Юбилейная выставка Репина переехала в Петербург

В Государственном Русском музее открылась выставка «И. Е. Репин. К 175-летию со дня рождения». Это почти тот же набор работ, который несколько месяцев держал в напряжении москвичей и гостей столицы. Основной корпус произведений предоставили Третьяковская галерея, Художественный музей «Атенеум» (Финляндия), Государственный музей изобразительных искусств им. А. С. Пушкина, музей-усадьба И. Е. Репина «Пенаты», музей-заповедник Абрамцево и, конечно, сам ГРМ. Но в корпусе Бенуа он рассказывает несколько иную историю первого русского национального живописца. Смотрела Кира Долинина.

Репин Русского музея по определению иной, чем Репин Третьяковки. Достаточно сказать, что в нынешней столице его главные картины — «Иван Грозный и сын его Иван 16 ноября 1581 года» и «Не ждали», а в бывшей — «Бурлаки на Волге» и «Заседание Государственного совета». Эти принципиально разные вещи задают пространство между живописью исторической и политической, передвижнической и «менцелевской», назиданием и иронией, «тенденцией» и «искусством для искусства», и в этом пространстве Репин может быть любым и готов разговаривать со своим зрителем на любые темы. Объединившись, они создают монографическое повествование такой силы, что вынести это можно только по редким праздникам.

Так, четверть века назад отмечали большой выставкой 150-летие со дня рождения гения и, как водилось в 1990-е, отрыли из фондов массу вещей сомнительных с точки зрения советского искусствознания формы и содержания. Тогда открытием стало то, что Репин не только и не столько Главный Художник, каким его все почитали, но и действительно блистательный живописец. А эта категория в русском искусстве до авангардистов в почете не была. Его этюды, фрагменты огромных полотен, целые холсты можно было проводить через фильтр строгого профессионального отбора, и там он вполне уживался с первыми именами своего века — и с Менцелем, и с Мане, и с Дега. Не везде и не всегда, но в своем искусстве он говорил живописью, а не словами, как было принято у его собратьев передвижников. Это поражало — не таким учили нас видеть и описывать Репина учебники «Родной речи».

За прошедшие годы мы с этим фактом сжились, и теперь зал с «Заседанием Госсовета» в Русском музее может стать одним из лучших учебных пособий по мастерству живописи. Там есть лица, намеченные несколькими мазками, а есть выписанные до последней черты, есть головы кисти самого мастера, а есть выполненные честными учениками, и будь среди них хоть сам Кустодиев (а он среди них был), но все мертво рядом с тем, что живо под рукой Репина. Там же игра с предшественниками и цитаты из них, там профессиональные поклоны Веласкесу, Тициану, Хальсу и Рембрандту, там «реализм» и «импрессионизм» ровно в той мере, какая нужна была художнику, чтобы сделать то, что он задумал.

Новая выставка о каком-то ином Репине. О том, каким его хочет видеть сегодняшнее время. О человеке большой свободы (как же его метало-то). О легкости признания своих ошибок (что письменно, что живописно, он легко отрекается от своих же вчерашних пафосных обвинений и раздает комплименты новому). О Репине больших тем, где он спокойно пасует перед гением Сурикова, но настаивает на своем праве увлекаться зрелищностью артели бурлаков, превращая композицию то ли в роскошную библейскую сцену, то ли в историю угнетенного народа. Обе версии были в ходу, недаром все-таки заказчиком, покупателем и страстным поклонником «Бурлаков» был не демократ Третьяков, а великий князь Владимир Александрович, вице-президент Императорской академии.

А еще такая огромная выставка, занимающая весь первый этаж корпуса Бенуа, водящая своего зрителя по залам и зальчикам, сшибающая с ног как очень знакомым, так и совсем незнакомым,— она о тяжести славы. Как почти никто другой в истории русского искусства, Репин прожил очень долго и почти всю свою жизнь нес на себе крест быть «неоспоримо великим художником». Таким увидел его Бенуа еще ребенком, таким почитали старшие учителя-передвижники, таким принимали ученики, императорский двор и советское правительство, неудачно пытавшиеся вернуть национальное свое достояние домой. Тут бы закостенеть да и встать на пьедестал, ан нет: Репин слишком живой, слишком любопытный, слишком страстный, ему и семь верст не крюк (ездил из своей Куоккалы слушать лекции в застуженный революционный Петроград), чтобы замереть. Это трудно увидеть, когда смотришь на Репина из школьных учебников, засиженных мухами, но на выставке он смеется нам в лицо. Нам, и тем, кто с легкой руки американского критика и теоретика Клемента Гринберга записал его в «китч» и «салон», и тем, кто хотел бы видеть в нем «глас души народа». Увернется и от тех, и от других. Столикий Репин — отличный вообще-то образ для первого русского живописца.