Михаил Трофименков о Михаиле Горбачеве в фильме Вернера Херцога

В ограниченный прокат выходит «Встреча с Горбачевым», прошлогодний документальный фильм Вернера Херцога и Андре Сингера. Это один из самых невероятных фильмов в том смысле, что поверить, будто эту среднестатистическую телепередачу, притворившуюся фильмом, снял именно Херцог, решительно невозможно

Херцог — певец авантюристов, безумцев, тиранов. Эту репутацию, созданную его шедеврами «Агирре, гнев божий», «Фицкарральдо» или «Кобра Верде», не в силах разрушить даже «Встреча с Горбачевым». Смысл фильма исчерпывается его названием: режиссер снял три свои беседы с Горбачевым. То, что режиссера зовут Херцогом, не имеет значения. Любой первокурсник-журналист снял бы, получи он доступ к Горбачеву, то же самое, что и великий немец. Может быть, первокурсник снял бы даже нечто более интересное, чем этот удручающе банальный ликбез, бессмысленный не только для русского зрителя, но даже и для минимально образованного чужеземца. Хотя, возможно, только Херцог способен на столь безоглядно постановочную сцену, как нежданное возвращение Горбачева в родную деревню, где, не сразу узнав «Мишу», ему на шею бросается в слезах некая старушка. Такого отечественный зритель не видел со времен если не «Кавалера Золотой Звезды», то колхозных эпопей Евгения Матвеева.

Другое дело, что и первокурснику Горбачев рассказал бы то же самое, что Херцогу. Что Чернобыль — «это наука, это такой урок, который мы не могли игнорировать, и урок Чернобыля не устарел». Что он — вместе с лидерами Запада — «остановил войну». Что хотел «больше демократии, больше социализма, больше-больше-больше, супер-супер-супер». Но «все это было несерьезно, вернее, серьезно, но не в ту степь».

Интересно, конечно, как Херцогу перевели эту типично горбачевскую словесную конструкцию. Вся ее прелесть — в разрыве любых логических связок, который только и может объяснить феномен Горбачева. Ведь что такое его политическая судьба, как не цепь последовательных разрывов всех логических связок?

Херцог сознательно игнорирует парадоксальность политика, выведшего, казалось бы, великую страну на ослепительный виток развития, обернувшийся не менее ослепительной катастрофой. Херцог старательно играет «хорошего немца». Напоминает первым делом — за что ему искреннее спасибо — о великой вине Германии перед советским народом. Благодарит за вывод советских войск из ГДР и непротивление объединению Германии. Чуть-чуть теребит европейскую обиду на США. Сам Джеймс Бейкер, бывший госсекретарь США, сквозь зубы признается, что от претензий современной России к Западу не стоит отмахиваться.

Горбачев великодушно вспоминает в ответ, какие вкусные пряники ел в детстве в колхозе, созданном советскими немцами. И столь же великодушно пропускает мимо ушей странные пассажи Херцога. Например, цитату из Александра Яковлева, якобы сравнившего начало переговоров Горбачева и Рейгана с беседой «слепого с глухим, выменивающими друг у друга зеркало на балалайку». Что бы это значило? Непереводимая русская идиома, не иначе.

Ждать от Горбачева откровений, радикальной переоценки своей жизни, разоблачений, наконец,— наивно. Слишком многое этому мешает. И искусство аппаратного словоговорения, усвоенного в начале партийной карьеры. И усвоенное тогда же умение — когда спасительное, когда роковое — «не обострять» дискуссию. И образ Горбачева, который сложился в глазах человечества, и которому он — как любая мировая звезда — обязан соответствовать. И возраст, с высоты которого Горбачев, сохранив трезвость ума, прекрасно понимает, что если ничего в минувшей жизни изменить не дано, то не стоит и махать кулаками после драки.

Лишь дважды Горбачев выходит за рамки сознательных, подсознательных и бессознательных ограничений, наложенных жизненным и политическим опытом. Лишь два человека вызывают в нем эмоции, каких не способны вызвать даже участники ГКЧП.

Один из них, конечно же, Раиса Горбачева. Выходящий за рамки светских условностей вопрос — помнит ли Горбачев аромат духов покойной души — разбудит в нем чувство, которое иначе, как старым русским словом «кручина», не обозначить. Можно не верить Горбачеву, когда он объясняет, каким замечательным руководителем был,— не в этом дело, главное, что он сам в это верит. Но не поверить ему, когда он говорит, что уход Раисы его «лишил жизни», невозможно.

Второй человек, пробуждающий в Горбачеве запоздалую свирепость всемогущего человека, своим всемогуществом не воспользовавшегося,— это Борис Ельцин. Он, кажется, тоже «лишил жизни» Горбачева. Не припомню в любом другом интервью Горбачева вот таких вот формул: «С ним надо было поступить иначе. Надо было его отправить в другое место. Мне обидно за свой народ».

Когда же — это кода фильма — Горбачев декламирует «Выхожу один я на дорогу», отчаянно пытаешься понять: что это, как это? Он действительно от первого лица произносит: «Что же мне так больно и так трудно? // Жду ль чего? жалею ли о чем? // Уж не жду от жизни ничего я, // И не жаль мне прошлого ничуть; // Я ищу свободы и покоя! // Я б хотел забыться и заснуть!» Да, наверное, да. Но уверенность в искренности Горбачева в этот момент по-прежнему ничего не объясняет в его судьбе. И если уж сам Херцог в ней не разобрался, единственный президент СССР и для нас останется «вещью в себе».

В прокате с 5 декабря