Константин Богомолов об отношениях с актерами, собственном театре и обласканности властью

Он называет себя очень эмоциональным, но сегодня Константин, по собственным словам, железобетонный. Эмоциональность не единственное свойство, спрятанное за публичным образом — известного режиссера, главы Московского драматического театра на Малой Бронной, автора одного из самых успешных российских сериалов последних лет. Брак с Ксенией Собчак только подлил масла на сковородку обсуждений его персоны, но, кажется, Константина Богомолова, выступившего в Петербурге в рамках совместного проекта ИД «Коммерсантъ» и «Открытие private banking», это совершенно не задевает.

— Вы репетируете «Бесов». Игорь Миркубанов играет там Степана Трофимовича Верховенского, а Елена Морозова — Варвару Петровну Ставрогину?

— Нет. Кого — не скажу. Я не говорю о распределении ролей до определенного момента репетиций. Все может поменяться.

— Когда выйдет спектакль?

— Во второй половине мая.

— Достоевский частый гость в ваших постановках. Почему Федор Михайлович?

— Он сценичен. Это всегда хорошие роли, возможность создания своей драматургии по поводу автора. Дает множество пространства для фантазии и пробуждает эту фантазию. Плюс он детективен. Плюс мелодраматичен — все ингредиенты для того, чтобы сварилось какое-то интересное зрелище, потому что театр — это все равно зрелище.

— Все, что попадает вам в руки, вы оцениваете с точки зрения возможной сценографии?

— Естественно, это профессиональная деформация. Иногда я читаю что-то без этой привязки, например, сейчас купил книгу по флорентийскому искусству. Но все равно художественную литературу читаешь в применении к тому, что будешь делать с этим на сцене или в кино.

— Можно ли сказать, что Игорь Миркубанов — ваш талисман?

— Нет.

— Но он, тем не менее, довольно часто появляется у вас.

— Не чаще, чем другие актеры. Действительно, я с ним много работаю, но есть люди, с которыми я в принципе много работаю. У нас был достаточно длительный перерыв в сотрудничестве, в течение нескольких лет. И вообще, мне понятие «талисман» несвойственно.

— Есть ли какие-то актеры, с кем вам пока еще не доводилось работать, но это давняя идея-фикс или мечта?

— Если они и есть, я не буду их называть, это не на уровне мечты, а на уровне того, что вот, есть интересная личность, с которой было бы интересно поработать. Придет момент, появится роль, появятся обстоятельства, в которых я смогу человеку что-то предложить,— я предложу. А дальше «да — да, нет — нет», я к этому спокойно отношусь. Нет судороги по поводу того, что мне обязательно надо с кем-то поработать. (В этот момент Константин включает голосовое сообщение, в котором звучит: «Никита спрашивает, точно ли он вам завтра не нужен?»— “Ъ”)

«Ксения — хорошая актриса»

— «Никита спрашивает» — это, наверное, Никита Ефремов?

— Да.

— Когда выйдет «Хороший человек», где он вместе с Юлией Снигирь играют главные роли?

— В сентябре. Уже вовсю идет монтаж. Это будет достаточно долгая и тщательная работа, потому что материала очень много. Хочется сделать сложную историю, мы будем монтировать ювелирно для такой вещи, как сериал. Так или иначе, это проект коммерческий. Хотя он сделан по киношным и артовым принципам, это все равно тот продукт, который должен себя окупать в перспективе. Тем не менее мы относимся к нему с предельной серьезностью, тщательностью, и мы решили, что будем монтировать долго.

— Будет один сезон или несколько?

— Один. Сколько серий, мы до сих пор не решили. Скорее всего, девять.

— Среди молодых актеров есть кто-то, на кого вы делаете ставку?

— Я не делаю ни на кого ставки, это бесполезная вещь. Непредсказуемо все это — и проявление таланта непредсказуемо, и проявление удачи. Есть люди, которые мне кажутся очень талантливыми, и они неизвестны до сих пор, их полным-полно, это нормально. Они где-то выстреливают, где-то нет. Даже если не выстреливают, это не отменяет их талант, потому что, чтобы выстрелить, нужна еще и удача, и попадание в ситуацию, к определенному режиссеру на определенную роль, идущую тебе и открывающую твои способности. Конечно, я знаю много ребят, которых считаю очень-очень талантливыми и потенциально большими артистами. Дай бог, придет время — и они заявят о себе.

— Правильно ли я поняла, что как минимум в одной сцене в «Хорошем человеке» появится ваша жена?

— Не в одной, у нее роль: не эпизод, не главная — просто роль.

— Какая Ксения Собчак актриса?

— Хорошая. Будучи талантливым человеком и очень интересной личностью, она хорошая актриса. Конечно же, это всегда вопрос работы режиссера с человеком. Плохой режиссер легко может из хорошего актера сделать плохого, хороший режиссер может раскрыть потенциал. Она — талантливый человек и актриса.

— Благодаря вашему Instagram мы знаем, что недавно вы впервые встали на горные лыжи, и это во многом заслуга жены. А что еще вы сделали впервые в новых отношениях?

— Много чего, но об этом не задумывался. У меня нет экстремальных идей. Я не люблю рисковать ни здоровьем, ни психикой.

— Как вы знакомитесь с актерами, присматриваетесь к ним? Сколько на это тратится времени?

— Все время, которое работаю, знакомлюсь. Знакомство с человеком, постижение его — это постоянный процесс. Как и с материалом. Нет такого: когда ты делаешь Достоевского, в какой-то момент понял, про что он. Ты делаешь, на следующий день видишь новые вещи, потом они опровергают предыдущие — это процесс. Когда спектакль играется, ты его смотришь и понимаешь что-то, чего не понимал в момент, когда ставил его. А сейчас оно открылось. Это нормально. Рост не останавливается.

— То есть и «Преступление и наказание», поставленное в петербургском «Приюте комедианта», вы переделывали?

— Нет, я не переделываю спектакли, просто наблюдаю за ними. Человек, если не мертвый, он живой. Он растет и меняется сам по себе, это неизбежно. Так же и спектакль: если это живой организм, он, оставаясь собой, со своим лицом, внутренне крепнет, развивается, усложняется, где-то успокаивается, где-то наоборот — ловится тот нерв, который мог не чувствоваться поначалу. Я поэтому не предпринимаю усилий по переделке спектакля: если он хорошо и правильно сделан, он живет своей правильной жизнью.

— Какой вы режиссер — тиран и деспот или напротив?

— Я не знаю, что такое тиран и деспот.

— Часто вы диктуете свою волю актерам?

— А чью еще волю я им должен диктовать? Представляете, что будет, если каждый в спектакле будет реализовывать собственную волю? Это будет ад, болтанка, пошлятина, безвкусица. Артист — это инструмент, его качественность определяется в том числе способностью подчиниться воле режиссера.

— Из ближайших премьер еще будет спектакль «Покровские ворота» в Театре на Малой Бронной.

— Да. В конце июня — начале июля премьера. Нет, я не боюсь замахиваться на спектакль, который для отдельной части населения является целым пластом. Кто там будет играть, частично известно, частично нет, но имен я не называю.

«Глупый человек не может быть добрым»

— Ваши первые стихи были опубликованы, когда вам было 15 лет. Потом в 20. Потом вы почти четверть века не публиковали ничего, а в 2019-м вышла книга «Так говорил Богомолов».

— В 20 лет были опубликованы те стихи, которые были отданы в печать в 16. А сейчас накопились тексты, которые не издавались, и они вошли в эту книгу. Тексты, которые я писал до того, как начал заниматься театром, в процессе, какие-то пьесы и так далее. Тираж для артовой книги стихов приличный, и она допечатывалась: первый тираж — около 3000 экземпляров, и второй такой же.

— Вы написали в предисловии, что хотели бы вернуть того себя, кто боялся людей, стеснялся, стыдился, робел. Когда и почему прошли эти страх и робость?

— Они никогда не проходили. Я и живу с этими ощущениями, а не в соответствии с требованиями быть успешным, популярным, богатым — требованиями, которые предъявляют к тебе жизнь, профессия, общество. Наверное, это внутренние комплексы.

— То есть вы до сих пор робеете?

— Я есть то, чем я и был. Другое дело, что я научился это прятать. А тогда не прятал. До скольки лет это было очевидно — не помню. Вы же не можете сказать, когда вечереет. Если бы у вас не было телефона, вы никогда бы этого не знали. Живете и живете, свет меняется так медленно, что вряд ли вы это замечаете.

— В заглавную музыкальную тему «Содержанок» вы поместили смерть. «Ashes to Ashes» — это же не только Шарон Ковакс, но еще и Ветхий завет. Вы когда-нибудь представляли себе, какой может быть ваша смерть?

— Я надеюсь, она будет безболезненной. В позднем возрасте, но в том состоянии, когда я буду бодрым и сильным.

— Каким вы видите себя через 20–30 лет?

— Какой я есть сейчас, такой и буду через 20–30 лет. В юности я предполагал, что в 44 года буду совсем другим. Но я не ощущаю себя на этот возраст. Более того, я себя сейчас ощущаю бодрее, чем, например, в 30 лет.

— С чем вы это связываете?

— Все зависит от психики. Как-то так организовалось в жизни, я стал спокойнее и в чем-то увереннее. Опыт дает мне не усталость, а силы. Идей полно. Энергии полно. Долгими периодами я сплю по 4–5 часов в сутки, иногда у меня бывает несколько суток без сна, это зависит от количества работы: ночные смены, дневные смены, репетиции, встречи, переговоры, тусовка.

— Вы выдерживаете все это без допингов?

— Без допингов. Что вы имеете в виду под допингами?

— Что угодно.

— Я не принимал в жизни ни одного наркотика, даже марихуану не курил. Вот такая антипропаганда. Я и курить-то сигареты, табак, стал на нервах выпуска года в 33. И то могу курить неделями по две пачки сигарет, потом полгода вообще не курить. Я очень здоровый человек в этом отношении, у меня очень здоровая психика.

— Это от родителей?

— Не знаю. Я всегда был очень послушный ребенок. Из дому не убегал, не бунтовал. Кто-то может назвать скучным, хотя людям со мной весело.

— Вы однажды назвали своего папу очень добрым человеком. Насколько для вас важно это свойство?

— Важно. Но нужно знать, что вы понимаете под добротой. Для меня не тот человек добрый, кто себя таким называет. Добрый — это некая энергия интеллигентности, по большому счету. Доброта ведь легко совместима и со злостью, с ненавистью, с яростью. Доброта — это чувство такта.

— Вы сами добрый?

— Надеюсь, что да. С чувством такта в обществе сейчас очень плохо. Оно напрямую завязано с тонкостью и умом. Я, например, считаю, что глупый человек не может быть добрым. Доброта осознанна. А глупость совершает и зло, и добро неосознанно. Глупость не может осознать, что она совершила зло, и, соответственно, не может исправиться. Ум может совершать зло, и тогда это сознательный выбор. Но ум может его исправить, а если не исправляет — это умышленно.

«Моя искренняя любовь к ширпотребу»

— С чем вы сами связываете успех «Содержанок»?

— С очень качественным маркетингом. А также (наверное, самонадеянно об этом говорить, но это так) с некоторой особенностью моего взгляда на мир, ироничного взгляда, который хорошо воспринимается публикой. Со способностью быть в зоне арта и в зоне ширпотреба одновременно. С моей искренней любовью к ширпотребу, притом, что сам я достаточно изощренный человек. В итоге совсем уж наглую вещь скажу… Вот некая взвесь. Туда надо капнуть немного какого-то вещества — и все заиграет. Что-то есть в первом сезоне «Содержанок», что существенную часть людей магнетизирует. У него действительно большой успех и огромное количество просмотров. Более того, в скором времени это будет сериал, который выйдет в полную окупаемость не за счет телевизора, а за счет интернет-платформы. Это уникально для российского сериального производства. Плюс еще очень крутой маркетинг. Там совершенно сумасшедшая команда, гениальный продюсер и маркетолог Ирина Сосновая.

— Как на вас отразится тот факт, что Start продал Amazon права на «Содержанок»?

— Да никак. Я не имею доходов с продаж. В лучшем случае, это увеличение известности, потенциальное, в будущем. Такая строчка в моем профайле.

— Сложно ли работать с бывшей женой Дарьей Мороз?

— Последний раз мы работали на «Содержанках». Нет, не было сложно. У меня со всеми хорошие отношения. И вообще, в принципе с людьми, неважно, были мы близки или нет, я стараюсь поддерживать нормальные отношения. Если они не делали мне зла. Если делают зло, предпочитаю удаляться.

— Иван Вырыпаев и Александр Мамут запускают «Okko Театр», это постановка и трансляция на интернет-платформе. Вы думали о чем-нибудь подобном?

— Я знаю от Мамута эту его идею, концепцию, и я с интересом наблюдаю, как это будет реализовано. Не могу сказать, что мне это безумно интересно — театр в форме трансляции на интернет-платформах, но посмотрим, может быть, из этого что-то сложится.

— Тот же Иван Вырыпаев считает, что вы в постановках говорите только о себе. Вы согласны?

— Если он так считает, наверное, он прав. А о чем мне еще говорить, как не о себе? По гамбургскому счету, так делает любой режиссер.

— Вы сами не раз выходили на сцену в качестве актера. Страшно это? Испытываете ли вы какой-то мандраж?

— Нет, мне это не страшно, я не испытываю мандраж и больше не собираюсь выходить на сцену в качестве театрального актера, мне это неинтересно. В качестве киноактера иногда буду.

— Можно ли сказать, что ваш градус интересов вообще смещается в сторону кино?

— Нет. Я считаю театр более мощным, прогрессивным, интересным искусством, чем кино.

— Вас в прошлом году, по ощущениям, было особенно много на сцене Петербурга. Есть ли отличия между двумя столичными сценами?

— Я об этом не задумывался. Мне комфортно в Питере ставить, комфортно с этой публикой, я очень люблю питерских актеров, мне здесь хорошо, и складывается все более или менее. Что до города, я просто люблю Питер. Не могу сказать, есть ли у меня любимые места,— наверное, это центр. Как в Москве, так и в Питере я не люблю окраины, а центр люблю.

— А вообще, по отношению к какой-нибудь сцене вы испытывали трепет?

— Когда я первый раз выходил на большую сцену МХАТа,— да, было такое. А потом это ушло и не возвращалось.

«Все провокации — то, что у вас в голове происходит»

— Часто ли вас упрекают в том, что вы из оппозиционера стали режиссером, обласканным властью?

— Я не имею никаких особенных преференций по сравнению с кем-то из режиссеров, кто, условно, не обласкан. И не имею тех возможностей, что есть у режиссеров, обласканных властью. Что понимать под этим выражением? Что у меня есть театр, которым я руковожу?

— Вы ведь долго время говорили, что у вас даже театра нет, и тут — оп! — и он появился в прошлом году.

— И что? Как вы считаете, я профессионально заслуживаю руководить театром?

— Но, возможно, как некоторые режиссеры в нашей стране, заслуживаете и посидеть под домашним арестом.

— Их несколько?

— Нет. Один.

— Обласканность властью заключается в том, чтобы не сидеть под домашним арестом? Наличие собственного театра заслуженно в моем случае?

— Да.

— Вы знаете, что я делаю на Малой Бронной, какой объем работ? Вы думаете, я пришел туда, и у меня появились какие-то особые полномочия? Ну, например, получил какие-то специальные гранты от комитета по культуре? Нет. Или дополнительные средства на постановку? Нет. Все, что я получил,— театр в рамках того, что было запланировано. Как ремонт, например, который был запланирован задолго до моего прихода. Как средства, связанные с переездом во дворец на Яузе,— а это всегда сложно для театра, перенести, адаптировать весь репертуар под новую площадку, и все театры, которые это делают в Москве, получают дополнительные средства на адаптацию.

Мы подаем заявки на гранты, которые объявляются департаментом культуры. Сейчас на президентский грант будем подавать и за него бороться, как и все другие московские театры. Да, я создал Фонд имени Соломона Михоэлса, в котором аккумулированы деньги бизнеса. Потратил огромные усилия, чтобы обойти людей, рассказать им о программе театра, о том, что хотелось бы делать, и заражал этими идеями. Протестующие на «Норму» Максима Диденко приходят, как было и раньше.

Я, честно говоря, никаких особых преференций со стороны власти по отношению к себе не вижу. Мне кажется, люди, которые так говорят, очень обижены на то, что я могу сформулировать, отстоять — весело отстоять, иронично — отличную от них позицию. По отношению к власти и происходящим в государстве процессам, к способу действия и работы внутри тех обстоятельств, в которых мы живем. Я могу это делать весело, энергично, обоснованно. Более того, занимаясь менеджментом театра, занимаясь творчеством, я при этом не иду ни на какие творческие компромиссы. У меня прекрасные молодые режиссеры, прекрасный сложный материал, «Норма» Сорокина в постановке Диденко, Молочников, Тарасов, сам я ставлю «Бесов», мы ведем переговоры с Жолдаком… Это, мне кажется, очень раздражает, когда выясняется, что можно не декларировать борьбу с кровавым режимом, а делать дело. И при этом это дело будет эффективным, абсолютно прогрессивным и одновременно отвечать тем творческим ценностям, которые те люди, кто меня обвиняет, декларируют. Для них это крайне раздражающий фактор. Как так, я, Васисуалий Лоханкин, сижу дома, днем голодаю, по ночам ем бутерброды из холодильника и воображаю издание томов «Васисуалий Лоханкин и мировая революция»? А Богомолов руководит театром и, собственно, делает тот театр, который я, Васисуалий Лоханкин, считаю невозможным делать в условиях торжества кровавого режима, а? Ан нет. Можно делать.

— К вопросу о кровавом режиме. Вы поддерживаете отношения с Кириллом Серебренниковым?

— У меня никогда никаких особых отношений с Кириллом Серебренниковым не было. Мы работали вместе с ним над «Машиной Мюллер», у нас абсолютно нормальные отношения. Но ни до, ни после «Машины» не сказать, чтобы мы особо дружили.

— Ничего не изменилось после того, как вы высказались, что не обязательно только протестовать в деле Серебренникова, можно попробовать действовать тоньше?

— Вы не очень точно цитируете, но примерно эту мысль я формулировал. Могу еще раз: помимо протестов, есть необходимость в сложных переговорах, и зачастую они более эффективны.

— Есть мысль, что культурные начинания должны спонсироваться государством, но оно не должно быть регулятором творчества.

— По-моему, это очевидно. Культура создана, в том числе, для того, чтобы личность проявляла себя. Это в определенной степени храм индивидуальности, где человек может показать свою особость, сложность, неординарность. Мы же все находимся в зоне ограничений со стороны общества, коллектива и так далее. Творчество — это единственная сфера, где воздвигается храм проявлениям мыслей, эмоций. Поэтому мне кажется вполне естественным, что государство, финансируя культуру, демонстрирует уважение к индивидуальному высказыванию. Это напрямую связано с политикой и экономикой — уважение к чужой собственности, мнению, голосу. И выделяя деньги, оно, безусловно, не может требовать подчинения художника определенному вкусу. А вот хочет ли давать государство деньги на определенные высказывания или нет,— уже его дело. Но дав их, нельзя осуществлять цензуру или давление, тогда обесценивается акт финансирования.

Точно так же государство имеет право спонсировать идеологические проекты, это тоже нормально. Если оно считает необходимым пропагандировать какие-то вещи или ценности, институции — будь то армия, полиция, определенная трудовая деятельность,— государство вполне может осуществлять акции с помощью таких инструментов, как кино или выставки. Такая политика должна быть разумной, естественно, ограниченной, и финансирование кино не должно сводиться к пропагандистской политике. В конце концов, Соединенные Штаты тоже осуществляют через кино свою пропагандистскую работу с населением и с миром.

— Аргументом может быть и то, что выделяемые деньги — это наши с вами налоги.

— Они, конечно, наши налоги. Но точно так же мы делегируем свои властные полномочия определенным людям, и если они будут постоянно стучаться к нам в двери и заглядывать, правильно ли мы расходуем эти средства, то работать будет невозможно. Сам будучи менеджером, я прекрасно понимаю, что если доверили — полномочия, деньги,— мне нужна одновременно с ними некая свобода от бесконечной отчетности. Нужно соблюдать разумную меру взаимодействия между обществом и государством, которому на определенный срок делегировано право распоряжаться доходами.

— Вы сейчас больше менеджер или больше режиссер?

— Я всегда был менеджером, и в режиссуре я тоже менеджер. Режиссура — это профессия управленческая, функциональная, а не творческая.

— И все провокации жестко просчитаны?

— Я не знаю, про что вы говорите. Я не осуществляю провокаций. Поймите, все провокации — то, что у вас в голове происходит. Вы можете остро воспринимать что-то происходящее на сцене, другой человек — как естественное, а третий — как дикое хулиганство. И что есть тогда провокация? Режиссер делает то, что он делает. Все остальное случается в головах у зрителей. И рассчитывать, что все зрители будут реагировать одинаково, бесполезно. Надо делать так, как считаешь нужным. Каждый пишет, как он дышит.

Беседовала Наталья Лавринович