась Лидия Васильевна Казаринова, она там заведовала идеологическим отделом. Лидия Васильевна спросила: «Какие вы собираетесь нести транспаранты? Что там будет написано?». Мы пересказали — требуем свободу слова, требуем вернуть гражданство Солженицыну, церкви вернуть верующим. Травоядные лозунги-то. Ну, может один резкий: «Тбилиси – это геноцид».

— Это про события в Грузии?

— Да, была достаточно свежая история. Силовой разгон протестующих, когда несколько десятков людей погибли. Страшная трагедия. Честно говоря, я не помню, возражала ли Казаринова против Тбилиси. Наверное, да. Я точно помню, что самые серьезные возражения были по поводу «белогвардейского флага» — так она его назвала. Но мы сразу ей сказали, что флаг убирать не готовы, для нас это принципиально. Она как-то помялась, сказала: «Подумаем». Мы вернулись к товарищам, рассказали, чем закончились переговоры — и решили, что надо шить флаг.

— Шить? Хоть да, я только сейчас подумал, что его нельзя было просто взять и купить.

— Ну что вы, какое там «купить». Сами шили. И не просто было даже узнать, каким должен быть этот флаг. Конечно, мы были рафинированные интеллигенты, среди нас были историки — но мы действительно до последнего момента не знали, как именно на флаге должны быть расположены полосы. Интернета с Википедией тогда не было, а в советских энциклопедиях про царский флаг не писали. Все исторические фотографии, которые мы смогли найти, были черно-белыми. Понятно, что сверху белая полоска, а вот синюю и красную мы очень боялись перепутать. В конце концов, нашли цветное изображение — на старой немецкой открытке.

Флаг сшили у меня дома, на машинке. Внушительных размеров знамя получилось. В процессе у нас родилась красивая идея — мы сделали трехцветные повязки на рукав. Потом в судах все это квалифицировали как «деникинскую символику». У армии Деникина действительно был трехцветный шеврон в виде галочки — у российских военных сейчас что-то похожее. В общем, мы сделали штук тридцать таких повязок. Желающих их получить оказалось гораздо больше.

— Сколько человек было в вашей колонне?

— Где-то полсотни. Были люди, которые к ней присоединялись, потом, осмотревшись по сторонам, быстро нас покидали. Потому что вокруг колонны шла сотня милиционеров — в форме и переодетых, еще какие-то явные кгбшники…

— Страшно было?

— На адреналине, как говорится. Особенно когда нас остановили в конце моста и мы пошли обратно. Стало ясно, что сейчас начнется — черные «Волги» подъехали, гэбисты фотографировали в упор. Но чего от них ждать, я не знал. Опыта проведения таких демонстраций — прямо скажем, антисоветских — у нас не было. Мне тогда вообще казалось, что мы абсолютно первые вышли с триколором, историю тут делаем. Только годы спустя я узнал, что к тому времени Новодворская с товарищами уже выходили в Москве с этим флагом — и их довольно жестко разгоняли.

— А вас тоже жестко?

— Нет, это было гораздо мягче, чем сейчас. Вернее, меня-то и третьего августа в Москве задержали очень нежно, вежливо отнесли в автобус (Игорь Каляпин присутствовал на несанкционированном митинге как наблюдатель от СПЧ и все равно был задержан — “Ъ”). Но я, как и вы, видел массу видеосъемок, где людей непонятно за что колотят дубинками, бьют ногами, головой об автобус... А нас тогда не били. Конечно, наша интеллигентская публика возмущалась — как же, руки выламывали, пнули кого-то... По нынешним временам, поверьте, это не считалось бы жестким задержанием. У меня ни одного синяка не осталось.

— Что потом произошло?

— Всех задержанных вывезли из города — распределили по ОВД в райцентрах. Я попал в Кстовский район, нас закрыли в камере и мы сразу объявили сухую голодовку (отказ не только от еды, но и от воды.— “Ъ”). Вы знаете, я с тех пор несколько раз объявлял голодовки, но сухую — никогда. И никому не советую, это жуткая вещь. Мне одного раза хватило, я в жизни таких глупостей никогда больше не делал.

Пока шли майские праздники, нас держали в ОВД. Мы там развлекались пением страшно актуальных, как нам казалось, революционных песен. Милиционер время от времени заглядывал к нам, предлагал принести еду и умолял перестать петь.

Потому что нехорошо получается — на дворе май, толпы гуляющих праздничных людей идут мимо отделения милиции, а оттуда из подвала доносится хоровое пение: «Вы жертвою пали в борьбе роковой».

Праздники прошли — начались суды.

— Как они проходили?

— Надо понимать, что тогда никакого верховенства закона и права не было предусмотрено, даже в священных книгах типа Конституции. И по всем правилам, формальным и неформальным, мы действительно были врагами народа. Поэтому судьям даже не приходилось изображать объективное рассмотрение дела, как сейчас модно делать. Все было очень откровенно.

Но при этом никаких уголовных сроков никто не получил — правовой базы не было. Конечно, в Уголовном кодексе была еще 70 статья — «Антисоветская агитация и пропаганда». Но, видимо, на ст. 70 мы не тянули. Ну и тогда уже была перестройка — процесс пошел, как Горбачев говорил, плюрализм декларировался, гласность. И на этом фоне сажать по такой статье было, видимо, неприлично. Всем дали штрафы, по деньгам достаточно большие. Кто-то получил административный арест — опять же, по нынешним временам, это не так страшно, ведь тогда максимум 15 суток назначали. Но дело было даже не в этом...

Все понимали, что самое интересное начнется после судов. Что теперь жизнь каждого из нас навсегда изменится. О научной карьере можно было забыть — да вообще о любой. Всех после этой истории повыгоняли с работы.

Вот, например, Стас Клоков — буквально за год до этих событий он был завучем в школе, без пяти минут директором. Ему предлагали перейти в райком партии, стать инструктором — а это уже начало серьезной номенклатурной карьеры… Но он оказался убежденным сторонником маркистско-ленинской философии и решил, что КПСС никакого отношения к марксизму не имеет. И ушел в политический протест. С работы выгнали, конечно. Он пытался хоть кем устроиться — семью надо кормить, ребенок маленький. Был с ним случай — он устроился дворником в ЖЭК, проработал три или четыре дня. Потом его пригласил начальник и сказал: «Мне первый раз в жизни звонят из обкома партии и просят уволить дворника. Я ведь даже не успел понять, хорошо ты метешь или нет. Извини, парень, но отказать им я не могу».

А надо понимать, что это был 1989 год, не было никаких частных контор. Через некоторое время мы стали профессиональными революционерами — нас никто не брал на работу. В итоге мы сколотили небольшую бригаду и занялись поденщиной — кому-то сарай перестроить, кому-то коровник поставить. Потом, как только появилась возможность заниматься частным бизнесом, мы своей горе-бригадой открыли кооператив. Не потому что мы себя считали бизнесменами — просто на хлеб надо было зарабатывать.

После суда я вступил в Демократический союз, и мое будущее виделось очень простым: я продолжу заниматься политической деятельностью, меня на несколько лет посадят, я выйду и продолжу политику, меня снова посадят — и все это будет тянуться очень долго.

Я не думал, что СССР развалится за два года. То, что развалится, было совершенно очевидно — но что так быстро, я и предположить не мог.

— Триколор, ради которого вы пожертвовали научной карьерой, всего через несколько лет стал государственным флагом. Что вы тогда почувствовали?

— Вы знаете, у меня как раз случился медовый месяц в Карелии, в глуши. И я все события прозевал —даже о путче узнал только 20 августа, когда садился в поезд. Приехал в Москву, вижу, что гражданской войны нет, никто не стреляет. Быстро-быстро доезжаю с Курского вокзала до Площади революции, выхожу на Красную площадь — и вижу, как развевается огромный российский флаг. И меня, честно говоря, прошибло — я прослезился. Не могу себя назвать сентиментальным человеком — но тогда прямо вштырило, что называется.

— А сейчас какие у вас чувства к этому флагу? Он остается для вас важным символом? Или, может быть, вы разочаровались в нем?

— Сложно разочароваться во флаге… Могу сказать, что я совершенно не разочаровался в идеях, которые были у меня в то время. Все было очень понятно, вокруг меня были замечательные люди, убежденные, обладающие большими знаниями. И при этом достаточно пассионарные, готовые пожертвовать жизнью. Хотя в молодости жизнь не так ценится — куда страшнее перспектива, что тебя сошлют в глушь, где ты до конца своих дней будешь дворником работать, без друзей и без перспектив. Вот это казалось страшнее, чем героически на баррикаде погибнуть. Но вокруг меня было много людей с номенклатурным бэкграундом, с блестящими карьерными перспективами, которые сознательно приносили все это в жертву — ради своих убеждений. Кроме убеждений, ничего у нас не было. Ни поддержки с Запада, ни иностранных грантов, ни соцсетей, через которые можно получить помощь, или хотя бы лайки одобрения.

— А как вы оказались среди этих людей?

— Благодаря Борису Немцову, который в 1988 году решил баллотироваться в Верховный Совет СССР. Я тогда работал в Институте химии Академии наук СССР — и у нас развесили объявления, что коллега Немцов из Института радиофизики, кандидат наук, приехал рассказать о своей предвыборной программе.

Надо понимать, что это был с его стороны отчаянный поступок — было очевидно, что такому ученому потом просто не дадут работать. Я в то время политикой совершенно не интересовался, но мне стало страшно любопытно, я пошел на эту встречу и впервые увидел Борю Немцова. Стоит кандидат наук — косматый, в драных джинсах, в свитере на два размера больше — и рассказывает абсолютно антисоветские вещи. Это было что-то совершенно невероятное. И вот с того дня я стал неформалом. А уже через год настали последствия в виде изгнания из вуза.

— Меня каждый раз цепляет слово «неформал». Я думал, что так называли только рокеров и прочих панков...

— Некоторое время у этого слова было и другое значение, политическое. Понимаете, в то время было совершенно невозможно представить какие-то независимые от власти организации или объединения.

Любая инициатива — даже кружок аквариумистов — должна была согласовываться либо с комсомолом, либо с партией.

И любые группы, которые появлялись и действовали не под крылом партии, сразу получали клеймо «неформалов».

— Прямо как «несистемная оппозиция» сейчас. 

— Не совсем. Слово «неформал» официально имело отрицательную коннотацию — но среди молодежи это обозначение было модным. Когда людей так называли, они этим действительно гордились.

— А чем закончилась история с выдвижением Бориса Немцова в Верховный Совет?

— Его просто не пустили на выборы. Удивительно, за эти 30 лет история страны как будто сделала круг — ведь ситуация с недопуском Немцова очень похожа на то, что сейчас происходит с выборами в Мосгордуму. Тогда существовали так называемые окружные избирательные комиссии, которые решали — допускать человека кандидатом на выборы или нет. А ведь у Немцова в программе были написаны страшные вещи — разрушение монополии КПСС на политическую власть, требование многопартийной системы, а главное — отказ от плановой экономики. Это подсудные были заявления. И к выборам его не допустили.

— Под каким предлогом?

— Да тогда и предлогов не нужно было. Просто собиралась окружная комиссия и решала — кто достоин участвовать в выборах, а кто не достоин. Сейчас хотя бы видимость объективности изображают — требуют собрать пять тысяч подписей. А тогда и без этого обходились. Просто решили, что кандидат Немцов недостоин.

— А какие отличия от того времени вы видите сейчас?

— Тогда было очень много людей, которым хотелось получить альтернативную информацию. Представьте — люди специально покупали радиоприемники, переделывали их, что-то подкручивали, чтобы по ночам слушать «Голос Америки» или «Радио Свобода». Через помехи, через глушилки. А на следующий день в курилке обсуждали, что там новенького-интересного рассказали. И если ты в этом разговоре не участвовал, то казался скучным, ограниченным человеком. Ну или просто стукачом.

И вот в чем я вижу отличие — нет такого массового интереса к альтернативной информации. Людям вполне достаточно 20 телеканалов, или сколько их там.

Хотят смотреть новости — есть новости, с хорошей картинкой. Хотят сериалы — есть сериалы, хоть про ментов, хоть про шпионов. Хотят «Дом-2» — есть и он. Наши средства информации могут удовлетворить любое любопытство. При этом все нашпиговано официальной пропагандой. Люди пресыщены информацией, к ним больше не пробиться с действительно важными вещами. Такое впечатление, что все стали ужасно ленивыми…

— Интересная точка зрения. Я помню, как публицист Олег Кашин высказывал похожие соображения — что СССР проиграл, в том числе, из-за скучных теленовостей. Что если бы у Советского Союза было современное телевидение, какой-то аналог RT, своя индустрия развлечений, то это переубедило бы многих недовольных.

— Я полагаю, что Кашин прав. Мне кажется, что современные масс-медиа, если они собраны в один пучок, вообще отменяют демократию. Даже если демократические процедуры хорошо прописаны, они просто перестают работать. Потому что каналы распространения информации дают невиданную возможность манипулировать сознанием большинства.

У нас пока нет монополии на СМИ, интернет остается свободным. А вот представьте себе, что интернет отключат, ну или от мировой Сети отрежут. Что закроют еще несколько газет — «Новую газету», «Коммерсантъ» и пяток других. И все. Можно будет проводить совершенно свободные выборы, никакие фальсификации не нужны. И даже не надо будет снимать кандидатов под выдуманными предлогами. Люди совершенно искренне проголосуют за тех, о ком им расскажут.

— Звучит безнадежнее, чем ваш рассказ про 1989 год.

— Так я вам и говорю, что 1989 год был временем надежд. Да, с тех пор было много ошибок сделано. Много людей оказались жуликами, многие не прошли испытаний — медными трубами, в основном. Тот же Борис Ефимович Немцов — я его всегда уважал, но видел, что он не умеет разбираться в людях. Это его и сгубило как политика — и как человека, в конце концов.

В 1989 году у всех нас были надежды. Но что тут сказать, история «30 лет спустя» и должна быть печальной.

---

«Они не победили, но и мы тоже»

“Ъ” удалось побеседовать с Лидией Васильевной Казариновой, которая в 1989 году работала в Горьковском обкоме партии.

— Вы помните подготовку к первомайской демонстрации 1989 года? Игорь Каляпин рассказал нам, что его группу разогнали из-за трехцветного российского флага. По его словам, именно вы накануне запретили им нести триколор.

— Там не в триколоре было дело, это он неправду рассказывает. Они черное знамя тащили, с черепом и костями. Поэтому я им сразу сказала — «Ребята, это у вас не получится». А про триколор пусть не врут.

— Но на сохранившихся фотографиях он несет флаг с тремя полосами.

— Мне сложно сейчас уже так точно сказать… Я помню, что их задержали. И мне кажется, дело было в черном знамени.

— Скажите, а как вы в 1991 году отнеслись к смене государственного флага? Когда советское красное знамя заменили на триколор.

— Вы меня, конечно, огорошили. Я так сразу не могу сказать, все-таки я человек уже пожилой (смеется). Я думаю, все прошло нормально. И комсомольские организации, и партийные работники — все восприняли нормально ситуацию.

— Но у вас не было ощущения противоречия? Вы же тогда идеологией занимались — а тут идеология резко поменялась.

— Идеологические вопросы — это, все-таки, не совсем мое было, я вела в обкоме вопросы культуры. А это просто меня попросили по демонстрации пообщаться, посмотреть.

Я сейчас от ваших вопросов растерялась, хотя это со мной редко бывает.

Вы знаете, смена флага прошла для нас незаметно. Потому что к тому времени страна стала уже совсем другой. Все это сразу осознали, поняли, поэтому не было никаких особых проблем.

Я не знаю, что Каляпин вам теперь наговорил. Вообще, они все молодцы были, молодые ребята… Хотя и сейчас, наверное, еще молодые — ну, относительно меня. Мне сейчас 74 года, а им и 50, наверное, нет (Игорю Каляпину 51 год — “Ъ”). Они просто были очень напористые, им хотелось побыстрее всего. Поэтому делали все наперекор «партийцам» — так они нас называли. А начнешь общаться с ними — да вроде и по-человечески они с тобой разговаривают.

Но им хотелось всего и сразу, понимаете. «А нам хотелось идти другим путем, вот мы и пошли» — так они про демонстрацию говорили. Им захотелось… Но то, что они триколор тогда несли — это я не помню такого.

— Как вы считаете, кто в итоге победил – они или вы, «партийцы»?

— Я думаю, что история все расставила по своим местам. И произошедшие события все восприняли правильно. Они не победили, но и мы тоже — просто история нам всем показала, что происходит и за кем надо идти.

— За кем же?

— Новая формация начала создаваться, люди начали по-другому все осмысливать. Что, неужели все отмели из того, что было раньше? Нет такого. И что-то новое, чего они требовали, тоже не все взяли. Я вот вспоминаю, когда культурой занималась, что молодежь тогда вытворяла… Вот эти рок-оперы – там же мат-перемат был сплошной, а они считали, что это верх всего, жаловались, что им не дают с этим выступать, видите ли. Ну, я им говорила — «Это же не культура». И то, что этот флаг черный с черепом хотели нести — тоже не дело. Ведь и сейчас его тоже не носят.

— А вы продолжаете заниматься общественной деятельностью?

— Я сейчас пенсионерка, в городском совете веду секцию почетных ветеранов Нижнего Новгорода. Мы собираемся, решаем какие-то вопросы. Люди ведь совсем небогатые, как отломанный ломоть стали. Пенсионеры, причем глубокие. И пенсия небольшая… поэтому мы помогаем: договариваемся, где и как можно помочь, где могут пенсионерам скидки сделать, где на пароходе прокатить. Потому что люди, действительно, мало обеспечены. Это сегодняшние пенсии — будь здоров, а у нас нет. У нас самая большая — тысяч 15, а так — 14, 12 тысяч.

И потом — эти люди всегда занимали какую-то активную жизненную позицию, а теперь они просто никому не нужны. Поэтому мы собираемся, ребят приглашаем — нам концерт устраивают, как хорошо. Общаемся, дискутируем, в театр вместе ходим. Чтобы люди не потеряли себя окончательно.

Беседовал Александр Черных