«Игрушки» группы SIGNA на фестивале NET

Питерскую программу фестиваля NET, включенную в Театральную олимпиаду, продолжает датская группа SIGNA. С помощью 28 русских перформеров Сигна и Артур Кёстлер обжили бывший вентиляционный цех завода слоистых пластиков, принадлежащий Музею стрит-арта. Четыре часа под чужим именем между вымыслом и реальностью провела Алла Шендерова.

Если вы собираетесь на «Игрушки», которые уже сейчас можно назвать главным перформансом года, не бойтесь спойлеров. Зрителей, вернее «гостей», вначале разбирают на девять домов, они же девять команд. Что произойдет с каждым, зависит не только от капризов Леди (сама Сигна) и даже не столько от перформеров, сколько от вас.

Публичный дом и его хозяйка («Hades fracture» в Кельне в 2009-м), семинар по эмпатии, где сострадающие изучают страдающих («The Open Heart», 2019, Копенгаген),— чего только не изображала Сигна, чей сайт сообщает, что в ее перформансах, они же инсталляции, участвовала вся ее большая семья, сама она была парикмахером, бариста, стилистом и сборщицей клубники. Не сказано лишь, что у нее есть диплом факультета истории искусств. Но в этом трудно усомниться, когда видишь ее в «Игрушках»: в высоком черном парике, в белых шелках на круглой тахте среди скляночек с лекарствами. Импрессионистские завтраки на траве и весь декаданс с его выморочной изысканностью тут как тут.

В «Игрушках» к вам никто физически не пристает, но здесь говорят по-русски, а ситуация, атмосфера и взаправдашнее, хотя и странное поведение участников затягивают вас, как в воронку: держать дистанцию не удается. Ты сдаешь вещи, идешь по коридору, вдоль которого выстроились рыдающие белые «снежинки» в платьях, как для детской елки. Коридор ведет в большой зал с тахтой, где возлежит Леди — дочь богатого австрийца и русской рано умершей матери. Всю жизнь Леди зависела от отца, умирать от рака приехала в Питер. Собрала по России девушек-сирот, и вот уже три года они живут здесь, проходя по ее воле череду испытаний, чтобы потом получить что-то из ее наследства.

Домики, устроенные в вентиляционных шахтах, убоги, как жилища беженцев после обстрела. В самом уютном почти тепло, на столе — коробка чак-чака. В самом сыром (куда попала я) вам предложат грязный плед, чай и водку. Раздражение приходит сразу: женщины (от 18 до 35) носят нелепые платьица, не говорят, а лепечут и зовутся именами вроде Мунлайт (Алина Нечепуренко) и Куки (Дарима Боронкинова) — так звали моих хозяек. «А меня зовут Хеллоу Китти»,— отвечаю я. Они обижаются: «Нас назвала Леди, она не понимает по-русски. А наши прошлые имена — они в прошлом. Вот я, пока жила с бабушкой в Омске…» — тут я понимаю, что видела Мунлайт на сцене. Перебиваю ее, представляюсь Олей.

Еще четыре часа между жуткими историями, воем и драками мы пытаемся расколоть друг друга: я знаю, что она актриса, а она чувствует, что я вру. И все же я играю по правилам: выползаю (проход низкий) из домика только с хозяйками (иначе их накажут), жду, когда поведут в туалет (строем, одной нельзя), вместе с Куки танцую с шариком — его отнимает крикливая сумасшедшая (потрясающая Лариса Венедиктова уже работала с Сигной), громко плачу, изображая маму Сигны,— мы ставим сценку из ее детства, крашу Мунлайт ногти и защищаю своих «девочек» от охранника — «стафа». Это сутенерского вида парень, решивший проверить девочке зубы: просто заходит в каморку и лезет к ней в рот. Кроме меня гостей в этом «доме» трое. Арт-директор фестиваля NET Роман Должанский спрашивает, не процветает ли тут сексуальное рабство. «Нет-нет!» — шепчут девочки. Гость Вениамин призывает их к бунту, считая, что Леди наследства не даст. Гостья Маша явно поражена, но пока молчит. И вдруг охранник, с которым Куки изображала сценку «Успокой папочку», надевает звериную маску, затаскивает Куки в угол и начинает бить. «Маша, сорвите маску!» — догадываюсь я. Маска слетает, парень останавливается, но говорит, что команда будет наказана. Куки смотрит на меня с ужасом.

Перформанс по определению отличается от спектакля тем, что в нем ничего не делают понарошку. В октябре 1975-го Марина Абрамович показала знаменитые «Уста святого Фомы». Она выпила вино, вырезала осколками бокала на животе звезду, легла на лед и направила на себя тепловую пушку. Через полчаса публика не выдержала: люди подняли ее и унесли — так из зрителей они стали участниками перформанса.

Понятие партиципаторного театра, то есть театра соучастия, без которого трудно говорить о SIGNA, появилось позже. В «Игрушках» девушки по-настоящему дерутся, «стафы» срывают с них одежду, а иногда и бьют плеткой. Но ведь биографии у всех выдуманные, так кто они: актеры или перформеры? Или вот еще вопрос. Я ведь знала, что Мунлайт — актриса, и все же не могла не верить ее байкам, выполняла, что просили, и при этом врала, что редко бываю в театре, а с Должанским познакомилась час назад. Была ли я перформером?

Похоже, «Игрушки» не только проверяют пределы зрительских реакций. Они фиксируют момент, когда перформанс и спектакль сплавляются в одно — так, как это никогда не случалось прежде.