Расколы и ереси. Проект Сергея Ходнева

Исторические гностики, современники первоначального христианства, просуществовали недолго. Тем не менее влияние их оказалось несоизмеримо огромным — мы обнаружим его и у мистиков Средневековья, западного и византийского, и в каббале, и в неортодоксальном исламе, и в европейском романтизме, и в религиозно-философском возрождении нашего Серебряного века. В своем высшем выражении гностицизм выглядит самозабвенным и отчаянным порывом богоискателя-одиночки, одаренного не только религиозно, но и художественно. В низшем — пестрой, горячечной и не всегда человечной эзотерической мешаниной

Удивительное дело: обычно так называемые «классические» ереси — это то, о чем последние лет пятьсот знают все и всегда. Вспоминают, полемизируют, уподобляют им что-то из современных религиозных явлений. Гностицизм — он другой. Совершенно не волновали гностики как таковые, допустим, Лютера и его современников (даром что отдельные гностические доктрины некоторые из них вполне активно обсуждали). Только начиная с XIX века (и в особенности после научных открытий ХХ века вроде папирусной библиотеки Наг-Хаммади) о гностицизме как великом соблазне раннего христианства заговорили во весь голос: вдруг стало понятно, насколько это было изощренное и большое движение, насколько его обворожительность тревожила не только апологетов II века, но даже и самого апостола Павла многим раньше.

Отчасти дело в том, что гностицизм очень интимно связан со своей эпохой: это, без сомнения, самое красочное выражение духа того времени, когда ясное греческое и тем более римское постижение того, как устроен мир, на глазах начинало распадаться. Немного древнеегипетской мудрости, препарированной александрийскими учеными, немного неоплатонических мыслей, немного неопифагорейства, немного симпатий к экзотическим ближневосточным культам, немного — как знать? — буддизма, зороастризма и даже индуизма — и, сверх того, очень понятное чувство растерянности от того, что привычная средиземноморская ойкумена неуловимо меняется. Изменчив и сам гностицизм: то, что нам сообщают источники об учениях легендарного Симона Волхва (I век) или ересиархах следующих двух столетий — Кердоне, Саторниле, Маркионе, Василиде, Валентине — не всегда достоверно и вдобавок чаще создает картину символистской поэмы, нежели отчетливого символа веры.

Подробности этой поэмы и вероучительные выводы, которые при этом делались, немыслимо разнообразны, но кое-что общее в этих учениях красноречивым образом присутствует. Совершенного (или частично поврежденного, ладно уж) космоса, созданного благим Творцом, не существует. Есть безвидное Первоначало, оно же Бездна, оно же Пучина, оно же Молчание, содержащее в себе все потенции бытия, но немое, темное, замкнутое, неприступное. Сознавая само себя, оно производит еще две высших «эманации», истечения — например, Ум и Помышление. Эта чета производит следующие — скажем, Логос и Жизнь, а те уж порождают Человека и Церковь и так далее. В любом случае речь о вечных бестелесных сущностях-эонах, божественность которых, правда, слабеет по мере удаления от Единого, но все равно вне этой совокупности эманаций — Плеромы («полноты») — жизни и бытия нет.

Точнее, не было, пока последний из эонов, Премудрость-София (или порождение Софии — София-Ахамот), не испортил общую гармонию страстным желанием постичь Первоединого вне своей меры. Равновесие разрушилось, и несчастная София ниспала в небытие, где от ее страдания и ее слез возникла материя. А потом, оплодотворенная этой низшей и безбожной жизнью, София произвела странное существо — Иалдабаофа (как называли его многие гностические секты), демиурга, создавшего видимый мир. Падшая София, душа этого мира, хочет освободиться от уз материи и вернуться к божественной Полноте, но злой демиург препятствует ей: именно он поработил человечество, говоря с ним от лица бога Ветхого Завета.

София тем не менее смогла передать человечеству духовные («психические») частицы, которые должны собраться и возвратиться к наднебесному бытию. Эту тайну и сообщил людям человек Иисус, отражение вечного Логоса. Люди плотские («гилики») — те обречены, люди душевные («пневматики») небезнадежны, но слишком порабощены земными представлениями о праведности, а вот люди духовные («психики») — они в конце концов спасутся, вернув Софии ее единение с Плеромой.

Но только для этого нужно было особое «знание», «ведение», пресловутый гнозис. И это была совсем не «благая весть» первоначального христианства и не сумма добрых оснований человеческого общежития — возлюби ближнего, помоги страждущему. Нет, тут было много тайн, много страхов, много изысканных словес, много мистериальности, синкретизма, магических практик со всяким там изучением имен планетарных духов, что особенно пугало и отталкивало христианскую ортодоксию. Но главное — много пока еще редкого для античной психологии лихорадочного самосозерцания, личного экстатического порыва. И людей, которые этому порыву поддавались, было много, очень много. Если окружающий мир становится все сложнее и непонятнее, то как не поддаться учению, которое, с одной стороны, вроде бы и ново до непримиримости, а с другой стороны, исподволь примиряет в себе успокоительное множество всего — какие-то древние чужестранные учения, веру почтенных философов, секреты Элевсина. И вдобавок, в отличие от этих галилеян с их простодушием, разворачивает перед адептом удивительные по суггестивности картины. Не мир идей, а одушевленная Плерома. Не неизбывная мучительность земного существования, а чары зловещего Иалдабаофа. Не какое-то там отвлеченное «вся тварь совокупно стенает», а слезы плененной Софии.

Ересиологи II–III веков много писали о том, что по крайней мере отдельные гностические секты вдаются в абсолютный либертинаж — и даже приводили возможные обоснования для этого. Если материя и весь вещественный мир — зло, то ничего хорошего нет ни в повелении благочестиво «плодиться и размножаться», ни в нравственных нормах этого мира вообще. А значит, материю надо осмеять и унизить, предаваясь самому похабному распутству и воспевая Каина, содомлян и Искариота как борцов не против извечного вселенского закона, но против капризов демиурга, злобного и ограниченного. Это гипнотизирует, и не один фрустрированный кабинетный ум впоследствии пленялся представлением о том, что «окунуться в освежающие волны разврата» — это не только тонкое богоборчество, но еще и возвышенный акт войны против недоброго миродержца.

Беда, однако, в том, что обвинение в нечестии и имморализме — довольно ходовая монета.

В том же подозревали многих еретиков высокого Средневековья, однако ведь и первых христиан облыжно винили в том, что они на своих собраниях отчаянно блудят и пьют кровь невинных младенцев. Что гностики скептически относились, допустим, к институту брака — это очевидно, но в массе для них, скорее всего, держаться сурового аскетизма было естественней, нежели пускаться во все содомские тяжкие. И все равно доброй совести здесь трудно не ощутить известную амбивалентность — и не очень уютную.

Конечно, гностицизм поразительно декоративен — даже нет, попросту дивно красив. Как поэзия, как вдохновенное метафизическое «фэнтези», как художественная проповедь индивидуализма, как декаданс гибнущего античного эона. Он впервые попытался привить христианству могучую дозу эзотеричности и мистицизма — и нельзя сказать, что не преуспел в этом: всякая радикальная христианская мистика хоть в чем-то, да напоминает о том древнем соблазне. Будь то апофатика (то есть описание Божества не положительное, а отрицательное — через перечисление того, чем оно заведомо не является), или ощущение того, что самое великое происходит вовсе не в братской общине, а в моем приватном сознании, или субъективная таинственность частного религиозного опыта, которая ведь много у кого приметна, хоть у немецких пиетистов, хоть у афонских исихастов. Очень редко бывает, что умозрения 1800-летней давности читаются не как некий интеллектуальный конструкт, для мало-мальского понимания которого еще и контекст надо хорошо знать, но как прямо-таки литература — ну вот Василиду, Валентину и прочим это удалось. И порукой тому огромный корпус гораздо более недавних произведений и философии, и словесности, буквально зачарованных теми или иными гностическими интуициями: Владимир Соловьев, Михаил Кузмин, Вячеслав Иванов, о. Сергий Булгаков. А еще Бердяев, а еще Юнг, а еще Борхес.

Но все это и красиво именно как изысканный духовный досуг, а не как сила, которая может повелевать народами и сословиями и одушевлять житейское человеческое существование. Мы очень мало знаем о социологии того, позднеантичного гностицизма, зато хорошо представляем себе, как эзотерика живет в обществе позднего Нового времени, а равно и Новейшего. Тут даже необязательно вспоминать «Аненербе» и прочие нордические радости: теософские салоны начала ХХ века и недавний нью-эйдж, когда более безобидный, а когда и менее, одинаково хороши густым налетом пошлости. Поза обладателя Тайного Знания (которое скрывают хоть земные власти, хоть рептилоиды с планеты Нибиру, хоть Иалдабаоф) требует огромного личного артистизма — в противном случае она нередко делает людей космически смешными.