Игорь Гулин о «Краткой истории внимания» Михаила Гронаса

В «Новом издательстве» вышел второй сборник поэта и филолога Михаила Гронаса «Краткая история внимания» — наверное, самая долгожданная книга в русской поэзии последнего времени

Первый сборник Гронаса «Дорогие сироты,» появился в 2002 году, быстро стал раритетом и объектом небольшого культа. Для многих читателей современной поэзии он оказался одной из «главных книг» потому, что показательно не претендовал на этот статус, не был манифестом, высказыванием.

В стихах поэтов, начинавших в 1990-е, было много слов. Они были исповедями и театральными представлениями, открывали новые позы и интонации. В них было ощущение, что говорить интересно и многое стоит сказать. В стихах Гронаса все эти возможности почти не имели значения. Речь не начиналась, а подходила к концу. Каждое стихотворение было последним перед мгновением, после которого говорить уже невозможно и не нужно.

Эти стихи читались как колыбельные или молитвы. Не в том смысле, что в их чтение можно было вложить собственную просьбу. Просто в этих текстах человек не рос, не искал себе нового смысла и чувства. Он сокращался до последнего минимума жизни. Поэтому стихи эти легко становились терапевтическим средством, прибежищем.

Затем Гронас почти исчез из литературы. Раз в несколько лет появлялась пара новых текстов, но каждый из них казался постскриптумом — еще одним, на этот раз точно последним. Вторую книгу ждали, но одновременно в этой системе письма она казалось невозможной. Спустя почти два десятилетия она вышла. «Краткая история внимания» и похожа, и не похожа на первый сборник. Это, скажем так, книга более взрослая: человек, который в каждом стихотворении был готов уйти, здесь готов остаться. Существование перед лицом смерти окончательно становится формой жизни.

О стихах Гронаса сложно писать. Анализ, сколь угодно точный, затрагивает только периферийные их свойства. Если продолжить сравнение с колыбельными и молитвами, стиль в них имеет второстепенное значение — он снимается самой интимной прагматикой. Точность в выборе слов тут необходима, чтобы слова не имели большой власти — не вели за собой, а шли рядом (в этом отличие молитвы от заклинания, а колыбельной от песни).

Тем не менее у слов всегда есть история — поэтическая биография, от которой их невозможно отделить. Для поэта есть разные способы обращаться с традицией: жить в ней, делать ее своим домом; разбирать, подвергать деконструкции; пытаться игнорировать, писать будто бы вне истории. Гронас по профессии филолог, история поэзии для него — не только родина, но и объект изучения. Возможно, поэтому он избегает всех этих путей, находит новую дистанцию.

В его стихах легко узнаются следы почти всех «сильных» поэтик русского модернизма, вроде бы несовместимых между собой: Мандельштама, Ходасевича, Введенского, Бродского, Некрасова, Айги (а также Рильке и Целана). Но это не влияния и не остраненные «чужие слова». Это именно следы. Слова — не совсем чьи-то, но и не вполне ничьи. Их принадлежность — слабая. Родство со сказанным другими чувствуется, но теряет значение, потому что речь идет перед тем рубежом, где все — вместе и по одному — говорят одно и то же.

Тексты Гронаса всегда имеют дело с опытом грани, на которой кончается жизнь. Кончается навсегда или временно, мгновенно или постепенно, прямо сейчас или однажды. То, что лежит за гранью,— неназываемо, ему нет места в стихах. Поэтому в них нет трепета, прорыва в неизведанное. Но нет и атеизма, стоического приятия небытия. Нет ни значительности memento mori, ни макабрического веселья. Все эти позиции требуют сиюминутной безопасности, дающей человеку возможность учить и рассказывать, придающей его высказыванию вес. У самого края слова этот вес теряют. Они легки, немного смешны и растеряны. Их звучание сродни даже не смертной судороге, а чесотке (отсюда — скороговорочный ритм стихов Гронаса). Ослабевая, слова требуют внимательности. Возможность писать такие стихи лежит не в желании передать опыт предела, но в близости к языку — не инструменту и не помощнику, а товарищу по передряге телесного существования.

Можно попытаться описать механику поэзии Гронаса. Язык здесь — не культурная, дискурсивная вещь, не божественный дар, но и не биологическая функция. Это нечто, что возникает на границе тела. В момент стихотворения язык от тела как бы отделяется и движется к пределу смерти. Он не проницает этот предел, но будто бы отскакивает от него, получая дополнительную энергию. C этой новой силой язык возвращается к телу и уже здесь оказывается способен на пересечение границы. Он разрезает телесную оболочку, растворяет структуру тела, открывает и освобождает. Язык опережает тело в смерти и приносит телу маленькую смерть раньше срока — как подарок, мерцающий между сном и знанием.

Это может звучать страшно, но на деле речь идет о нежности. В возвратном движении языка к и от смерти возникает особенный невинный эротизм, полностью лишенный декадентской похоти. Поэзия становится филологией в самом буквальном смысле — любовью через язык.

Михаил Гронас «Краткая история внимания». М.: Новое издательство, 2019