Константин Райкин о дисциплине в театре, рефлексии на сцене, Павле Устинове и многом другом

У главы театра «Сатирикон» масса дел, очень жесткий тайминг и плотный график. Тем не менее он смог найти время для выступления в рамках проекта “Ъ” «Время театральных легенд» в Петербурге. Перед встречей со зрителями Константин Аркадьевич поговорил с журналистом издания.

— «Сатирикону», основанному на Театре миниатюр, исполнилось 80 лет. Ведь это именно вы уговорили отца в начале 80-х переехать со всей труппой в Москву. Не жалеете об этом?

— Уже поздно говорить, да и не жалею я ни в коем случае. Во-первых, папа успел поработать наконец-то в своем доме: за 50 лет театр в первый раз таким образом обрел свою крышу над головой. Находясь в Ленинграде, театр этого никогда не имел. Было две комнаты в Театре эстрады, в одной из них бухгалтерия и там же хранился реквизит, а в другой они репетировали. Но это были арендованные комнаты.

У них никогда не было дома, а тут он появился, и папа в нем даже успел поиграть — в том здании, которое сейчас перестраивается. Мы, как это ни странно, через 30 с лишним лет пришли к тому же положению — стали бездомными на пять лет. Только теперь это совсем другое образование, чем Театр миниатюр, который был, по сути, просто маленькой бригадой. Всего вместе с техническими службами там работало около 20 человек, артистов было 10-12. А у меня уже тридцать лет 50 человек — только труппа, вообще в театре работает больше 350 человек, это целая фабрика.

Говорить об этом — все равно что спрашивать, не жалею ли я, что переехал в Москву, когда мне было 16 лет (я родился в Ленинграде и в школе учился в Ленинграде). Это бессмысленно. Я уже давным-давно стал москвичом. Живя в Москве, больше пятидесяти лет оставаться ленинградцем — просто какое-то извращение. Либо ты становишься нормальным, полноценным жителем города, либо надо возвращаться в Ленинград.

«Я принял бы участие в судьбе любого своего студента»

— Чем сейчас занимается Павел Устинов? Поддерживаете ли вы отношения?

— Пару раз я с ним разговаривал. Высказал то, что я думаю по поводу его будущего, того, как, мне кажется, он должен себя вести в этой ситуации, привлекающей внимание. Я высказался, а дальше он сам решит, как поступать. Мы не такие близкие люди. Поскольку он человек, который окончил учебное заведение, которым я руковожу, я чувствую за него определенную ответственность.

История с Павлом кажется довольно однозначной. Более того, я на сегодняшний день не согласен с решением суда, и мы будем его опротестовывать. Непонятно, почему невинный человек должен получить пометку об условном уголовном наказании, почему нужно ему портить судьбу. Это же какая-то криминальная печать на его будущем. Почему невиновного человека нужно сделать виновным, когда в этом виновны другие люди — в том, что это вообще произошло? Этих людей, видимо, хотят выгородить. Преступник совсем не он, а те, кто допустил такую несправедливость. Ну что это такое, как так можно?

— Значит ли это, что вы вступились бы за любого своего студента?

— Конечно, я принял бы участие в судьбе любого своего студента. Как и пытаюсь сделать сейчас.

— Вы себя ставите с ними только как учитель или как еще кто-то, скажем, старший товарищ?

— Для меня учитель — это очень много, это не просто профессия. Как театр не просто служба, это служение. Нас связывают гораздо более тесные узы, связи и взаимоотношения, нежели чем просто формально-производственные.

— Вы растите своих актеров в любви и строгости?

– Конечно. Потому что любое дело требует дисциплины и соблюдения определенных правил, особенно когда это дело коллективное.

— Мне еще показалось, что ваши отношения с театром строятся как отношения с женщиной. Вы говорили: актеры ходят налево. Говорили: приглашенных режиссеров нужно очаровывать.

— Да-да. Это вполне законно ассоциируется с отношениями между мужчиной и женщиной. Но я бы сказал, в театре ответственности побольше. Отношения между мужчиной и женщиной могут закончиться, и ничего страшного в этом нет, когда их двое и когда не родился ребенок. Театр сродни семье: из этой любви возникает плод — спектакль. И театр, и работающие в нем актеры ответственны за то, чтобы этот плод развивался правильно, чтобы спектакль жил здоровой жизнью. А если актер подводит: не приезжает, когда положено, начинает халтурить, срывает дело — конечно, он должен понести наказание. Я в этом смысле такой же, как любой нормальный руководитель.

Человек, работающий в театре, помимо любви, которую он испытывает к коллективу, к руководителю, должен еще иметь страх. Страх быть наказанным, страх быть уволенным. Совсем без страха нельзя. Он, конечно, не может превалировать, иначе это тоталитарный режим, но в определенной пропорции он должен быть. Потому что театр все-таки — это не отношения двоих, а отношения множества людей, принципы компании, содружества, сотоварищества. Зависимость всех от каждого. Это очень ответственно и очень сложно. Партнерство на сцене — крайне тонкая, важная и обязательная вещь. Русский театр основан на том, что называется «ансамблевость». Оркестранты хорошего оркестра меня поймут.

«Истинный возраст — высшая математика»

— Пришлось ли вам бороться за то, чтобы вас перестали воспринимать как сына своего отца? Или вы никому ничего не доказывали?

— Все, что я делаю, делаю, не думая про это. Но для абсолютного большинства жителей страны я так и останусь сыном своего отца. Это, к сожалению, главное мое отличительное качество. Они не знают меня как артиста, вообще не знают, что я есть,— поскольку я давно пережил высшую точку своей популярности. Когда-то эта популярность была высокой, сейчас нет, но это совершенно не беспокоящее меня соображение, потому что я взрослый человек. Есть вещи гораздо более важные и значительные для человека, который занимается искусством, чем слава. Я не могу сказать, что тщеславен. Популярность, конечно, важна для актера, но нельзя к этому очень серьезно относиться.

Так вот, для большинства людей страны, России, бывшего Советского Союза, я — сын Аркадия Райкина. Я так и обозначаюсь большинством: «Это сын Райкина». Мне скоро будет 70 лет, а меня с радостью спрашивают: «Вы сын Райкина?» Они думают, что делают мне приятное. Я очень люблю папу, но это, конечно, не комплимент, когда на старости лет узнаешь, что главный твой отличительный признак — то, что ты сын своего великого отца. Каждый имеет основание думать, что он сделал что-то и сам по себе. Когда говорят: «Простите, я не помню вашего отчества» — это на самом деле для меня приятная вещь. Человек в этот момент выглядит невеждой, но числит меня отдельно.

— А какие вещи для вас гораздо более важные, чем слава?

— Есть глубины и высоты профессии. Я их пытаюсь постичь, и это не имеет ни-ка-ко-го отношения к славе. Чем выше и чем глубже ты проникаешь, тем меньшее количество людей тебя может понять и оценить. И это нормально. А кроме того, есть вещи, связанные просто с человеческими качествами.

— Вы действительно настолько рефлексирующий человек, что каждый новый выход на сцену не уверены в успехе прошлого и считаете его случайностью?

— Просто актерская профессия так устроена. Театр — это же искусство настоящего времени, в нем нет прошлого и нет будущего. Зрителю совершенно наплевать, как ты будешь завтра играть и как ты играл вчера. Он приходит к тебе на сегодня, на изготовление какого-то пирожка на его глазах, и тот должен быть вкусным. И вот ты ему делаешь этот пирожок, он его тут же пробует, и, если ему вкусно, он тебе благодарен. Всё! Вот эти разговоры про великий театр, имевший великую историю, это абсурд. При чем тут прошлое? «Великий», «малый» театр — это глупейшее заявление. Он такой театр, как сегодня в нем прошел спектакль. И такой артист, как он сегодня сыграл. Сыграл как великий артист, значит, он великий артист — сегодня. Театр и артист — они такие, как работают сегодня.

— Ваши 70 лет в следующем июле будут каким-то этапом?

— Никакого этапа. И вообще это не мой возраст. Арифметика к истинному возрасту не имеет отношения. Истинный возраст — все-таки высшая математика. Арифметика — это паспортные данные, ерунда, это часто не совпадает. Я порой встречаюсь с очень старообразными студентами молодого паспортного возраста, с нафталинной психологией, такие целые институты есть. Не буду называть, но и в Москве студенты часто выходят из института полными совками: абсолютно старообразными людьми, не способными воспринимать что-то новое.

— Есть ощущение, что вы сознательно окружаете себя молодежью.

— Что значит «сознательно»? Это моя обязанность. Я же преподаю, я художественный руководитель института. Поэтому обязан по роду своей деятельности иметь дело с молодыми.

— Вы от них как-то подпитываетесь?

— Конечно. Они очень замедляют старение, и вообще это эликсир молодости. Имея дело с молодежью, ты очень тормозишь наступление старости.

— А вы не думали, как долго хотите быть в профессии?

— Думал-думал. Актерская профессия (и вообще театральная, но актерская особенно) все-таки связана с физическими силами, с энергией. Поэтому я очень слежу за собой и за соответствием тем требованиям, которые сам предъявляю к другим. Я совершенно не собираюсь задерживаться в этой профессии дольше, чем мне позволит самолюбие. Как только увижу, что являюсь обузой, уйду.

«Режиссер отдельно, артист отдельно»

— В следующем году страна собирается праздновать 75-летие со дня окончания Великой Отечественной войны. Как вы относитесь к такого рода датам, к их празднованию?

— Победа — великое событие в нашей истории. Но надо ни в коем случае ни на секунду не забывать, какой огромной ценой она далась. Ценой каких страшных потерь, ошибок и преступлений против собственного народа. Не забывать, что эта победа добыта иногда просто превращением людей в пушечное мясо. Война — это не только День Победы, не только повод для того, чтобы гордиться и ликовать, но и повод для того, чтобы задуматься над своим прошлым. И над теми преступлениями, которые совершались и за которые не расплатились те, кто в этом был виноват. Мне кажется, что это праздник гораздо более трагического звучания.

Молодые большей частью ничего не знают о прошлом, они не знают своей истории, часто абсолютно невежественны. Но люди, которые ничего не знают, это, как ни страшно, не худший вариант. А худший — когда очень большое количество народа знает про свое прошлое ложь. И думает, что злодеи — герои, а героев считает злодеями. Когда у него искаженное представление об истории по причине фальсификации событий нашего недавнего прошлого. Вот это меня очень тревожит. Мне кажется, у нас нет внятного, определенного отношения к прошлому. У людей очень много мути в голове, много злобы и конфронтации друг с другом. Вообще состояние нашего общества меня очень тревожит. И в связи с Днем Победы я еще раз думаю о том, что у нас совершенно нет всеобщего желания по-настоящему переосмыслить и прочувствовать свое прошлое, желания какого-то покаяния.

Я думаю: а почему мы, получив такое количество свидетельств о реабилитации своих родных, о том, что они были незаслуженно осуждены, ошибочно расстреляны, не услышали, не прочли слов покаяний, извинений? Никаких! По крайней мере со стороны государства. Почему за это никто не наказан? Почему наше государство, власть не умеют извиняться? Вот про что я думаю, когда думаю о войне. И о том, что было и происходит после. У меня погибли и отсидели мои родные, близкие люди или не совсем близкие. Мне кажется, что люди, которые не осмыслили, не прочувствовали своего прошлого, не могут быть счастливыми. Они не достойны счастья. Наша тяжкая и часто безрадостная жизнь — результат бездуховного существования. Вот почему необходима культура.

— У вас в театре 27 ноября будет public talk после спектакля «Всем кого касается». Тема буллинга и взаимоотношений с особыми людьми — насколько она лично для вас важна и актуальна для общества?

— Это отражение ситуации в обществе, просто школа в данном случае — наиболее выразительное место. Эта пьеса Даны Сидерос, очень талантливая и интеллигентная, вскрывает проблему, которая гораздо шире, чем просто школьная. Она про то же, про что спектакль «Все оттенки голубого»,— про иных. Отношение к людям, не вписывающимся во всеобщую одинаковость, во всем мире неоднозначно, но в нашей стране особенно. Нетерпимость, озлобление, агрессивность — вот его приметы. Серьезная вещь, которая как раз в школе начинается.

— Почему вы никогда не играете в тех спектаклях, которые ставите?

— Потому что в театре это практически невозможно. Кто-то это умел делать, например, Сергей Юрьевич Юрский играл в своих спектаклях, но я не думаю, что это шло ему на пользу. Он был великий артист и гениальный человек, человек эпохи Возрождения, но тем не менее даже ему это не удавалось в полной мере. Лучшие его актерские работы были всегда связаны с присутствием другого режиссера, например, великого Товстоногова.

Актер в театре обязательно должен кому-то подчиняться и быть ведомым, это профессия ведомая. Нельзя вести самого себя. Это как барон Мюнхгаузен, который самого себя за волосы вытащил из болота вместе с лошадью, вещь противоестественная. Режиссер отдельно, артист отдельно.

— Кто из ваших друзей и коллег особенно перепахал вашу жизнь?

— Я бы обязательно назвал Валерия Фокина, потому что я с ним сделал двадцать спектаклей. Он со мной работал как режиссер с актером, и если уж я кому-то благодарен за то, что приобрел эту профессию, то прежде всего ему. Он меня сделал артистом, таким, какой я есть.

На меня очень влияли режиссеры, с которыми я работал. Очень повлиял и Роберт Стуруа, и Юрий Бутусов, и Петр Фоменко. Я такой всегдашний ученик, впитываю, у меня много ученичества. И Егор Перегудов, который в два раза меня моложе, очень влияет благодаря двум работам — «Дон Жуан» и «Человек из ресторана»: всегда режиссер главный, а артист подчиненный, независимо от ранга. Егор человек очень оснащенный, образованный, талантливый и вообще замечательный. Сейчас работаю с Евгением Марчелли и тоже от него набираюсь. Я вообще очень набираюсь от режиссеров, с которыми работаю. Они все разные, эти люди.

— Вы склонны очаровываться?

— Конечно, это часть моей профессии, ее обязательное условие. Артист человек эмоциональный, впечатлительный, эмоция — инструмент, это, собственно, и есть способность очаровываться. Очарованные странники — это и есть артисты.

Беседовала Наталья Лавринович