Страницы биографии актера Олега Борисова

В серии «Жизнь замечательных людей» вышла книга «Олег Борисов» о великом русском артисте. 8 ноября ему исполнилось бы 90 лет. Книгу, отрывок из которой мы публикуем, написал постоянный автор нашего журнала Александр Горбунов.

Александр Горбунов

В сентябре 1979 года в новой квартире Борисовых раздался звонок. Звонил кинорежиссер Александр Григорьевич Зархи. Он приехал в Ленинград, чтобы предложить Олегу Борисову главную роль в своем новом фильме «26 дней из жизни Достоевского».

С самого начала у Борисова возникло к этой идее предубеждение. «Рискованное дело»,— все время вертелось у него в голове. «И потом, кто его надоумил? — задавался Борисов вопросом в дневнике.— Еще вспомнил, что видел накануне сон, как Фима Копелян от чего-то меня отговаривал. Знать бы, от чего?» «Начнем с фотопробы»,— резво начал Зархи, как только переступил порог борисовского дома. И сразу оценка: «Какая квартира, ай-ай-ай! В Москве такой нет даже у Михалкова!»

Первая реакция Борисова на предложение Зархи — отказ. Он был наслышан об этом режиссере и знал, что профессионал тот не очень крепкий, а попросту говоря — весьма посредственный, с репутацией человека вздорного, о котором неважно отзывались артисты. Олег Иванович посоветовался с Виталием Мельниковым, у которого снимался в «Женитьбе», со знакомыми художниками с «Мосфильма», со своим приятелем Аликом Григоровичем, ассистентом Зархи на этой ленте. Все в один голос говорили: «Именно ты должен играть Достоевского». После того как Борисов согласился на фотопробы, Григорович сказал ему: «На фотографии — Достоевский. Похожи на него невероятно. Вы любите Достоевского, знаете его. Сам Бог велел сниматься вам». И Борисов сказал «да».

Первый съемочный день. На Витебском вокзале в Ленинграде. Олег Иванович волновался — и за роль, и за грим. Долго добивался нужных теней, которые появляются от движения скул. Перед ним был портрет Федора Михайловича со впалыми щеками и возвышенным открытым лбом… Из Зархи тем временем лился монолог: «Для Аполлинарии Достоевский был первым мужчиной, между тем ей было уже двадцать три! Представляете, как они садятся в поезд! Тогда уже появились купе с перегородочками. Я "Анну Каренину" снимал, поэтому про поезда знаю. А отец Анны Григорьевны не мог даже представить себе, что его дочь будет писательницей! Он видел перед собой эту развратную Жорж-Зандку, которая носила штанишки…»

«Мне,— записал в дневнике Олег Иванович,— становилось не по себе, я уходил, приходил, начинал курить, но он так и разговаривал со своей тенью. Влип! — мужественно осознал я.— Но ведь, если сейчас сказать, что я отказываюсь, опять начнут уговаривать: "Ты же умеешь без режиссера, забудь, абстрагируйся… ведь такой возможности больше не будет"».

Когда объявили перерыв, Борисов решил пообедать дома, благо идти ему от Витебского вокзала пять минут. Пошел в гриме, даже пальто снимать не стал. Ему было интересно, как отреагируют на улице на появление Достоевского. «Посмотрите, вон живой Федор Михайлович идет! — так думал я,— вспоминал Олег Иванович.— Ничего подобного. Ноль внимания. Специально иду медленно, чтобы могли разглядеть. Но все смотрят так, как будто я здесь каждый день хожу. Поднимаюсь, звоню в дверь. Алла должна быть дома. Открывает: "Вы к кому?" И, наверное, уже пожалела, что открыла. Я низким голосом: "К Олегу Ивановичу".— "Но я вас не знаю…" Дверь держит, не пускает. Потом моментально все поняла, засмеялась: "Ах, я так испугалась!.." И побежала на кухню разогревать обед».

В октябре отправились на съемки в Карловы Вары. Алла поехала с Олегом. Его статус народного артиста СССР позволял ездить на съемки и гастроли театра с женой.

В дороге Борисов узнал любопытные подробности об идее, под которую «запустили» фильм Зархи: «Достоевский — предтеча революционных интеллигентов».

«Даже рука,— говорил Олег Иванович,— не поднимается такое писать. Толстой был "зеркалом русской революции", и Федора Михайловича туда же… Естественно, от нас эта "идея" скрывалась. Зархи доказывал в ЦК, что Раскольников правильно порешил бабусю — она занималась накопительством, и автор ее за это наказывает. При этом путал бабуленьку из "Игрока" со старухой из "Преступления и наказания"».

Во время съемки Зархи попросил Борисова два раза подпрыгнуть на одной ноге.

— Зачем? — спросил Борисов.

— Если не понравится — вырежем! — ответил Зархи.

— Стоп! Могу ли я узнать, Александр Григорьевич, о чем играем сцену?

Он начал пересказывать сюжет:

— Раздается звоночек. Робкий такой. Приходит к Достоевскому Анечка Сниткина. Он идет открывать и, радостный, подпрыгивает.

— Александр Григорьевич, вы меня не поняли,— сказал Борисов.— Сцена о чем? Сценарий я читал.

Снова пауза, во время которой Зархи, по словам Борисова, «надувается»:

— Я же говорю: раздается звоночек. Робкий такой…

«Я,— рассказывал Олег Иванович,— не дослушиваю и спокойно объявляю, что ухожу с картины: "Я с вами не о концепции спорю — ее у вас нет, а об элементарных профессиональных вещах. Я не знаю, что я играю, что я делаю. Для подпрыгиваний у меня нет оснований". Резко хватает меня за руку: "Умоляю, не погубите! Я стар, и будет большая беда, если вы уйдете". Стараюсь выдернуть руку, а он — на колени. Руку не отпускает. Плачет: "Я с колен не встану, пока вы не дадите мне слово, что завтра будете сниматься!" — "Хорошо, я буду сниматься, только отпустите руку"».

Вечером в номер к Борисовым пришел Алик Григорович. Рассказал, как Зархи после сцены с Олегом отвел его в сторону и, смеясь, ужасно довольный, поделился:

— Я все уладил! Вы же видели!.. Борисов будет сниматься! Это я специально припадок разыграл. Для меня это — раз плюнуть! Если б вы знали, мой милый, сколько раз в жизни мне приходилось на колени вставать! На каждой картине!

Еще в Москве Григорович, интеллигентный, начитанный человек, придумал, что снимать Борисова в рулеточных сценах надо со спины. «Наплывы» в Рулетенбурге возникают на протяжении всего фильма, но лица игрока нет! Затылок, плечо, руки… Зархи на это еле уговорили. Он все время возмущался: «А как же глаза? Я должен их видеть — неспокойные, красные!» Григорович объяснил ему, что если уж этот прием выбрали, то надо его и держаться.

«Первый съемочный день,— вспоминает ту историю Алла Романовна.— Приехала польская актриса Эва Шикульска, игравшая Аполлинарию Суслову. Что-то сняли. Приезжает Олег в гостиницу, зовет Григоровича и огорошивает: "Сниматься больше не буду". Я ему: "Ты представляешь, что ты говоришь — за границей, в Чехословакии, это же какой скандал. Выехала большая съемочная группа, потратили столько денег". Второй режиссер побелел: "Как такое может быть? Олег, вы что, мы за границей, это международный скандал. А принимающая сторона — чехословацкая киностудия. Условия создали, техникой необходимой обеспечили".

Олег стоит на своем: "Нет, не буду сниматься". В общем, уговорили его, договорились, что он будет по-прежнему сниматься спиной. На всякий случай. Но надо уговорить еще Зархи. Что это ход такой. Что это автор все-таки произведения, что он себя видит этим персонажем, действующим лицом, и поэтому он все время будет сидеть спиной. А Аполлинарию, красавицу эту, вы будете снимать, рулетку снимают там, где он не участвует, а вот этот вот эпизод сняли спиной, он в картине остался. Так и сидит там Борисов».

Из Чехословакии группа вернулась в Москву. К ее приезду был построен павильон. Первый съемочный день в нем. Снимали приход Сниткиной — будущей жены — к Достоевскому. «Вот тут вы пройдете,— сказал Зархи Борисову.— По этому коридору. Тут висит икона, посмотрите на нее, ну, не плюнете впрямую, это неправильно, но осудить ее надо. Развернетесь и покажете иконе фигу. И пойдете открывать дверь». Олег Иванович снял накладные усы и бороду и сказал: «Сами идите, осуждайте икону, я больше сниматься не буду. Все». Не стал участвовать в этой мелодраме. Зархи обещал, что фигура Достоевского будет сложной, неоднозначной, а сам стал «лепить» какую-то примитивную марионетку, пасквильный фильм.

…Зархи написал на имя генерального директора киностудии «Мосфильм» Николая Трофимовича Сизова докладную записку, в которой сообщил о поступке артиста Борисова и потребовал наказать его. Заявление об уходе из картины Борисов мотивировал тем, что у него с режиссером полное расхождение во взглядах на трактовку образа великого писателя.

Разговор предстоял жесткий. Олегу Ивановичу рассказали также, что не все в руководстве «Мосфильма» в сложившейся ситуации заняли сторону Зархи, но добавили при этом, что убедить в своей правоте руководителя студии, профессионального комсомольского и партийного работника, в 55-летнем возрасте «брошенного» на подъем «Мосфильма», ему вряд ли будет по силам. Правда, кинорежиссер Вадим Абдрашитов полагает, что «Сизов внутренне понимал правоту артиста».

«Войдя в приемную директора,— рассказывал Олег Иванович,— я почти не волновался — ведь решение наверняка уже принято и этот разговор — чистейшая формальность».

Диалог, со слов Борисова, состоявшийся в конце января 1980 года, был непродолжительным по времени, длился минуты три-четыре.

Сизов: — Здравствуйте, Олег Иванович! К сожалению, повод не из приятных… да-да… Я прочитал ваше заявленьице… Вы приняли окончательное решение?

Борисов: — Окончательное.

Сизов: — Уговаривать вас не будем — не тот вы человек, но наказать придется…

Борисов: — Наказать меня??

Сизов: — Почему вы так удивлены? Вы ведь сами согласились у него сниматься?

Борисов: — Это была ошибка. Фигура Федора Михайловича так притягивала…

Сизов: — Мы приняли решение отстранить вас от работы на «Мосфильме» сроком на два года.

Борисов: — В других странах продюсер бы занял сторону актера…

Сизов: — В нашей стране нет продюсеров, а есть режиссер — Герой Социалистического Труда, основоположник социалистического реализма, член разных коллегий… Олег Иванович, это вынужденная мера и, поверьте, не самая жесткая. Александр Григорьевич такой человек, что…

Борисов: — Я знаю. Только еще раз подумайте, что в нашем кино навечно останется опереточный Достоевский.

Сизов: — От ошибок никто не застрахован…

Борисов стал запретной фигурой. От съемок на «Мосфильме» артиста отлучили на два года. Из картотеки киностудии даже изъяли его фотографии. За то, что ушел из картины. Его уход Лев Додин назвал «историей, немыслимой по советским временам».

Борисов ушел из картины потому, что ему не хотелось представить зрителям примитивного, опереточного Достоевского. Он полагал, что лучше сделать это в момент съемок, чем потом пожинать плоды «творчества» Зархи.

6 сентября 1980 года в Ленинград приехал Никита Михалков. Он позвонил Борисову и попросил о встрече. «У меня хорошие новости,— сообщил по телефону.— Можно, я буду не один, а с Мережко? Мы сделаем тебе одно предложение».

Михалков называет Борисова ярким, неудобным, резким, но в то же время невероятно ранимым, нежным, тонким артистом, обладавшим совершенно уникальными, безграничными возможностями. Тогда, в Ленинграде, он заговорил о фильме «Родня», который собрался снимать по сценарию Мережко, и предложил Олегу Ивановичу роль Владимира Ивановича Коновалова, Вовчика, бывшего мужа Марии Коноваловой, которую должна сыграть Нонна Мордюкова.

— Это будет колоссальный фильм — два великих русских артиста — Мордюкова и Борисов — откроют перед зрителем бездну! — сказал Михалков.

— А даст ли Сизов разрешение? — засомневался Борисов. — По-моему, с этим — глухо. За Сизовым стоит Зархи.

— Как он сможет не дать? Это не вопрос… — уверенность Михалкова завораживала.

Пробить стену Михалкову не удалось. Сизов не разрешил ему снимать Борисова.

Следующий «киношный» звонок в Ленинград Борисову последовал от Вадима Абдрашитова. Первый раз он позвонил в мае 1981 года, когда БДТ был на гастролях в Аргентине. Он разговаривал с Аллой. Потом, когда театр вернулся в Ленинград, — и с Олегом. Оба в один голос говорили режиссеру, что это напрасные хлопоты, что ничего не получится, пробить невозможно, рассказывали о неудавшейся попытке Михалкова и напомнили о двухгодичном запрете снимать Олега Ивановича на «Мосфильме».

Тем не менее Вадим со сценаристом Александром Миндадзе все же поехали в Ленинград на встречу с Борисовым. До этого они не были знакомы. Привезли сценарий фильма «Остановился поезд». Олег Иванович приехал за ними на своей «Волге» в гостиницу натянутый, как вспоминает Абдрашитов, «как струна, прямой, худенький, в белой кепочке», и они отправились к Борисовым домой.

Дома дали Олегу сценарий, он ушел к себе в кабинет, Алла поила гостей чаем. «Прошло какое-то время,— вспоминает Абдрашитов.— Он выходит. И я понял, что все — он готов, согласен. Было видно, что сценарий его впечатлил, скажем так. Это видно по актеру: в материале он уже или нет. А согласен потому, что материал чрезвычайно интересен. И только Борисов может сыграть такого следователя, который ненавидит всех, все живое, потому что это живое довело себя до катастрофы. Этих людей — этих несчастных: просто ненавидит. Человек с подпольем таким. Абсолютно достоевсковский тип».

И началась долгая-долгая история пробивания Борисова на роль следователя прокуратуры Германа Ивановича Ермакова в фильме «Остановился поезд». Абдрашитов сумел организовать тайные — тайные! — кинопробы в одном из многочисленных мосфильмовских коридоров. Олега Ивановича привезли на студию с вокзала, одели на него форму следователя: пришлась впору, будто на него была сшита. Абдрашитов, у которого на руках должен был быть какой-то материал, снял два долгих дубля. Развел мизансцены, чтобы Борисов подольше находился в кадре. «Два дубля,— вспоминает Вадим Юсупович.— Я сижу в монтажной, не могу выбрать. Не могу. Они разные, но все равно — то! Виртуозно все было сделано». После съемок Борисова увезли на вокзал. Будто и не было его на студии.

Абдрашитов же с отснятым материалом отправился на прием к генеральному директору «Мосфильма» Сизову и попросил: «Посмотрите!» С первого раза ничего не вышло. Сизов был непреклонен. «Это исключено,— говорил,— ты даже не думай. Я и без тебя, без твоих проб знаю, какой он артист. Ты подумал, что Зархи со мной сделает, когда узнает? Чей поезд тогда остановится? Позвони Борисову, поблагодари, извинись».

Но и Абдрашитову упорства не занимать. Наконец Сизов сдался и на просмотр согласился. Спросил только: «Как ты снял? Я проверял: Борисов на "Мосфильм" не приезжал». «Вот так вот снял,— ответил режиссер.— А что делать. У меня безвыходное положение. Я буду снимать только Борисова».

Сели. Погасили свет. Пошел первый дубль. «Ну что ты мне доказать хочешь? — Он замечательный актер. И без тебя знаю». Абдрашитов предложил сразу же посмотреть второй дубль: «Взгляните на его возможности». «Да я знаю их, еще раз говорю,— сказал Сизов.— Но меня же разорвут. Нет!..»

Вадим Абдрашитов продолжал ходить к Сизову. До тех пор ходил, пока генеральный директор не дрогнул в какой-то момент и не сказал: «Ну ладно. Хорошо. Но сделаем так: ты собираешь группу, уезжаешь, никаких павильонов на "Мосфильме", никаких интервью, никаких газетчиков, телевидения. Тайно все снимайте и уже с готовой картиной возвращайтесь. И чтоб об Олеге Борисове никто на "Мосфильме" слыхом не слыхивал»».

Некоторые коллеги Вадима Юсуповича на Сизова обиделись: как же так, нам не разрешали Борисова снимать, а Абдрашитову позволили? Стоит сказать, что съемки фильма «Остановился поезд» начались в те дни, когда мосфильмовская «дисквалификация» все еще продолжалась, а на экраны картина вышла, когда ее сроки истекли.

…Если встать на десятом участке Новодевичьего кладбища лицом к могиле Олега Борисова и его сына Юры, то прямо за спиной, в соседнем ряду, находится могила Александра Зархи, а в стене колумбария — напротив десятого участка — покоится прах Николая Сизова.