Новое измерение блокадной памяти

В Издательстве АСТ вышла книга «Блокадные после». О том, как жили в городе, освобожденном от блокады, Анна Ахматова и Ольга Берггольц, о подростковой преступности и публичных казнях, о творчестве в осажденном городе и одиночестве блокадников рассказали авторы сборника на его презентации в музее Анны Ахматовой 24 января.

Федор Дубшан

Кажется, о блокаде мы знаем все. Внимание настолько сосредотачивается на блокадном времени, которое кто-то видит как героическое, кто-то — как кошмар, что любое «до» и «после» меркнет по сравнению с впечатлением от самой блокады.

А все-таки — что было после? Как существовал Ленинград, когда кончилась эта страшная реальность? Как люди справлялись с последствиями? Как появлялась и закреплялась в сознании сама «блокадная память»? Всегда важно узнать, что было потом. Потому что это касается нас напрямую.

Культуролог, поэт и исследователь Полина Барскова стала автором-составителем сборника эссе «Блокадные после».

— В этом блокадном «после», в историческом измерении, открывшемся 8 сентября 1941 года, в каком-то смысле мы все существуем до сих пор,— рассказала она.— Нам еще предстоит узнать многое и найти нужный язык для разговора об этом. Поэтому важно, что сборник так разнообразен.

Девять авторов охватили огромный спектр проблем. Камера внимания читателя как будто то поднимается над крышами послеблокадного Ленинграда, разглядывая руины и новые здания, то вглядывается в душу отдельных людей на максимальном увеличении.

Это и Ахматова, Берггольц — и люди, никому раньше не известные. Как, например, блокадный ребенок Мила Анина, ее мемуары рассматривает историк Алексей Павловский, рассуждая о пропасти, разделившей носителей этого опыта и всех остальных. Или члены подростковой банды «золотой блокадной молодежи» (была и такая) Бориса Королева, сына генерал-полковника авиации. Банда терроризировала в 1944-м весь центр города, а после ходила пировать в «Метрополь». О них пишет библиограф, переводчик Никита Елисеев.

Или свидетели и участники публичной казни немецких солдат 5 января 1946 года на площади перед кинотеатром «Гигант». Такое было не только в Ленинграде, но и во многих других городах. «Хотелось понять, кто это инициировал, зачем это было нужно, как на это реагировали люди»,— объяснила автор текста, научный сотрудник музея Ахматовой Татьяна Позднякова. На это событие даже продавали билеты. По воспоминаниям Лидии Чуковской, Ахматова рассказывала, что и ей предложили билет. «Не сомневаюсь, что эти несчастные люди совершили ужасные преступления, и кара, которая их постигает, заслужена. Но я-то за какие преступления должна это видеть?»

Отношение к блокаде у Анны Андреевны — сложней любых банальных представлений, рассказывает директор музея Ахматовой Нина Попова. Об этом говорит контраст между ее выступлением в сентябре 1941-го по ленинградскому радио: «Наши потомки отдадут должное каждой матери эпохи Отечественной войны, но с особой силой взоры их прикует ленинградская женщина… Нет, город, взрастивший таких женщин, не может быть побежден»,— и разговором с Любовью Шапориной после возвращения из эвакуации в 1944-м. («Впечатление от города ужасное, чудовищное. Эти дома, эти 2 миллиона теней, которые над ними витают, теней, умерших с голода. Это нельзя было допустить... Все здесь ужасно. Во всех людях моральное разрушение, падение».)

Горькие, саркастические слова. И стихи, полные сострадания. Это был процесс осознания чего-то большего, восхождение к взгляду общеисторическому, воплотившемуся в «Поэме без Героя».

Ольга Берггольц, говорит автор текста о ней, писательница Наталья Громова, оставалась в Ленинграде. Из блокадных дневников ясно, что люди все время думали о том прекрасном завтра, когда весь нынешний ужас закончится. Но заканчивается война, и начинается парадоксальный обратный процесс: вспоминают, какое это было счастливое прошлое и каким там все было настоящим. Для Ольги Берггольц это одна из жизненных драм. Другое — это наступающее бесчувствие, равнодушие к близким, которые умирали рядом. У Берггольц так было с мужем, Николаем Молчановым: она много писала о том, как он умирает, превратился в старика… Страшные страницы. Эта память разрывает.

О похожем чувстве вины говорится в эссе поэта Валерия Шубинского о философе Якове Друскине — незаурядном человеке, друге Введенского и Хармса. Из его письма к любимой женщине, которая осталась в городе: «Ванна. Помните ли вы, что это? Это большая посудина, наполненная водой, не очень чистой, но горячей. Если ты не очень брезглив, влезаешь в нее и лежишь, сколько тебе нравится… вы все равно не поверите, что человек может лежать в кровати, в тепле, да еще раздетый, да между двумя (2) кусками материи, за каждый из которых мне давали летом по 1,5 кг топленого масла». Человек наслаждается тем, что выжил, и все больше осознает свою вину перед теми, кто остался.

Но важен и фон, на котором действуют люди. Речь сразу и об исторических событиях, и о самой книге. В качестве иллюстраций здесь — литографии Анатолия Каплана из серий «Ленинград» и «Восстановление Ленинграда».

— Была мысль проиллюстрировать конкретно мою статью о Каплане,— говорит фольклорист и переводчик Валерий Дымшиц.— Но в какой-то момент приняли решение разбросать литографии по книге и поместить на обложку. Получился развернутый визуальный комментарий ко всему, о чем идет речь здесь. Сам Анатолий Каплан пережил в Ленинграде зиму 41-го, потом был эвакуирован. В 44-м он вернулся, начал эту серию — и после этого проснулся знаменитым. Мне кажется, причина успеха — напряжение внутреннего противоречия в этих работах. С одной стороны, нечеловеческие усилия, нужные для восстановления разрушенного: провести свет в темном городе, заасфальтировать улицы, убрать руины. И одновременно — тщетность этих усилий. Люди из последних сил выбиваются, чтобы вернуть городу человеческий вид. Но это все равно что пытаться восстановить Помпеи. В этом высота и пафос трагедии. «Мы будем делать все, чтобы вернуть городу жизнь, хотя понимаем, что это невозможно». Вот это совпало с настроениями ленинградцев и вызвало такую любовь к литографиям.