Экономист Александр Аузан — о том, как связаны падение цен на нефть и пандемия нового коронавируса?

В одной точке сошлись нефтяной кризис, пандемия, всеобщий карантин и панические ожидания. «Огонек» поговорил с Александром Аузаном, деканом экономического факультета МГУ, о том, как связаны эти потрясения и какую цену придется заплатить за выход из шока.

Беседовал Александр Трушин

— Как вы оцениваете нынешнюю экономическую ситуацию, в которой сошлись два очень тяжелых фактора — падение цен на нефть и пандемия коронавируса?

— Это не два разных фактора, а один. Падение цен на нефть — прямое следствие коронавируса. Китайская экономика, крупнейший в мире потребитель энергоресурсов, остановилась на многие месяцы. Возможно, она сейчас набирает обороты, но пока непонятно, когда восстановится окончательно. При этом падают обороты и американской, и европейской экономик — тоже из-за коронавируса. Все это ведет к обвальному падению спроса на нефть. И возникает кризис на нефтяном рынке.

— Но почему этот кризис проявился так остро?

— До поры (в последние два-три года) стабильность нефтяных цен поддерживалась картелем OПЕК+. Механизм поддержки был простой: участники картеля ограничивают добычу и продажу, чтобы цена не снижалась. Думаю, даже если бы не было удара коронавируса, такая ситуация не могла бы долго сохраняться.

Потому что есть страны, не входящие в картель. Они начали наращивать производство нефти, сбивать цены ради получения своих долей рынка. Тогда участники OПЕК поняли, что теряют свою долю. Распад картеля столь же закономерная вещь, как и его восстановление после того, как все попытаются занять желаемые ниши на рынке. Поэтому не два кризиса, а один. И это кризис системный и цивилизационный.

— Почему системный и почему цивилизационный?

— Мы не наблюдали на протяжении жизни нынешних поколений кризиса такого масштаба и такого типа. Он вызван внешним шоком, ударом. Это не кризис перепроизводства, когда экономика снижается, а потом восстанавливается. Роль внешнего шока может сыграть все что угодно: война, землетрясение, извержение вулкана, наводнение, эпидемии… И такой удар вызывает многочисленные последствия, которые трудно предсказать. И нередко он ведет к разрушению сложившихся экономических систем.

Мы живем в условиях глобализации экономики. Это полезный процесс, позволяющий организовать международное разделение труда, поддерживать высокую продуктивность производства. Но в истории глобализация часто приводила к пандемиям. Рим, объединивший мир вокруг себя, во II веке нашей эры породил «антонинову чуму». Расцвет Византии привел к «юстиниановой чуме». Монгольская империя, крупнейшее государство своей эпохи, тоже способствовало появлению «черной смерти» — чумы, истребившей треть Европы и пришедшей в Москву в 1353 году.

— Почему проявляется такая закономерность?

— Глобализация объединяет разные земли и народы. Где-то местное население было привычно к болезни, устойчиво ее переносило. Но, когда болезнь выносится на новые территории, она начинает там бушевать и безумствовать. Мы не можем предсказать явление пандемии и сейчас не смогли ее остановить. Но теперь ясно, что рано или поздно по глобальным каналам связей пройдет не только благо, но и страшное заболевание, убивающее много тысяч человек.

— Стало быть, появление коронавируса в Китае — это результат глобализации?

— Нет, результат глобализации — пандемия, которую не удалось остановить.

Болезнь пошла по миру именно через каналы глобализации. Последствия таких шоковых ударов бывают очень разнообразными. Скажем, многие историки и экономисты считают, что, если бы не было чумы XIV века в Европе, не началось бы Возрождение, не возникло бы Новое время.

Удар был настолько сильным, что выбил весь континент из привычной колеи движения. В Западной Европе после катастрофы стали возникать новые экономические отношения, а у нас такой удар укрепил крепостничество и усилил самодержавие. И такие же последствия были в Румынии и восточногерманских землях. То есть сильный удар меняет жизнь людей, но в какую сторону — это предсказать трудно.

То, что сам удар вызывает готовность людей к изменениям, недавно доказал известный экономист, профессор Гарвардского университета, редактор журнала Development Economics Натан Нанн, он рассказывал о своем открытии у нас, на экономическом факультете МГУ. Натан изучал влияние похолодания XVI–XVIII веков (так называемый малый ледниковый период) на жизнь людей следующих поколений. И построил эконометрические расчеты, которые убедительно доказали, что сегодня наиболее склонны к инновациям и привычны к изменениям те нации, которые больше всего пострадали в те времена (что, кстати, касается и нас).

Если вернуться к нашим дням, то, конечно, пандемия коронавируса, слава богу, не потребует таких жертв, как «черная смерть». Но у него есть важная особенность. Вдумайтесь: сотни миллионов, миллиарды людей изолированы друг от друга, приведены в состояние бездействия и размышления. Что они надумают, эти миллиарды? Какими выйдут из карантина? Я могу сказать только одно: они выйдут другими.

Общественный договор: дороже ли денег?

— У глобального кризиса, очевидно, общие черты для всего мира, но в каждой стране они проявляются по-разному. Не получилось ли у нас наоборот: в январе и феврале были попытки изменить общественные отношения, было заявлено о возможности нового «социального контракта», и тут грянул кризис?

— Не совсем так. Я думаю, серьезные изменения еще впереди. Давайте подумаем, что такое социальный контракт. Это обмен ожиданиями между властью и населением по поводу основных прав собственности и свободы. До сих пор у нас были две формы «брака» власти и народа. Первый существовал с 2000 по 2011 год. Он основывался на том, что власть обеспечивает населению потребительское благосостояние, а люди соглашаются с тем, что вся политика — это вопрос власти. Не нужна власти оппозиция в парламенте — ну и не надо. Или выборы губернаторов: это вроде бы хорошо, но и без этого можно жить. Потому что благосостояние людей росло, покупали квартиры, машины, платили за образование детей, ездили отдыхать в Турцию. И это наступило после дефицитной экономики СССР. Вместо нее построили общество потребления. И все было мирно и хорошо.

Но в 2011–2012 годах такое согласие закончились. И это было видно во время «бунта рассерженных горожан», когда мегаполисы начали протестовать и хотеть странного — демократизации и модернизации. Причем в те годы благосостояние и располагаемые доходы населения все еще росли, и это продолжалось до 2014 года. Власть по-прежнему как бы выполняла свои обязательства в «браке». Но поддержка власти в народе уже начала падать. И тогда власть предложила новый контракт: хотите нематериальных ценностей — получите сверхдержаву.

— И значительная часть населения сказала: «Да!»

— С 14-го года Россия приняла другой тип жизни. Раз мы сверхдержава, это требует жертв. У нас враждебное окружение, против нас 97 государств ввели санкции. Это очень масштабная торговая война. Особенно при том, что мы производим 3 процента мирового валового продукта, а страны, с которыми мы находимся в состоянии торговой войны,— около 50 процентов. В смысле сопоставления экономических ресурсов это очень сомнительное положение.

— Но ведь при этом власть пользовалась поддержкой большинства…

— Давайте не будем забывать заслуги власти: в кризис 2008–2009 годов производство у нас упало на 9 процентов. И правительство во главе с Владимиром Путиным пошло по пути так называемой накачки спроса — были заметно повышены пенсии и зарплаты бюджетников. Мы пережили тот кризис более или менее нормально. В некоторых регионах, где производство упало сильнее всего, пенсионеры стали самыми почтенными и уважаемыми людьми, у них деньги водились, они даже помогали своим детям. И правительство получило с этого не только экономический, но и политический эффект. В 2011–2012 годах, когда бурлили большие города, власть получила поддержку со стороны бюджетников и пенсионеров.

Однако доверие к власти упало в 2018 году. С 14-го года у нас постоянно снижались доходы населения. Экономика в 2017-м начала подрастать, адаптировавшись к внешним шокам. У высокодоходных групп общества начались улучшения. А внизу-то люди этого совсем не чувствовали. Ну как же так, кто-то получает сверхдоходы, а у нас денег все меньше, что-то здесь неправильно, несправедливо. Вопрос справедливости давно стоит во втором эшелоне, дышит в затылок. Потому что в целом страна у нас устроена несправедливо. И этот кризис доверия не удалось преодолеть ни в 18-м, ни в 19-м годах. Неудачно проведенная пенсионная реформа недоверие к властям только усугубила.

— Так чем же были с этой точки зрения январь — февраль 2020-го?

— Власть сделала новое предложение «руки и сердца»: мы займемся людьми с низкими доходами, будем делать для них все возможное, чтобы у них наладилась нормальная жизнь. Был ли получен ответ, я сказать не могу. Никто не успел замерить изменение доверия, у нас грянула пандемия.

Вообще она для многих правительств мира явилась чрезвычайно своевременно. Кризис доверия в последнее время обозначился во многих странах. И правительства оказались в очень деликатном положении. Два главных вопроса, прораставшие «снизу» — социальное неравенство и изменения климата, были правительствам не по душе. А тут — пандемия, особая ситуация, дающая надежду, что доверие людей может вернуться, если принять вовремя правильные меры. Тут власть берет ответственность на себя. По интернету ходит злая шутка: нам предлагают спасти мир, не выходя из дома и лежа на диване.

— Почему шутка злая?

— Потому что чрезвычайная ситуация развязывает властям руки. Можно перекраивать бюджеты, можно нарушать правила госзакупок, можно много чего еще — ведь надо спасать людей, страну, экономику. Пусть даже с оговоркой, что это временно, но часто временное бывает навсегда.

Три линии защиты

— Действительно ли сейчас власти должны делать выбор между спасением экономики и спасением людей?

— Это одна из развилок в развитии нынешнего кризиса. И этим выбором различается политика разных государств. Если надо выбирать между здоровьем и хозяйственной деятельностью, любой человек с определенным уровнем нравственности скажет: конечно, жизнь людей важнее. Но есть и второй план. На самом деле это выбор между приоритетами настоящего и не очень отдаленного будущего. Можно пойти по пути жесткого карантина и закрыть все, что возможно. Главное, пройти через март-апрель-май, а осенью — ну уж как-нибудь. Да, будут сглажены пики пандемии, по крайней мере в той стране, которая вступит на этот путь. Но что потом? А потом будет очень жесткий экономический кризис. Тогда денег может не хватить не то что на пенсии — даже на лечение больных. Или все же надо сохранять какую-то часть работающей экономики. Есть отрасли, которые глушить нельзя. Нельзя потушить доменные печи — их трудно запускать заново, а уж коксовые батареи вообще останавливать нельзя. Словом, есть о чем думать. Китай на этой развилке сделал свой выбор — посадил на жесткий карантин 780 млн человек, ввел войска в города. США пытаются пойти другим путем. Трамп борется за сохранение остатков американской экономики в рабочем состоянии. Но и там тоже два крупнейших штата, Нью-Йорк и Калифорния, на жестком карантине. Выбор на этой развилке очень сложный.

— А вторая развилка?

— Надо принимать решение, в какую дверь мы выходим из этой ситуации. Многим хочется вернуться к прежним временам. Такое желание бывает всегда, в любом кризисе. Но мы начали с того, что этот кризис — цивилизационный, возникший в результате внешнего шока. И у нас появляется возможность изменить то, что было устроено неправильно. Я должен сделать бодрящее замечание. В обычном кризисе падает все, кроме ставки овернайт (банковский термин, когда деньги выдаются вечером, а возвращаются утром с большим процентом.— «О»). В шоковом кризисе меняется ценность отраслей экономики, и появляются новые растущие активы. Миллиарды людей ушли на дистанционную работу, и все мы попали в бурно растущую сферу цифровизации. Растет фарма, идут поиски вакцины против коронавируса, растет производство продуктов длительного хранения. В эти сферы идут инвестиции, там возникают новые стартапы. С другой стороны, может погибнуть бизнес отельеров, туристических агентств, транспортных компаний. Цивилизационный кризис выбивает в будущее всю экономику.

Так вот, на этой развилке правительство должно принять решение, кого спасать, кому помогать и, главное, как. Спасать не только из любви к ближнему. Есть производства системные, на которые завязаны другие сектора, и, если на что-то махнуть рукой, другим мало не покажется. Это очень сложная задача.

— Какой выбор делает наше правительство на этой развилке?

— Недавно правительство определило 22 отрасли, которым требуется поддержка в первую очередь — от авиаперевозок до бытовых услуг. Но вот какой момент.

Эти все отрасли в благополучном 2019 году заплатили огромные налоги в бюджет. Почему бы не выделить эти налоги в отдельный государственный фонд, а для каждой компании создать субсчет из расчета уплаченных налогов? И дать каждому предприятию ссуду на три года, например, на деятельность за счет своих налогов.

А тем, кто не заплатил, не давать — государство не обязано их поддерживать. Это легко сделать, потому что у нас есть лучший в мире механизм налогового администрирования. И его создатель Михаил Мишустин совершил прыжок в премьерское кресло. И здесь возникает еще одна развилка. Одно дело, когда власть решает, кому помогать. А другое — когда вопрос решается иначе: ты как гражданин вправе требовать от государства, потому что платишь налоги.

— Вы предлагаете непривычную для нас систему отношений между государством и бизнесом, между государством и людьми…

— Да. И это предмет давних дискуссий среди экономистов. У нас налоги, говорят некоторые мои коллеги, «золотоордынские». За что платили дань во времена ига? Чтобы захватчик ушел и больше не возвращался. Кстати, и государственная пропаганда в начале нулевых годов эту идеологию отстаивала. Помните рекламный слоган в начале налоговой реформы нулевых годов? «Заплати налоги и спи спокойно». Я думаю, что налогоплательщик должен не спать, а спрашивать: ребята, я заплатил, а что вы сделали на мои налоги? И если вернуться к шоковому кризису, выбивающему нас из колеи, то было бы очень правильно поменять вот эту конструкцию. Это касается и государства, и общества; мы не должны думать, что заплатили — и отвяжитесь от нас.

— Это совсем другая идеология?

— И она мне ближе. Налоги — это платежи за те блага, которые нам, людям, нужны от государства. Я участвовал в подготовке стратегии развития России на 2018–2024 годы. Мы предлагали новый подход — селективные налоги, то есть «голосование налоговым рублем». Налогоплательщик должен решать, куда вкладывать часть своих налогов. Мы провели опрос по репрезентативной социологической панели. 58 процентов опрошенных эту идею поддержали. И в качестве приоритетов на первое место поставили образование, на второе — медицину, на третье — социальное обеспечение. Эти результаты мы докладывали руководству Администрации президента.

Во-первых, было большое удивление. Ну хорошо, школа — это для своих детей. Больницы — это для себя и своих родителей. Но соцобеспечение — это же для всех? Я сказал: таков сегодня уровень гражданской ответственности людей. Мы дозрели до «государства налогоплательщиков», которые понимают, что они не только обязаны отдать деньги, но и имеют право контролировать их расходы. И если после кризиса мы выйдем в эту дверь, это будет компенсацией за наши страдания.

— Есть ли у нашего государства какие-то линии защиты от кризиса?

— Безусловно. Правда, первый рубеж обороны мы уже сдали. То, что апрель положен на плечи работодателей, а не федерального правительства, это несправедливо и неправильно. Большинство работодателей с задачей остановки кризиса справиться не могут. Они просто к этому не готовы.

У государства есть второй рубеж обороны, на котором можно остановить кризис. Это Фонд национального благосостояния. В нем больше 8 трлн рублей. Часть этих денег надо пустить сейчас на поддержку населения, по образцу 2008–2009 годов.

Потому что наступающий после эпидемии экономический кризис, по расчетам специалистов, будет хоть и не долгим, но очень глубоким. Его глубина пугает возможными серьезными разрушениями. И у государства остается третья линия защиты — это золотовалютные резервы. Денег пока достаточно, чтобы продержаться.

— Какими мы выйдем из кризиса?

— Думаю, мы выйдем другими.