“Ъ” рассказывает подробности жалобы жертв советских репрессий в Конституционный суд

Завтра Конституционный суд РФ приступит к рассмотрению жалобы трех москвичек, родившихся в ссылке во время советских репрессий. Дело касается системной проблемы в российском законодательстве: юристы утверждают, что репрессированные не могут получить гарантированную государством компенсацию — бесплатное жилье в том городе, где их семьи жили до ареста. Жалобу поддержал президентский Совет по правам человека, призвав решить этот вопрос «как можно скорее». “Ъ” рассказывает историю одной из заявительниц иска, 71-летней Елизаветы Михайловой, и ее старшей сестры Ленины, которая так и не дождалась компенсации от государства.

Не поселок, не деревня, а черт знает что такое — разъезд. Железнодорожный полустанок Золотковский во Владимирской области, вокруг которого сто лет назад выросли пять-шесть улочек с названиями, словно взятыми с водочных этикеток — «Советская», «Пролетарская» и так далее. На самой дальней улице, уже рядом с лесом, стоит домик из почерневших от времени бревен. У него два входа и необычная крыша — одна половина зеленая, другая красная. Комнаты в доме разделены глухой стеной, и каждая считается отдельной квартирой. Под зеленой частью крыши живут три женщины — 71-летняя Елизавета Михайлова и ее дочери, Нина и Владислава. Стол, стулья, диван, шкафы с книжками, старенький компьютер, печка, отгороженная занавеской уборная — 43 квадратных метра жизни.

— Очень стыдно вас в такой тесноте принимать,— переживает Елизавета Семеновна, пока Нина хлопочет у стола.— Но ничего не поделаешь. Когда мы эту комнату купили в восьмом году, еще хуже было. Пол проваливался, крыша падала, печку сами клали… Вы сядьте и поешьте, не стесняйтесь, Нина специально готовила.

Она с гордостью смотрит на дочь:

— Нинуля у меня все может, ни дня без дела не сидела. Здесь тоже все чинила, и фундамент делала, и заборчик ставила. У соседей девять коз были, они в нашу половину лезли, вот мы и решили озабориться.

— Боюсь очень коз,— признается Нина.— Они рогатые такие, стра-а-ашные!

— Люди еще страшнее бывают,— замечает Елизавета Семеновна.

Самая ценная вещь в доме — большая картонная коробка из-под телевизора. В ней хранится «семейный архив» Михайловых: документы, письма, грамоты, открытки, газетные вырезки и фотографии. «Войны, революции, ссылки, эмиграции — мы его сберегли и везде возили с собой. Вся наша жизнь в нем»,— торжественно говорит Нина. «Это доказательства, что мы существуем»,— кивает Елизавета Семеновна. Она достает из коробки толстую пачку черно-белых фотографий — советские вперемешку с дореволюционными — и задумчиво перебирает их:

— Это мама с папой в тридцать шестом. Видите, какие они подавленные. Мамочка мне говорила: «Нам тогда было очень страшно. Знакомые начали пропадать, мы понимали, что нас тоже могут посадить. Но отгоняли эти мысли — мы же ничего плохого не сделали». А ведь до ареста папы оставалось меньше года.

«Уходи отсюда ради детей»

Семен Васильевич Михайлов родился в 1904 году в Санкт-Петербурге, в семье типографского мастера. После революции родители отправили его подальше от небезопасной столицы, в Симферополь. Там он закончил пединститут, женился на однокурснице Антонине Шемянской, тоже из осевших в Крыму петербуржцев. Родилась дочь, которую в духе времени назвали Лениной. Семен Михайлов вступил в партию, начал работать в Кожсиндикате, быстро сделал карьеру — в 1931 году его перевели в Москву. Там молодой семье выделили жилье на станции Вешняки (сейчас Восточный округ Москвы). Антонина нашла работу, «как-то связанную с профсоюзами», Семен получил второе высшее в Химико-технологическом институте (теперь РХТУ им. Менделеева), его пригласили работать на химический завод. «Папа был прямой человек, очень честный. Поэтому ему предложили большую должность, поставили начальником отдела кадров,— говорит Елизавета Семеновна.— Он с любым человеком мог найти общий язык, но при этом был очень требовательный. Не трепел ворюг и лентяев, это все знали и ценили. Хотя, может, именно это его и погубило — слишком заметный был, вот и взяли на карандаш». Она показывает другую фотокарточку — улыбающийся мужчина в белом костюме. «Папочка у нас, конечно, был шикарный,— вздыхает она, глядя на снимок.— Папочка у нас красавец был…»

В 1933 году родилась вторая дочь, Лидия, а через два года Семена направили в Азербайджан, налаживать химическую промышленность. В один из последних приездов домой он с женой сходил в фотоателье и сделал тот «подавленный» снимок. А в декабре 1937 года Семен исчез. Только через месяц Антонине сообщили, что он арестован за участие в контрреволюционной организации. И добавили, что жена врага народа не имеет права работать вместе с честными советскими гражданами.

— Мама рассказывала, как пыталась хоть что-то выяснить о папе, а от нее везде отмахивались,— вспоминает Елизавета Семеновна.— Отстояла очередь на Лубянке, спросила у первого попавшегося сотрудника: «Где мне про мужа узнать?» Тот порылся в бумагах и спросил: «У тебя дети есть?» — «Есть».— «Тогда уходи отсюда ради них и не возвращайся». И она ушла.

Семен найдется позже — в Магадане. Особое совещание при НКВД приговорило его к 8 годам лагерей. Антонина осталась одна с детьми, но как-то справлялась: бралась за любую работу, отец и братья присылали денежные переводы. Войну она провела в Москве, в эвакуацию их не брали. Младшая дочь погибла во время одного из авианалетов. Бумаги о смерти Лиды тоже бережно хранятся в картонной коробке. «Доказательство, что она существовала»,— повторяет Елизавета Семеновна.

— Папочка выжил в лагерях, отсидел весь срок и освободился в 1946 году. Но это, конечно, не было настоящей свободой. Ему ведь всучили волчий билет, так что домой путь был заказан. Где-то она у нас хранится, справка эта дурная про сто первый километр…

— А можете показать? Никогда ее не видел.

— И слава богу, что вам не пришлось ее увидеть.

«Для нашей семьи это был смертный приговор»

Несмотря на запрет, в 1947 году Семен добирается до Вешняков. «Всякими нелегальными путями он с мамой умудрялся встречаться,— улыбается Елизавета Семеновна.— И вот так появилась я». Беременная Антонина решается уехать из Москвы — хоть куда, лишь бы открыто жить вместе с мужем. Ее отец спасся из занятого немцами Крыма, добрался до Молдавии и остался там. Решено — Антонина и Семен едут к нему. Но на Кишинев тоже распространялись ограничения сто первого километра, поэтому жить стали в крохотном городке Оргееве. Семен нашел работу на кирпичном заводе, в январе 1948 года родилась Лиза. «Первое время жили в полной нищете, в хибарке с земляным полом,— говорит Елизавета Семеновна.— Но главное, что они с папой были вместе. Только очень уж недолго».

В 1948 году начались аресты «повторников» — стали забирать тех, кто отсидел и смог вернуться из лагерей. Семена нашли даже в Оргееве. Весной 1949 года Особое совещание, теперь уже при МГБ, выслало его в Красноярский край — на 25 лет.

— И для нашей семьи это был смертный приговор. Мама к нему уже не поехала, мы с Лениной постоянно болели, в Сибири просто не выжили бы,— говорит Елизавета Семеновна.— Поэтому родители были уверены, что расстались навсегда. Мама не стала никого искать, папочка у нее так и остался единственным за всю жизнь. А папа… папа в ссылке сошелся с женщиной. Она совсем простая была, без образования, попивала даже. Но ему такой большой срок дали, что одному не выдержать. Ребенок у них родился... Но по письмам видно — он всегда любил маму.

В коробке-архиве хранится такое лагерное письмо — желтый листок бумаги, мелко-мелко исписанный карандашом. С годами графит осыпался, но начало можно прочитать. «Ниночка, родной мой, славный друг! Спасибо тебе за хорошие отметки Ляли. Я ее представляю перед собой…» — и дальше совсем неразборчиво.

В 1953 году умер Сталин, и «повторников» неожиданно начали выпускать из лагерей. Вместо 25 лет Семен отсидел пять, и в 1954 году приехал в Молдавию. «Мне восемь лет было, я про папу ничего особенного и не думала — знала, что у остальных есть папы, а у меня только мама,— вспоминает Елизавета Михайлова.— И вот однажды прибегают ребята, говорят, иди, тебя папа ждет. Я и идти не хотела — какой еще папа, у меня нет никакого папы. Я даже не знала, как к нему подойти, как с ним разговаривать…»

Но остаться в Молдавии Семен не мог из-за второй семьи с совсем маленьким ребенком. Разводиться не стали, он просто уехал. Продолжал переписываться с женой и дочками, иногда приезжал повидаться. «Я его любила, но очень сильно на него сердилась, конечно,— качает головой Елизавета Семеновна.— А вот мама его не упрекала ни в чем. Она считала, что он и так слишком много пережил. Родители нас берегли, почти не рассказывали про ужасы, с которыми папа столкнулся в лагерях. Но мама все знала…»

«Ваш папа ни в чем не виноват»

Семен Михайлов умер в 1974 году. При жизни он успел добиться реабилитации по первому аресту. «Но для нас ничего не изменилось. На учебе, на работе постоянно припоминали, что мы дети врага народа,— говорит Елизавета Семеновна.— Вы бы только знали, сколько мы таких оскорблений наслушались». Семья продолжала жить в Молдавии: Ленина стала химиком, Елизавета выучилась на врача, много лет работала с мужем на БАМе, потом вернулась в Кишинев, родила двух дочерей и сына. Но сестры всю жизнь мечтали вернуться в Россию. «Во-первых, потому что мы русские и там наш дом,— объясняет Елизавета Семеновна.— Во-вторых, потому что тяжело быть русским в Молдавии. Что в советские времена, что сейчас. Даже если знаешь язык — все равно на тебя косо смотрят. Все по блату решается, очень сложно, если ты не той национальности». Но ехать было некуда — родных в России не было, а после распада СССР семья осталась с молдавским гражданством.

— А потом в 1990 году меня по работе направили в Москву. Я шла по Лубянке, увидела то здание, вспомнила мамин рассказ и решила зайти. Так и сказала: «Времена сейчас другие, поэтому скажите мне, наконец, в чем был папа виноват? Почему мы всю жизнь так мучаемся?» И мне, как и маме, повезло — сотрудник все внимательно выслушал, записал данные и пошел разбираться,— вспоминает женщина.— А когда вернулся, сказал: «Ваш папа ни в чем не виноват. Делайте справки о реабилитации. Скоро выйдет специальный закон, тогда вы получите право на квартиру в Москве и сможете вернуться». Я приехала, маме рассказала, она так радовалась, так надеялась…

Закон «О реабилитации жертв политических репрессий», о котором Елизавете Михайловой рассказали на Лубянке, был принят в 1991 году. В нем действительно говорится о праве граждан на компенсацию — бесплатном жилье в том городе, где они жили на момент ареста. Но возвращение в Москву затянулось на десятилетия. Сначала надо было получить справки о реабилитации для всей семьи, причем некоторые в трех странах — России, Молдавии и даже Азербайджане, где в 1937 году арестовали Семена Михайлова. Потом умерла Антонина, а российское государство поначалу не признавало жертвами репрессий детей, родившихся в ссылке. Только в 1995 году Конституционный суд вынес решение, что «дети ГУЛАГа» тоже считаются репрессированными и имеют право на компенсации. В 2001 году сестры получили справки о реабилитации в России, в 2007 году приняли российское гражданство. «Никаких трудностей не возникло, я пришла в консульство, показала справку о том, кто был мой папа — и мне очень быстро выдали паспорт»,— до сих пор радуется Елизавета Семеновна. После этого они переехали из Кишинева в Россию. Скопленных за всю жизнь денег им хватило на комнату в разваленном деревенском доме, «зато на родине, наконец-то». «Мы специально искали такое место, чтобы и по деньгам хватило, и удобно было ездить в Москву, заниматься получением компенсации»,— объясняет Нина. От разъезда Золотковского до Москвы 300 км, а на электричках можно добраться только с пересадками. «Сажусь в семь утра, приезжаю в три часа дня,— говорит Елизавета Семеновна.— Утомительно, конечно, особенно когда в суд едешь. А в судах оказалось, что все было зря. Мы действительно имеем право на компенсацию жилья — но получить ее не сможем».

«Воспользоваться этим правом никто не может»

Делом Елизаветы Михайловой и двух других семей репрессированных занялись юристы Института права и публичной политики (ИППП) — эта организация специализируется на выявлении системных проблем в российском законодательстве. Даже Конституционный суд РФ обращается к юристам института за экспертными заключениями. «Мы ведь тоже думали, что сталинские репрессии остались далеко в прошлом,— говорит “Ъ” руководитель судебной практики ИППП Григорий Вайпан.— Государство признало свою вину, граждане реабилитированы, все закончилось. Но когда мы взялись за это дело, то с удивлением обнаружили — есть люди, для которых советские репрессии продолжаются до сих пор. И это не фигура речи. В 2019 году граждане России вынуждены жить в ссылке — потому что много лет назад государство беззаконно отняло дом у их родителей».

Закон «О реабилитации жертв политических репрессий» все еще гарантирует «детям ГУЛАГа» право на бесплатное жилье в том городе, где жили их родители до ареста. Но в 2005 году Госдума приняла важную поправку — теперь реабилитированные граждане «обеспечиваются жилыми помещениями в порядке, предусмотренном законодательством субъектов РФ». И после этого практически все российские регионы выставили совершенно невыполнимые условия, возмущается господин Вайпан.

«Конституционный суд во многих решениях разъясняет — "права человека должны быть реально действующими, а не иллюзорными". И мы видим, что право вернуться домой — иллюзорно,— говорит юрист.— Это право есть, оно гарантировано законом, его никто не отрицает. Но оно обставлено таким количеством разных барьеров и препятствий, что воспользоваться этим правом никто не может».

Самые жесткие ограничения действуют в Москве: чтобы получить право на жилищную компенсацию, жертвы репрессий должны прожить в столице десять лет, при этом не иметь в собственности или пользовании другого жилья и вдобавок быть малоимущими. Закон звучит бессмысленно, но таков закон. Григорий Вайпан даже может объяснить логику столичных чиновников. «В каждом регионе есть законодательство о жилищной поддержке малоимущих слоев населения,— объясняет юрист.— Если человек в Москве претендует на социальное жилье, он должен доказать, что минимум десять лет живет в этом городе в плохих условиях. Что его семье не хватает квадратных метров, и что они никак не могут купить квартиру. Тогда его поставят в очередь на бесплатную квартиру. Эти критерии для социальных льготников были втихаря перенесены на совершенно другой контекст — компенсацию жертвам политических репрессий. Хотя эти люди изначально живут в других регионах. И эти условия к ним не применимы».

Но даже если отменить региональные ограничения, «детям ГУЛАГа» это уже не поможет, продолжает господин Вайпан. «Реабилитированные лица все равно должны будут встать в общую очередь на социальное жилье. В Москве, например, сейчас выдают жилье тем, кто встал на учет в 1994 году. И в последние годы очередь замедлилась,— говорит юрист.— Мы подсчитали — если наших доверительниц прямо сейчас поставить на учет, то они получат жилье через 33 года. А Елизавете Михайловой — 71 год».

На ту же проблему с тревогой указывает президентский Совет по правам человека. Глава СПЧ Михаил Федотов ранее направлял председателю КС Валерию Зорькину письмо, где говорил о необходимости установить «внеочередной порядок предоставления жилья» реабилитированным. Советник президента подчеркивает, что вопрос с восстановлением справедливости надо решить как можно скорее, поскольку «число таких лиц постоянно и необратимо сокращается».

«Эту проблему в силах решить только Конституционный суд,— говорит Григорий Вайпан.— КС вполне может потребовать обеспечить этих людей жильем в специальном порядке. У нас в законодательстве уже есть такие примеры — например, жилищные сертификаты для военнослужащих. И если КС согласится с доводами наших заявительниц, то, надеюсь, это позволит через федеральное регулирование решить вопрос обеспечения жильем. Максимально быстро, потому что это уже глубоко пожилые люди».

«Всю жизнь она прошла как тень»

Ленина не дождалась решения суда — она умерла в феврале 2019 года. «И так тяжело она от нас уходила… Она не жаловалась, конечно, но умирала тяжело,— вытирает глаза Елизавета Семеновна.— Так ее жалко, Леночку. Самая несчастная она во всей нашей семье. Понимаете, она ведь постарше была, когда отца забрали. Этот арест так сильно ее в детстве испугал — и страх ее больше не покинул. Всю жизнь с папочкиного ареста она боялась, вы такого не можете себе представить, и слава богу, что не можете. Она всегда и всех боялась. С детства запомнила — надо всегда молчать, доверять можно только семье. Всю жизнь она прошла как тень, бедная. Сколько раз ее, бедную, ругали из-за отца, с работы увольняли. Столько позора она пережила. Даже замуж не вышла — так, бедная, девственницей и ушла. Ничего хорошего в жизни не увидела. Хорошо хоть, в России умерла».

— А похоронили мы ее как Елену,— вдруг добавляет Нина.— Чтобы не раздражать никого. Имя ведь такое… не всем понравится.

— Да, а еще ее тут отпевать не стали,— кивает Елизавета Семеновна.— Некрещеных, сказал батюшка, нельзя отпевать. Мол, надо было ей покреститься, когда была живая, а теперь поздно. Ну а как она могла покреститься, если она всех боялась? Она в бога верила, молилась, но в церковь пойти страшно было. Я даже ездила во Владимир к владыке, хотела попросить, чтобы ее все-таки отпели в порядке исключения. Но в секретариате мне сказали — нет, некрещеных нельзя, только свечки за них ставить можно. В итоге заплатили мы одной женщине, читалке, она пришла домой, читала над телом…

Дом трясется от проезжающей электрички, я обжигаюсь расплескавшимся чаем. За окном начинает темнеть; Елизавета Семеновна устало смотрит в эту темноту.

— Мне, конечно, очень хочется вырваться отсюда. Хочется, чтобы наша семья вернулась в Москву,— медленно говорит она.— Тут даже не в квартире дело. Хотя в этой развалюшке на опушке непросто жить, особенно зимой. Все время в ремонте, то одно сломается, то другое. И дрова тяжело колоть, когда тебе за семьдесят. Но нас три женщины, мы справляемся и справимся. Не это главное…

Она замолкает, собираясь с мыслями.

— Понимаете, ведь в тюрьму должны отправлять преступников. Каких-то плохих людей. А туда отправили нашего папочку. Хорошего, замечательного человека. Конечно, это несправедливо. И эта несправедливость как будто подкосила всю нашу семью. И продолжает нас убивать, хотя сколько лет прошло. Это просто нечестно, вот и все. Ведь мы же достойные люди. Во все поколения, во все времена наша семья старалась жить правильно. Мы не богатые, нет, но у нас есть достоинство. Всегда много работали, никогда подлостей никому не делали. За что так с нами поступили? Я не понимаю. Я все время думаю об этом и не могу понять. Вот почему я сужусь — потому что хочется восстановить справедливость.

Нина отходит в дальний конец комнаты. Елизавета Семеновна продолжает уже шепотом:

— Эта репрессия нам в одночасье все разрушила. Папочка с мамой любили друг друга, а их поставили в такие условия, что они не смогли быть вместе. Они страдали, и все их потомки тоже. Третье поколение уже страдает — вот и у Нинули до сих пор нормальной жизни нет. И Влада в больницах постоянно лежит. Потому что такая огромная несправедливость просто не дает жить, пока ее не исправишь. Просто не дает дышать.

Александр Черных