Откуда берется ностальгия по сильной руке в сфере культуры?

Курс на госконтроль за культурой был решительно взят сто лет назад — с учреждением государственного издательства, национализацией кинодела и другими декретами молодой советской власти. Тот опыт управления культурной сферой вроде бы признан неудачным, но ностальгия по нему просыпается регулярно — как, например, на недавнем Культурном форуме в Санкт-Петербурге. В чем истоки «государственного» соблазна?

Никита Елисеев, ведущий библиограф Российской национальной библиотеки

Когда Бернард Шоу дарил свою книгу «Назад к Мафусаилу» нашему экстремисту Владимиру Ленину, он снабдил ее подписью: «Николаю Ленину, самому интеллектуальному из всех политических лидеров современной Европы». Надо заметить, что Шоу вообще был человеком остроумным и любил двусмысленности: этой фразой он не столько хвалил Владимира Ульянова (псевдонимом которого был изначально Николай Ленин, а вовсе не Владимир!), сколько унижал других политиков — кто же вы такие, если какой-то журналюга из России оказывается сообразительней вас? А этот журналюга действительно сумел попасть в резонанс не только с грубыми желаниями масс, но и с тайными соблазнами элит.

Я здесь хочу вспомнить его программную статью 1905 года «Партийная организация и партийная литература». Автор в ней очень изящно расправляется с творческой свободой: конечно, говорит он, все художники, которые не связаны партийными обязательствами, могут быть совершенно свободны от нашего контроля! Но вот только учтите, что до конца свободными у вас быть не получится: творец всегда зависит от заказчика и публики. И если художнику предложить: ты от кого хочешь зависеть? От тупой публики, которая не понимает новых течений и не собирается тебя читать/смотреть? От денежного мешка, которому сегодня нравится авангардист, а завтра реалист? Так, может, лучше служить нам? Мы оговариваем, конечно, некоторые условия, но они же такие четкие, элементарные, и что, вы думаете, художник на них не согласится?..

Самое удивительное, что в своих рассуждениях экстремист Ульянов опирался на богатую культурную традицию в отечестве, эдакую нашу предрасположенность. Например, аналог его тирады содержится в русской классике: в «Портрете» Николая Васильевича Гоголя есть заключительный монолог Екатерины II, который обычно никто не замечает. А он важен. Императрица там поясняет, что, вообще говоря, искусство процветает не при демократии, которая губит все творческое, поскольку ориентирована на тупую публику и прибыль, а при просвещенных деспотиях, например у меня. Я, Екатерина, этому художнику Черткову, пошедшему на поводу у публики и превратившемуся в служителя тьмы, я бы ему «грант» дала — рисуй что хочешь, ни о чем не думай, будь гением! И ведь Гоголь не впустую рассуждал. Пожалуй, он и получил самый удачный литературный грант всех времен и народов: Василий Андреевич Жуковский исходатайствовал у Николая I государственных денег для писателя — тот их взял, чтобы жить в Италии и создавать там первый том «Мертвых душ». Впрочем, косвенным поводом для такой государевой щедрости был не самый светлый эпизод нашей истории — трагическая смерть Пушкина…

Но заметим, мечта о государе с его деньгами, который окажется милее пошлой публики и грубого спонсора, в сознании художников присутствовала. Ленин просто предложил ее реализовать — до логического конца. И художники соблазнились.

Об этом как-то не принято говорить: считается, что государство, тем более такое живодерское, как Советский Союз, всех поработило, а деятели культуры — невинные жертвы. Однако это не вся правда, если признать, что именно недовольные «пошлой рыночной» жизнью художники первыми рукоплескали приходу нового Контролера.

Я как-то читал воспоминания очень умного и по-настоящему объективного диссидента Сергея Григорьянца, который прошел и голодовки, и аресты — все, как положено. И вот он рассказывал, как сдавал экзамены и ему по истории партии попался билет как раз о «Партийной организации и партийной литературе». Григорьянц сообщает, что читал эту статью, но совсем не понял, «что автор там несет». Отвечал он на все предыдущие вопросы блестяще, поэтому экзаменатор послал молодого человека в библиотеку: мол, пересмотри текст заново и просто перескажи. И даже после повторного освежения ленинской мысли в голове Григорьянц, согласно его воспоминаниям, был бессилен: абракадабру не перескажешь! Я, ознакомившись с этим свидетельством диссидента, некоторое время был в недоумении. Чего ж там сложного? Ленин в тексте развивает ровно ту нехитрую мысль, которую я привел в начале, последовательно и точно. А потом вспомнил: Григорьянц ведь еще и страстный коллекционер, он очень любит русское искусство, русский авангард и готов его защищать против всех наветов. На ленинский «соблазн» как раз авангардисты клюнули первыми. Они до определенного времени (пока их не стали лупцевать в открытую) с радостью принимали условия, предложенные экстремистами. Только потом выяснилось, что государство, которому они отдали свою звонкую силу, еще нервнее мецената и тупее самой тупой публики…

Но честному защитнику художников сложно даже помыслить, что в 1905 году лозунги Ленина звучали для них соблазнительно и вовсе не были «абракадаброй», а находили самый живой отклик.

Тут дело еще в том, что деятелям искусства очень не нравился НЭП. Вот этот весь рынок, «лихие 90-е» — он никогда не нравится. Пусть литераторы были относительно свободны (цензура все равно присутствовала), но приходилось зависеть от денежных мешков, которые, как мы знаем, часто задерживали гонорары, меняли вкусы и прочее. С высоты пережитого нам, конечно, могут быть даже симпатичны образы многих НЭПманов, но тогда бы нас не поняли. Скажем, в 1924 году в России была создана первая и последняя концессионная кинокомпания, в которой участвовали как НЭПманские деньги, так и иностранный капитал (своеобразный, конечно, иностранный капитал: деньги коммунистической организации со штаб-квартирой в Берлине «Международная рабочая помощь», хочется добавить, и российскому кинематографу тоже). Во главе кинокомпании фактически стояли удивительные люди: купец-старообрядец Михаил Семенович Трофимов, который еще в 1915 году создал свое киноателье «Русь» и выбрал кредо: кино — это не хобби, не способ заработка, а долг перед русским искусством (нужно сделать такое же хорошее, как на Западе), и его друг, Моисей Николаевич Алейников. Это была очень яркая студия: Яков Протазанов на ней снял «Человека из ресторана» по рассказу Шмелева с Михаилом Чеховым в главной роли. «Потомок Чингисхана» Пудовкина по сценарию Осипа Брика и Ивана Новокшонова тоже был снят на этой студии и оказался любимым фильмом Грэма Грина, между прочим.

Но государству всегда хочется сделать ставки на нужных людей, не размениваться на рынок, не беспокоиться о том, сколько людей посмотрят тот или иной фильм. На идеологии не экономить. И режиссеру (если говорить о кино) тоже не очень хочется думать о прокатном успехе или неуспехе своей картины. Заметьте, вот, что интересно: НЭП ведь свернули под общие аплодисменты. Пришел советский контроль над искусством. Казалось бы, уж кто-кто, а люди творческих профессий должны были предчувствовать, ужасаться, но нет! Есть удивительные воспоминания Александра Тимофеевского о великой (без преувеличения) переводчице Надежде Януарьевне Рыковой (это ей посвящено стихотворение Анны Ахматовой: «Всё расхищено, предано, продано...»). Александр Тимофеевский спрашивает у старой уже женщины о ее коротком сталинистском помрачении в начале 1930-х: «Как же так? Вы же в юности за кадетов голосовали в Учредительное собрание! А тут НЭП свернули...». И Надежда Рыкова очень толково всё объяснила молодому тогда Александру Тимофеевскому. Мол, НЭП для творческого человека — не фунт изюма. Гонорары надо выбивать. Издательство, выпустившее переведенную тобой книгу, может разориться. А тут… заказчик — государство! Уж оно-то не разорится! И гонорар выплатит. А если ты вступишь в Союз писателей, в секцию переводчиков, то последуют: Дом отдыха, пансионат... чем не жизнь! Александр Тимофеевский напомнил, что за все эти преференции следует отъем свободы, причем не только творческой, а и физической. «Ну как мы могли это предположить?!» — честно ответила Надежда Рыкова.

Я человек поживший, «можем повторить» — это не для меня. Но вынужден констатировать, что сегодня наряду с часто звучащими речами о том, как ценна свобода творчества, растет — даже внутри художественного цеха — тихая ностальгия о нашем экс-Контролере, о советской культурной политике. Звучит опять некое призывание: а вдруг с Тобой будет лучше… Мне ж говорил с тоской Александр Семенович Кушнер, замечательный поэт: «У меня сейчас книжка вышла тиражом 1000 экземпляров — и это много. А первая моя книжка, в государственном советском издательстве, вышла тиражом 30 тысяч экземпляров, и все тогда мне сказали: "У-у-у, как тебя коммунисты не любят!" 30 тысяч тиража по тем временам — дискриминация». А еще кто-то вспоминает лом народа на подпольные выставки, стадионы тех, кто слушал шестидесятников… Что здесь противопоставишь?

Я, конечно, говорю, что Бродского до дурдома довели, арестовали, в ссылку отправили, что андерграундные, неофициальные художники жили в полной нищете, под прессом враждебной им власти, говорю, что, может, нет ничего хорошего в «стадионах, слушающих поэзию», и поэзия вообще-то создана для небольшого количества людей… Но все это по нынешним временам, как ни странно, слабо. Мне возразят: вот смотрите — растет будущий писатель Даниил Гранин, заходит он в книжный магазин и случайно покупает брошюрку про Майкла Фарадея (за копейки, разумеется). Потом он эту брошюрку читает и вдохновляется так, что хочет стать физиком. Попробуйте представить юного нынешнего Гранина, заходящего в книжный сейчас, что там случайно купишь? Ужас что, говорят мне. В лучшем случае какое-нибудь жизнеописание генерала вермахта…

Мои собеседники искренне переживают за вымышленного современного юного Гранина, им тревожно — как это он без культурного присмотра? В разговоре с одним очень умным кинорежиссером я почерпнул, как мне кажется, ценную мысль, открывающую природу этой тревоги. Он спрашивал: вот чем с культурной точки зрения отличается тоталитаризм от демократии? Демократия — это же свобода, а раз свобода, то в принципе такому социуму в его наиболее идеальном воплощении (в реальности идеала, конечно, не встретишь) плевать на отдельного человека. Вот ты хочешь быть неучем, валяться на помойке и ничего не делать — пожалуйста: это твоя проблема, но и твой выбор, в котором ты вполне самостоятелен. Валяйся сколько угодно! Не то авторитаризм, а тем более тоталитаризм, при котором многие из нас жили. Он заинтересован в среднем уровне каждого конкретного человека. Вот ты сидишь дома, тебе не хочется по радио слышать инсценировку «Мадам Бовари», а по радио только она и идет. И ты слушаешь. Потом еще музыкальную классику запустят, ты уже воешь, а ничего: послушай, послушай. Поднимайся над своим культурным уровнем! В рабочий полдень пустим эстраду, потерпи. И это ведь здорово, да? Вот по этому скучают! Но проблема в том, что, когда ты поднимаешься выше среднего уровня (крайне узко очерченного, надо сказать, даже в пределах интеллектуального усилия одного поколения), тебя бьют по башке. То есть такое недемократическое общество все время «ставит на крыло» своих воспитанников для полета… в стену.

И в конечном итоге ценой широкого культурного охвата становится очень малая культурная глубина. Приобрести и то и другое разом невозможно — это соблазн, иллюзия, на которую мы уже попадались.

Можно ли здесь найти какой-то компромисс? Можно, конечно: не идеологизированное государство, не ставящее своей задачей воспитание масс, вполне способно поддерживать сложную настоящую культуру. Случай с Гоголем тому пример. Или вот другой пример, из опыта жизни за океаном. У нас сейчас любят вспоминать, что в США во времена нового курса были государственные программы по поддержке кинематографа. Да, были, но какое кино они поддерживали? Не елки-палки и даже не энные по счету роты. На госденьги в 1940 году, например, был снят фильм о протестном марше разорившихся фермеров по роману «Гроздья гнева» Стейнбека. Всем было ясно, что фильм тяжелый, его далеко не каждый захочет смотреть, поэтому тут государевы деньги полезны. Кстати, замечательный факт: этот фильм уже собирались закупить и показывать в Советском Союзе, но тут вдруг просматривающие инстанции сообразили: изображены бедные фермеры, а у них в каждой семье по… грузовику! В общем, уберегли нашего зрителя от культурного шока.

А что касается воспитания общественных вкусов… Быстро они не воспитываются, и скорость здесь вредит качеству. В Москве 1910-х годов впервые показывали работы Пикассо, и появился такой анекдот: стоит Суриков у кубистического полотна, его замечает некая дама. Дама аккуратно подходит поближе и вслух рассуждает: «Ну какой же ужас, ну совсем не умеет рисовать! То ли дело наши мастера»,— думая, что она польстит Сурикову. А тот оборачивается и отвечает: «Мадам, я сам создаю в голове такие же композиции, прежде чем нарисовать "Взятие снежного городка". Вы этого не понимаете — ничего. Просто эта картина не для вас, не мешайте мне, пожалуйста». Видимо, бесполезно наставлять на путь истинный каждую даму, нуждающуюся в «генеральной линии» для руководства своим вкусом. Поэтому для развития национальной культуры (и будущего развития самой дамы) вполне достаточно прослойки свободных художников, способных общаться друг с другом и да, довольствоваться малым. Или очень большим — своим искусством и пониманием этого искусства теми, чьим мнением (а не деньгами) они дорожат.