Дмитрий Бутрин — о встречах с крепким хозяйственником Юрием Лужковым

С Юрием Михайловичем Лужковым я познакомился лично при довольно примечательных обстоятельствах: мне очень хотелось его убить молотком, я имел для этого более чем реальные возможности — но ни разу всерьез не пожалел о том, что не сделал этого.

Дело было, кажется, еще до наступления нынешнего тысячелетия, примерно в 1999 году. Тогда в Москве все непрерывно осыпалось и обваливалось, и все что-то строили и ремонтировали. Обваливалось и в моем доме. Поэтому в рабочем портфеле у меня в тот день, когда люди из мэрии Москвы попросили меня заехать на Тверскую, 13 за какими-то бумажками-документами и поговорить о том, что мы пишем, зачем-то лежал обычный советский молоток.

В мэрии был, как всегда, бардак. Встречавшая меня девочка протащила меня через охрану без всякого досмотра, хотя никакой спешки не было. Она попросила меня подняться на третий этаж в кабинет с номером, который я тут же забыл, и после этого буквально исчезла: была и нет.

Я поднялся на третий этаж. Там было странно тихо и пустынно. Чертыхаясь, я искал там этот самый кабинет пока, наконец, осатанев, не стал ломиться во все двери в поисках того, кто бы мне подсказал, где сидит тот Сидор Петрович, которому я понадобился.

Три двери были заперты, створки четвертых неожиданно открылись. Амфитеатром передо мной молча стояли какие-то непонятные хорошо одетые люди, все смотрящие на одного невысокого человека в ярко-синем костюме, немедленно повернувшегося ко мне. Лысина его сияла, сам он был недоволен и удивлен.

Разговор наш с Юрием Михайловичем длился секунд 15. Все это время я точно знал, что у меня в портфеле молоток — и если я достану его из портфеля и дам по этой лысине молотком, то история России изменится.

Не буду врать. Конечно, страшно, страшно хотелось.

Отчего-то он это понимал, но совершенно точно понимал и то, что за молотком я в портфель точно не потянусь. Убей Бог не знаю, что они там в полном молчании делали в этой комнате. Возможно, обсуждали экономическую политику.

Через несколько лет мы познакомились с Лужковым в менее интригующих обстоятельствах. Я бывал в его знаменитой библиотеке на Тверской, листал там диковинные альбомы вроде «Творчество Пушкина и тувинское народное искусство», дивился безвкусице хорошего интерьера, пытался отказаться от традиционного лужковского подарка всем гостям — конечно же, бочонка с медом, производимого ООО «Медовые лужки».

Меня в нем всегда поражало это очень пограничное восприятие юмора, вроде смешно, а вроде и нет. Смешное для него всегда как бы делилось надвое, общечеловеческое смешное и предками данная мудрость народная. Поэтому он умел смеяться и не смеяться одновременно: способность, если честно, производящая довольно жуткое впечатление.

Идея общения с Юрием Михайловичем как с экономистом пришла в голову не мне и довольно быстро показала свою несостоятельность. Безусловно, Лужков полностью соответствовал социальной роли российского экономиста в восприятии общества, демократично избиравшего его на пост главы Москвы. Впрочем, не только экономиста. Лужков вообще с легкостью принимал на себя любую роль ученого, вообще был падок на любую ученость и очень охотно уделял тому, в чем он видел ученые занятия, некоторую часть своего очень плотного рабочего графика. Думаю, что он воспринимал эти занятия в игровой модели вельможи XVIII века — Ломоносов, Шувалов, в общем, вот это все.

Он вообще был человеком удивительной интеллектуальной смелости, если не сказать — интеллектуальной наглости. Он давно привык к тому, что поверхностно всякое знание может быть постижимо минут за пять-семь: «И интересно! Но главное, конечно, не это. Я сейчас объясню, я давно говорил об этом с серьезными людьми, академиками из Академии наук, поговорите сами с ними, но сначала я объясню».

За всем этим следовала немного скрашенная его интеллектуальной живостью обычная советская экономическая дичь самого мракобесного свойства. Мне совершенно неудивительно, что Юрий Михайлович не оставлял давней идеи поворота северных рек. Я не удивлялся его планам систематически разгонять облака над Москвой с целью снижения совокупных затрат на топливо для московских снегоуборщиков.

Он с легкостью мог рассуждать о чем угодно — от денежно-кредитной политики ЦБ до экономики строительства электростанций в Анголе, от детских пособий до совокупной факторной производительности. Это, в сущности, неважно. Разберемся! А не разберемся — поправят.

Я знал, что это повелось еще с советских времен. Передо мной был довольно нечастый, но очень характерный позднесоветский общественно-партийный деятель, символ того самого «китайского пути», по которому мы все должны были пойти, но не пошли. Полусекретный «Институт Лужкова» упоминался еще в романе «Альтист Данилов» — Юрий Михайлович был по образованию химик, специалист по химической автоматике и пластмассам (помните полиэтиленовые тазики «Интеко»? Вот-вот. Все в дом.) — но это не имело значения.

Вообще, я должен был в этом тексте рассказать об экономической политике Юрия Лужкова, о ее сильных и слабых сторонах. Но, признаться, об этом мне почти нечего сказать — кроме того, что она заключалась в решении всех вопросов на месте. Здесь и сейчас, как придет в голову и как выйдет.

Лужков точно знал, что такое «крепкий хозяйственник» — это чистый эмпирик, свободный от интеллектуальных ограничений. Если не выйдет — скажут, что не выйдет.

Уверен, если бы ему правильные люди принесли проект строительства в центре Москвы пятикилометрового небоскреба, то он бы почти не задавался вопросом о том, возможно ли такое физически. Если невозможно — то не построят, старшие товарищи поправят. Кажется, законы физики, экономики, математики, да и собственно Бога он воспринимал именно в этом качестве — как более высокую хозяйственно-партийную инстанцию, имеющую возможности и полномочия вовремя исправлять ошибки честных крепких хозяйственников, двумя ногами стоящих на земле.

Но вдобавок к этому Лужков имел то, что дорогого стоит. Наверное, это называется «харизма», хотя она и своеобразна. В советское время это называлось «компанейский мужик».

Сейчас можно констатировать, что речь шла об очень ранней манифестации ультрапопулярнейшей концепции leadership, крайне удачно высаженной на позднесоветскую социальную почву и давшей яркие цветочки.

Этих людей было немного, но они способны были сворачивать горы и задавливать этими горами десятки тысяч людей без всякого сожаления. И, по здравому размышлению, противопоставить этому было нечего. Лужков в этом смысле был гением безответственной и безадресной эмпатии: он любил жизнь, любил себя в этой жизни и любил особенности этой жизни, позволяющие сделать ее еще комфортнее. Мне, например, никогда даже не приходило в голову спрашивать его что-то о коррупции. Он бы, если честно, вообще не понял, о чем именно речь.

Вот, пчела собирает мед с цветка, сказал бы он, подумав. В этом сезоне собрали на $450 млн. Кому от этого может быть плохо — ведь это и есть хозяйствование? Ведь это и есть жизнь? Ведь мы не только собираем, мы делаем мед. Мед ведь полезен. Это же природное.

Все это я пишу не в оправдание себе. Повторюсь, я никогда, ни разу в жизни не пожалел, что не достал тогда молоток из портфеля. Экономические дискуссии не предусматривают молотка.

Впрочем, они не предусматривают и чистых эмпириков-хозяйственников в качестве оппонентов. Ведь только они могут всерьез думать о себе как о пчеле со взятком, к которой бессмысленно предъявлять какие-либо этические требования.

Что можно сказать о Юрии Михайловиче Лужкове как экономисте? То же, что о всем позднем Союзе, в Москве задержавшемся дольше, чем обычно, и распадавшемся, право слово, без определяющего влияния московского мэра. Прагматик никогда не будет пытаться всерьез управлять сценарием распада столь масштабных сооружений.

В этом смысле Лужков напоминал раннесредневековых римских градоначальников, разбиравших обломки римских форумов для строительства новых бань: вот, право слово, чудаки, ведь это просто строительный материал! А вот сюда я укажу пристроить башенку. Москва — она же из башенок, знаете, как на Ярославском вокзале?

Думаю, он вообще не относился всерьез к тезису «СССР закончился». Для него все это были просто слова.

Мы строим МКАД, мы возводим сто детсадов, мы помогаем Севастополю, мы восстановили Гостиный двор, мы проектируем Сити, мы доплачиваем нашим пенсионерам, мы строим памятники на Поклонной горе, мы, как и двадцать лет назад, снабжаем столицу овощами. А, кстати, знаете, какое у меня подсобное хозяйство, какие там кони, клевера, дубы, лужайки, мед?

И сама Австрия, где Лужков, кажется, жил в последние годы, выглядит очень логичной. Ну и что, что не Алтай и не Серпухов. Даже и лучше. Органика.

Он стал для меня довольно важным уроком. Иногда некого и не в чем убеждать, ибо не существует способа убедить. Из праха — в прах. Прощайте, Юрий Михайлович.