Политические последствия сырьевой зависимости

На фоне почти нулевого роста и поисков инструмента, который мог бы его стимулировать, выходит исследование, предлагающее неожиданный взгляд на причины пробуксовки отечественной экономики. «Огонек» публикует фрагмент книги.

Александр Эткинд

Политическая наука много знает о сырьевой зависимости. Глядя на грешную землю с очень удаленной точки зрения, ученые сравнивают разные случаи от Норвегии до Нигерии и от Голландии до Аляски. Но, посчитав корреляции и регрессии, ученые переходят на язык метафор, рассуждая о «болезнях» и «проклятиях». Результаты расчетов, как известно, зависят от выборки. Главный вывод из богатой литературы о сырьевом проклятии состоит в том, что в нем нет ничего фатального — такого, чего нельзя преодолеть серьезным и сосредоточенным усилием, основанным на знании опасности. Сырьевая зависимость является не проклятием, а вольным выбором. Чем выше цены на нефть и чем менее продуктивна остальная часть национальной экономики, тем соблазнительнее эта ловушка.

Петромачо у власти

Экономист и политолог Майкл Росс перечисляет четыре особенности нефтяных доходов: они велики — правительства петрогосударств (государств, основные доходы которых приносит нефтедобыча.— «О») наполовину больше, чем у их соседей, не имеющих нефти; большая часть казны зависит не от налогов с граждан, а от прямых доходов с государственной собственности; доходы нестабильны, потому что зависят от мировых цен на нефть и от природных условий; и наконец, они непрозрачны и секретны. Все это делает нефтяные доходы оптимальным способом обогащения элиты. Благодаря малой трудоемкости нефти петрогосударства оказываются независимы от народа: он им не особенно нужен, лишь бы не причинял беспокойства.

Поэтому для таких государств характерна сословная структура — жесткое разделение между несменяемой, живущей в роскоши, хорошо охраняемой элитой и населением, недалеко ушедшим от натурального хозяйства. Элита всегда оправдывает существование своими менеджерскими способностями и заботой о людях. Действительно, часть сверхдоходов она может перераспределять в пользу населения. Поскольку у получателей этих благ нет возможности влиять на них, расходы часто оказываются непродуктивными. Политэкономический принцип демократии — нет налогов без представительства — в петрогосударствах не работает, потому что они не зависят от налогов. Только нефть способна на генерацию таких финансовых потоков, которые заменяют налогообложение целых государств. Прежние формы ресурсной зависимости — сахар, хлопок — были частичными: элита порабощала часть населения, но другая часть оставалась свободной. Нефть ставит в зависимое положение почти всех. Это не совсем рабство, но и не совсем свобода.

По данным ООН, добыча ископаемых ресурсов по всему миру является таким сектором экономики, которому, как и военно- индустриальному комплексу, свойственно самое большое гендерное неравенство; поэтому результаты, полученные для арабских стран, было бы интересно проверить в России, Украине и других постсоветских странах. Действительно, здесь к 1 проценту населения, занятому в нефтегазовой промышленности, надо добавить еще примерно 5 процентов населения, занятых охраной труб, денежных потоков и самих олигархов,— и все эти солдаты, офицеры и охранники тоже являются мужчинами. Чтобы отразить не только политэкономические, но и гендерно-психологические черты этого человеческого типа, я называю его «петромачо». Военно-нефтяные нужды и традиции создают тот гендерный дисбаланс, который знает любой наблюдатель, как бы он ни терялся в объяснениях.

Итак, петромачо, или 1–2 процента населения, которые заняты в добыче нефти и газа, и 4–5 процентов, которые заняты безопасностью, обеспечивают государственный бюджет и перераспределяют его нефтегазовые доходы.

Еще есть большая группа юристов (в России около 1 процента, вчетверо больше, чем в Германии), которая занимается разрешением конфликтов. Их общая забота не создание капитала, а его защита — охрана труб и банков, границ от врагов и элиты от населения. В общем, возникают два класса граждан: привилегированное меньшинство, которое добывает, защищает и торгует ценным ресурсом, и все прочие, чье существование зависит от перераспределенной ренты с этой торговли. Такая ситуация создает жесткую структуру, похожую на сословную. Подобно тому как охрана от пиратов была ключевой задачей в торговле табаком и сахаром — так и персонал безопасности занимает верхние позиции в нефтезависимой экономике. Узким местом является не добыча, а транспорт, и особенно его безопасность. Поэтому нефтяники редко становятся лидерами нефтедобывающих стран; раз за разом ими оказываются военные и разведчики — специалисты по безопасности.

Не газ, а тормоз

В идеальном варианте такая страна превращается в нефтегазовую корпорацию, которая осуществляет прямые поставки сырья внешним потребителям, отвечая за безопасность добычи, транспорта и экспорта. Но так не получается. В стране живет много народа, который мешает этой конструкции. Две трети газа и одна четверть нефти, добываемой в России, расходуются на внутреннее потребление; правительство ищет пути сокращения этих расходов. С точки зрения государства, живущего экспортом нефти, само население является излишним. Это не означает, что люди должны страдать или умирать, государство будет заботиться о них, но только в таких формах, в каких оно само захочет. Вместо того чтобы быть источником национального богатства, население превращается в объект благотворительности со стороны государства.

Последняя треть ХХ века ускорила развитие всего мира, кроме стран ОПЕК, где среднегодовой рост доходов на душу населения был отрицательным. После 1973 года продукция стран ОПЕК почти не изменилась, тогда как другие нефтедобывающие страны повысили ее в четыре раза. Политические процессы в них были разными, но цифры говорят о бегстве капиталов, росте неравенства, патриархальности и неэффективности — типических характеристиках петронаций.

В 1977 году журнал The Economist описал «голландскую болезнь» — экономический спад, который произошел в Нидерландах после открытия большого месторождения газа в Северном море, недалеко от Гронингена. Даже в развитой стране появление сверхприбыльного сектора экономики подавило другие сектора. Все же Голландия, а потом Норвегия, Канада, Австралия справились с проблемами сырьевого экспорта. Голландскую болезнь научились лечить, собирая нефтедоллары в суверенных фондах; это принципиально новые меркантильные институты.

В России, Иране, Венесуэле, Нигерии — мы наблюдаем порочный круг ресурсной зависимости.

Добывая сырье и не справляясь со стерилизацией доходов, эти общества разрушают человеческий капитал; столкнувшись с недостатком компетентности, падением производительности и разрушением институтов, они еще больше зависят от природного ресурса. Переходя от одного кризиса к другому, такие общества загрязняют природную и человеческую среду. Итогом обратного развития является демодернизация — потеря достигнутых уровней образования и равенства, прогрессирующий паралич общества и произвол государства. Образцом здесь является Россия с ее ресурсным богатством, неустоявшимися правами собственности, политическим авторитаризмом и рекордным неравенством. Голландская болезнь — это сочетание ресурсной зависимости с хорошими или хотя бы сносными институтами. Сочетание ресурсной зависимости с дурными институтами логично назвать русской болезнью.

Марафон капиталов

В течение ХХ века стоимость наследств росла быстрее уровня зарплат, и собственники богатели быстрее менеджеров. Открытый Марксом и подтвержденный французским экономистом Тома Пикетти, этот процесс и есть причина растущего неравенства в западном мире; только мировые войны, включая и холодную войну, на время останавливали рост неравенства.

Пикетти и его соавторы особо исследуют неравенство в России. Несмотря на очень высокое сальдо торгового баланса, характерное для всего постсоветского периода, они не видят соответствующего роста активов. Благодаря экспорту нефти и газа в течение 18 лет страна в среднем на 10 процентов больше экспортировала, чем импортировала. Это дает много больше 200 процентов кумулятивного роста, но учтенные активы, государственные и частные, росли гораздо медленнее. Причиной было бегство капиталов. Офшорное богатство, принадлежащее российским хозяевам, составляет 800 млрд долларов, или 75 процентов годового национального дохода. Размещенное за рубежом, это богатство равно всем финансовым активам, размещенным внутри российских границ. Иными словами, экономически активные субъекты, включая правительство, корпорации и граждан, половиной своего капитала владеют за границей и половиной — внутри страны. По суммарным оценкам, которые дает Пикетти, 1 процент россиян контролирует четверть национального дохода. Согласно этой оценке, неравенство в России примерно равно неравенству в США, выше неравенства во Франции и почти вдвое выше неравенства в Китае. В докладе Credit Suisse за 2015 год неравенство в России оценивалось еще выше: в России 10 процентов домохозяйств владеют 87 процентами всего национального богатства; в Штатах — 76 процентами, в Китае — 66 процентами. Согласно оценке Форбса, сотня российских миллиардеров владеет капиталами, которые в сумме превышают накопления всех остальных граждан. Из года в год самыми богатыми подданными британской короны становятся бывшие российские граждане.

Вывоз сырья, сдерживание внутреннего потребления, рост золотого запаса и обогащение государственной элиты — это меркантилистские установки, и их прототипы надо искать в британской «старой колониальной теории» XVIII века; против нее возражали физиократы и утилитаристы, с ней боролись манчестерские либералы. Но в политэкономии петрогосударств есть и новые элементы, их часто называют неолиберальными. В результате реформ их экономика открыта внешним инвестициям, а соответственно, и бегству капиталов. Почему «либеральные» правительства, переустроившие российскую экономику в 1990-х и 2000-х годах, сделали так мало для перераспределения нефтегазовых доходов в пользу населения и природы своей страны? На деле их логика, а часто и риторика воспроизводила не либеральные, а меркантилистские традиции.

В речах и интервью самого влиятельного из этих экономистов, Егора Гайдара, видно недоверие к населению —неквалифицированному и разве что не ленивому, и надежда на то, что инвестиции в элиту (например, резкое повышение окладов чиновникам и судьям) остановят коррупцию и повысят качество управления. В такой картине мира народ был не готов к реформам, а элита готова, и нефтедоллары распределялись в соответствии с этой готовностью. Этому сопутствовали рассуждения об инфляции: если раздать деньги народу, то это приведет к инфляции, но, если раздать собственность элите, инфляции можно избежать. Эти рассуждения оправдались, но по другой причине: элита тратила свои капиталы в других местах. Бегство капиталов было большой новостью для России: по идеологическим причинам финансовая открытость была запрещена советским режимом; по техническим причинам она была несвойственна и другим старым меркантилистским империям, среди них и Российской. Движение капиталов обеспечивалось разными формами государственного долга и контролировалось правительствами.

Превращение денег

Вывозу капитала способствует сам характер российских доходов: из всех секторов мировой экономики нефть — самый непрозрачный. Будучи вывезенным, этот капитал — превращенная форма энергии — приобрел разное качество в разных местах: счет в Швейцарии, замок во Франции, бизнес в Германии, акции американских корпораций. Юридическая природа этих активов оставалась спорной, но споры заканчивались тем, что капиталы, значительные по любым масштабам, выгодны принимающей стороне. Швейцарский банк получает проценты за операции, лондонская недвижимость растет в цене, и новые бизнесы платят налоги в странах своего пребывания. Может быть, все это полезно даже бедным и больным, только получатели этих благ находятся в другой стране, чем их производители. В дуальной экономике постсоветского типа (соединение старого и нового экономических укладов и технологий.— «О») вывоз капитала ведет к тому, что способы его создания находятся в одном месте, а эффект просачивания в другом.

Давайте посмотрим на типичную ситуацию в области международных отношений — торговлю между двумя государствами, ресурсо- и трудозависимым. Это игра двух участников, один из которых продает ценный ресурс, а другой покупает его, обменивая его на продукты труда своего народа. Классическая политэкономия с ее трудовой теорией стоимости относится только к одному из этих участников, трудозависимому государству, и не описывает проблемы ресурсозависимого государства. Политэкономия учит, что, заботясь об эффективности, трудозависимое государство способствует развитию внутренней конкуренции, прав собственности и публичных благ, обеспечивает технический прогресс и социальную мобильность. Все это не произойдет в ресурсозависимом государстве, потому что это не нужно его правителям для их государственного промысла. В такой стране нефть и нефтепромышленники сами по себе, а население, для добычи избыточное,— само по себе. Все это хорошо знакомо как ресурсное проклятие. Институты не развиваются, природа деградирует, народ хиреет. Но это еще не все.

Так как правители ресурсного государства не обеспечивают в своей стране права собственности, они не могут полагаться на свои капиталы, держать их в стране и передать их детям. Вместе со своими подданными правители страдают от недостатка публичных благ, например справедливого суда или чистого воздуха. Женам этих лидеров нужны частные блага, которые в состоянии изготовить только трудозависимое государство; это не только текстиль или девайсы, которые можно импортировать, но и безопасные парки или чистые курорты, которые завезти нельзя. Дети нуждаются в образовании, которое доступно только по другую сторону границы. Родителям нужны хорошие врачи и больницы.

Так происходит следующий шаг: элита ресурсозависимого государства хранит депозиты в трудозависимом государстве. Просачиваясь вниз, эти деньги даже помогают бедным и больным, только они делают это не по месту своего происхождения, а по месту своего нахождения. Там же элита решает свои конфликты, покупает дома, держит семьи. Парадоксальным, но понятным способом эта элита инвестирует в те самые институты за рубежом, которые она игнорирует или даже разрушает у себя дома: справедливые суды, хорошие университеты, чистые парки.

* Книга Александра Эткинда «Природа зла. Сырье и государство» выходит в издательстве «НЛО». Автор — профессор русской литературы и истории культуры в Кембридже, после этого — профессор Европейского университетского Института во Флоренции. Сфера исследовательских интересов — русская интеллектуальная история, колонизационные процессы в Российской империи, сравнительные исследования культурной памяти, глобальная история природных ресурсов. С книгой можно ознакомиться на сайте «НЛО».