«Дядя Ваня» Стефана Брауншвейга в Театре наций

В рамках фестиваля «Черешневый лес» Театр наций показал премьеру спектакля «Дядя Ваня»: пьесу Чехова поставил главный режиссер парижского театра «Одеон» Стефан Брауншвейг. Вместе с «Ивановым» Тимофея Кулябина этот спектакль образует в афише театра своего рода дилогию о людях, которым становится незачем жить. Рассказывает Ольга Федянина.

Премьера «Дяди Вани» в Театре наций образует естественную пару с уже идущим здесь «Ивановым» в постановке Тимофея Кулябина: оба спектакля посвящены тому, как исчерпывается, заканчивается материя жизни, ее движение, ее возможности. Обоих заглавных героев — Николая Иванова и Ивана — дядю Ваню — Войницкого играет Евгений Миронов. Этим сходство в общем-то исчерпывается. Иванов в спектакле Кулябина — человек, жизнь, которого становится ненужной буквально у нас на глазах, и это история его последнего проигранного боя. «Дядя Ваня» Стефана Брауншвейга начинается «после капитуляции», как своего рода наглядный подсчет потерь.

Перед премьерой французский режиссер говорил о том, что его интересует тема экологии и приближения климатической катастрофы — воображение уже рисовало модную трактовку с экоактивистами вместо помещиков и доктором Астровым в качестве главного героя. Подсказка режиссера, однако, оказалась обманкой — если только экологию и климат не трактовать совсем в уж широком смысле. О климатической катастрофе здесь думаешь в последнюю очередь, катастрофа в спектакле у Брауншвейга совершенно человеческая и очень чеховская по настроению: поначалу кажется, что в общем и целом все неплохо, но чем дальше, тем виднее — жизнь пошла прахом.

Войницкий Евгения Миронова с первых минут спектакля исходит горьким сарказмом — это сарказм хорошего, умного, порядочного человека, которого собственные страдания доводят до бешенства. Приезд в фамильное имение профессора Серебрякова (Виктор Вержбицкий) и его молодой жены Елены (Елизавета Боярская) для этого Войницкого — настоящая беда. Оба гостя наглядно и нагло забирают у него одновременно и прошлое, и будущее. Прошлое — это профессор, бывший кумир, — и его ничтожество задним числом обессмысливает все труды и хлопоты Войницкого. Воображаемое будущее — это Елена, но преклонение Войницкого перед нею не имеет никакого смысла, он ей приятен, но не нужен; к тому же и выйдет-то, если что, не будущее, а пошлая интрижка. Целого спектакля стоит один проход Войницкого-Миронова через сцену — возвращаясь к Елене с букетом роз, он застает ее уже в объятьях Астрова: меняется походка, лицо, даже розы у него в руках каким-то образом меняются от радости к отчаянию, которое усугубляется тем, что этот Войницкий даже не может по-настоящему ревновать Елену к лучшему другу.

Но если Войницкому хотя бы 47 лет — а рассчитывает он всего на 60, то у маленькой прекрасной Сони (Надежда Лумпова), отвергнутой Астровым, впереди еще много-много лет, и у нас на глазах отсутствие надежды она превращает в своего рода идею, потому что иначе не выжить. С Астровым Анатолия Белого эта идея Соню должна была бы объединить. Астров готов продолжать сажать свои леса, хотя его диаграммы и таблицы доказывают — лес вымирает, птицы и звери вымирают, человек, наверное, тоже вымирает, и в такой готовности тоже есть своего рода безнадежность. Но этого Астрова все еще тянет на воздух, в жизнь, к красоте Елены, прочь от Сони.

Любви нет, прошлого нет, будущее, если и есть, то где-то в другом мире, до которого не дотянуться. Войницкий, Соня и Астров в этом спектакле образуют своего рода трио отчаяния — можно было бы присоединить к ним еще Елену Елизаветы Боярской, такую хорошую и такую изъеденную скукой, но Елена уедет, жизнь Елены не здесь, не в этих умирающих лесах и не с этими людьми.

Настоящим здесь занят только профессор Серебряков. В этом настоящем он — желчный, беспомощный, страдающий, нестерпимый, в сущности, никому, кроме няньки (Ирина Гордина), не нужный. Серебряков — и главная загадка, и главная проблема этого спектакля. Замечательный актер Виктор Вержбицкий так безоговорочно погружен в болячки, нытье и капризы своего персонажа, что многолетняя его власть над близкими становится буквально необъяснимой. В какое обаяние влюбилась молодая красавица Елена? Какому величию разума поклонялись дядя Ваня, Соня и Мария Васильевна Войницкая (Людмила Трошина)? Существовали ли эти величие и обаяние — или все это было наваждением? Или существовали — но испарились со временем?

Парадокс в том, что, когда профессор Серебряков — со своим эгоистичным планом продажи имения — пытается отобрать у Войницкого и Сони их безрадостную жизнь, оба вцепляются в нее мертвой хваткой. Потому что ничего другого, кроме этого имения, этого хозяйства и этой поденщины, нет, не будет и вообразить себе невозможно. Так что пусть все останется как было.

Впрочем, в российской актуальности спектакль странно и трогательно отзывается как раз той атмосферой блаженной безысходности, которая буквально окутывает финальные сцены спектакля. Вот сейчас, сейчас, еще пять минут, еще минута — и все разъедутся. Прекратятся ночная музыка, водка, жалобы, страсти, нервы — и можно будет сидеть в тишине, читать, проверять счета, ложиться спать засветло, вставать затемно, думать об урожае и ценах на масло. Жизнь не удалась — это страшно. Но хорошо налаженное хозяйство сегодня в нашей реальности — гораздо большая редкость, чем удавшаяся жизнь, ей-богу. Только жалко, что уехал Астров. Может, еще вернется.