Есть ли у России шанс выбраться из демографической ямы?

С демографической точки зрения Великая Отечественная не закончена и продолжает играть ключевую роль в наших политических и социально-экономических процессах. Ее вклад — и в «лихих 90-х», и в «тучных 2000-х», и даже в новейшей пенсионной реформе. Почему так, «Огоньку» рассказал Анатолий Вишневский, директор Института демографии НИУ ВШЭ.

Беседовала Ольга Филина

— Какие источники говорят нам о масштабах советских потерь во Второй мировой? Можно ли доверять переписям населения того времени?

— Что происходило в сталинские годы со статистикой, хорошо иллюстрирует один эпизод. Я был близко знаком с человеком, который в начале 1930-х годов работал на руководящей должности в Центральном статистическом управлении (ЦСУ). Он рассказывал, что, выступая на XVII Съезде партии в 1934 году, Сталин назвал цифру населения СССР, которая не соответствовала данным их ведомства, чем вызвал обеспокоенность ЦСУ. Вплоть до того, что начальник управления, а им был старый большевик из ленинской гвардии Осинский, позволил себе тут же позвонить Сталину и сказать, что цифра неверна. Его замечание повлекло за собой ответ в грубой форме: Сталин сказал, что сам знает, какие цифры ему называть. Причем это было еще время, когда власть генсека не до конца устаканилась, а Большой террор только предстоял. В конце 30-х Осинский уже будет расстрелян.

То выступление Сталина имело многочисленные последствия. Поскольку он назвал цифру, не учитывающую ни потерь от голода в начале 30-х, ни бегства части населения из страны, например из Казахстана, последующие переписи населения не могли подтвердить его слов. Что в таком случае делать? Сталин знал: перепись 1937 года, которая показала реальную ситуацию в стране, была объявлена вредительской, ее данные уничтожены, а руководители арестованы и расстреляны, либо, как мой собеседник Курман, отправились на долгие годы в лагеря. И народ велели пересчитать заново. Так появилась следующая перепись, данными которой мы сейчас можем оперировать,— 1939 года. Конечно, она показала цифры, которых добивалось начальство. Но, кстати, даже ее результаты впервые были более или менее полно опубликованы только в перестройку.

— А что же послевоенное время?

— После войны Сталин попросту запретил проводить перепись населения, и население посчитали уже после смерти вождя, в 1959-м. Никто лучше Сталина не знал, какие потери мы понесли. Были оценки Генштаба, были сводки с фронтов… И все эти факты не вязались с идеей победоносной успешной войны, с гениальностью самого вождя. Сразу после войны Сталин назвал вовсе нелепую цифру потерь: 7 млн человек. То есть с реальностью он тогда не считался совершенно.

— Как же быть? Получается, у нас нет достоверных источников информации?

— Когда речь идет о такой большой и разнообразной стране, как наша, никакая статистика не застрахована от ошибок. Но их может быть больше или меньше. Первая советская всеобщая перепись населения проводилась в 1926 году и считается довольно надежной. Тогда руководство страны не несло ответственности за прошлое и не было заинтересовано в фальсификациях. Кроме того, еще были живы традиции дореволюционной статистики, в частности, земской, оставались специалисты. Перепись 1939 года проходила в других условиях и, как я сказал, вызывает серьезные сомнения. Но все же какие-то данные из нее можно почерпнуть. Пусть численность населения там завышена, но половозрастная структура, соотношение возрастов и другие показатели как-то сообразуются с действительностью. Учитывая все оговорки, какую-то демографическую картину в СССР и России накануне войны мы имеем. Ну и наконец, как бы поздно ни проводилась перепись после войны — она все равно будет нести на себе «следы войны», признаки деформации половозрастной пирамиды. Масштаб наших потерь во Второй мировой являлся, наверное, главным секретом Сталина после 1945 года. Но всего не спрячешь.

Как кольца на спиле дерева хранят память о климатических и экологических условиях давно минувших времен, так и возрастные пирамиды населения, десятилетия спустя после исторических событий, позволяют судить о случившемся с объективностью, часто недоступной их свидетелям и участникам.

— И что мы можем обнаружить?

— Я тут тоже начну с одной истории. В 1956 году тогдашний министр иностранных дел, а до этого главред «Правды», высокопоставленный партийный функционер Шепилов попросил руководство ЦСУ СССР предоставить для публикации данные о людских потерях в войне. В ответ начальник ЦСУ Владимир Старовский, имевший статус намного более низкий, чем Шепилов, обратился с письмом в ЦК, воспротивившись самой идее такой публикации. В 70-е годы я работал в ЦСУ СССР и еще застал Старовского, пару раз даже общался с ним. Это был квалифицированный человек (не случайно — едва ли не самый большой долгожитель советского правительства!), но он стал руководителем советской статистики после того, как пять его предшественников были расстреляны как враги народа. Поэтому он хорошо понимал риски и хорошо хранил тайны. Свое письмо в ЦК он начал со ссылки на опубликованное вскоре после войны интервью Сталина, в котором тот заявил, что Советский Союз «безвозвратно потерял в боях с немцами, а также благодаря немецкой оккупации и угону советских людей на немецкую каторгу — около семи миллионов человек» (я уже как-то писал о не очень уместном здесь слове «благодаря», но Сталину все сходило с рук). Старовский не настаивал на этой оценке, тогда считавшейся официальной, и соглашался с тем, что «потери в СССР в войну составили не 7 млн, а значительно больше». По-видимому, он знал какую-то другую цифру, но не хотел ее раскрывать даже в своем секретном, с грифом «Особой важности», письме в ЦК. Он лишь рекомендовал «не называть вовсе цифру потерь, ограничившись формулировкой "многие миллионы", или же назвать цифру — свыше 20 млн человек». Этому совету последовали и Хрущев, в 1961 году (то есть через 5 лет после неудавшейся попытки Шепилова) сообщивший в письме премьер-министру Швеции Эрландеру о том, что война унесла «более двух десятков миллионов жизней советских граждан», а затем и Брежнев в 1965 году в докладе, посвященном 20-летию Победы («свыше 20 миллионов человек»). Такая расплывчатая оценка считалась официальной до конца 80-х годов, когда была создана специальная межведомственная комиссия для уточнения военных потерь. На результатах ее работы был основан доклад Горбачева, посвященный 45-летию Победы в 1990 году, согласно которому война унесла почти 27 млн жизней советских людей.

Эту оценку готовили специалисты, и мне она кажется правдоподобной. Я не хочу сказать, что историки не могут продолжать изучение людских потерь страны во время войны: возможно, они даже получат какие-то иные результаты. Но в лучшем случае мы сможем узнать лишь вилку значений, в которые укладываются потери. Сенсационные открытия здесь едва ли возможны.

— Почему эти данные скрывались? Легко представить себе логику, которая делает огромные цифры потерь выгодными руководству: раз мы пострадали больше всех, то и наш вклад в победу — самый весомый…

— Сталин, занижая величину потерь, как мы теперь понимаем, примерно в четыре раза, одновременно счел нужным подчеркнуть, что Советский Союз «потерял людьми в несколько раз больше, чем Англия и Соединенные Штаты Америки, вместе взятые». Какой же будет разница, если эти «несколько раз» умножить еще на четыре? И чем тут гордиться? Это правда, что потери союзников были намного меньше. В войне с Японией, длившейся, как и Великая Отечественная, с 1941 по 1945 год, американские вооруженные силы потеряли около 120 тысяч военнослужащих, это меньше, чем потери советских войск в советско-финляндской войне 1939–1940 годов — 127 тысяч погибших. «Постыдно малые» потери, но это не значит, что американцы не воевали. Японию они разбили. А ведь она была совсем не простым противником и к тому же далеко не безопасным для нас соседом. В конце войны СССР принял участие в разгроме Японии, но к тому времени игра была уже сыграна. Квантунская армия сопротивлялась, и ее сопротивление действительно было сломлено советскими войсками, потерявшими за несколько недель 12 тысяч человек, то есть всего в 10 раз меньше, чем американцы за 4 года войны на огромном Тихоокеанском театре. 12 тысяч — это не миллионы павших в борьбе с немцами, но это тоже чьи-то дети, мужья, братья. А был и второй фронт в Европе. Если я сейчас скажу, что без второго фронта, приковавшего к себе 75 немецких дивизий, советские войска не смогли бы в такой короткий срок сломить сопротивление немцев и выбить их за пределы Советского Союза, то боюсь, что навлеку на себя обвинения в непатриотизме. И если я все же иду на этот риск, то только потому, что просто цитирую доклад Сталина по случаю 27-й годовщины Октябрьской революции 6 ноября 1944 года. В том году американцы и англичане были, по словам Сталина, «наши великие союзники», а сейчас мы, кажется, немного об этом подзабыли.

— Сокрытие данных о масштабах потерь работало, по-видимому, на культ личности?

— Мифология победы в ВОВ одновременно была личным мифом Сталина. Поэтому, в частности, он устранял всех людей, которые могли здесь сказать свое слово. Сразу же попал в опалу Жуков — понизили не только его самого, но арестовали и близких к нему генералов. Печальной была судьба Вознесенского, председателя Госплана СССР во время войны, то есть человека, совершившего чудо: в условиях потери всех крупных промышленных центров он наладил промышленное производство Урала и Сибири с нуля. Его арестовали по ленинградскому делу и уничтожили, до сих пор неизвестно, как и где он погиб. Почему я об этом говорю? Потому что как демограф понимаю: наши людские потери в войне непоправимы и невообразимы. Это не «вклад», это преступление, которое до сих пор замалчивается. Окуджава пел: «Мы за ценой не постоим», но одно дело, когда эта фраза звучит из уст солдата, готового отдать свою жизнь, а другое дело, когда она становится лозунгом командования. Мы со временем восстановили заводы, отстроили города, но демография — она не восстанавливается. Советское руководство обеспечило нас такими «выбоинами» в половозрастном составе населения, что следы войны с нами до сих пор.

Сейчас мы входим в третий цикл снижения числа женщин фертильных возрастов, связанный с эхом 1943 года (матерями становятся девочки, родившиеся у поколения, уже малочисленного из-за военных потерь). Наше население будет сокращаться, что бы мы ни делали сегодня.

— Как, в каких областях жизни мы можем почувствовать на себе демографическое «эхо войны»?

— Я бы сказал, что подавляющее большинство демографических тенденций в России, таких как сокращение/увеличение числа браков, рождений, смертей, пенсионеров, — все, что сменяющие друг друга руководители страны пытаются связать то со своей мудрой политикой, то с глупостью предшественников, на самом деле уходит корнями в потери Второй мировой. Возьмем, скажем, появление естественной убыли населения в начале 90-х. Его часто объясняют шоком от реформ Гайдара, вредоносным действием «лихих 90-х» и т. п. Но это совершенно неверное объяснение. Появление естественной убыли было запрограммировано давно, уже в брежневские времена, в середине 60-х годов, когда рождаемость в стране опустилась ниже уровня простого воспроизводства. Но тогда у нас быстро увеличивалось число молодых женщин послевоенных лет рождения, а в пожилые возраста входили изреженные войной поколения, родившиеся в первые десятилетия ХХ века. Поэтому в 70-е годы число рождений было относительно большим, а число смертей — относительно малым. Те, кто должны были бы умирать своей естественной смертью в поздние советские годы, умерли «заранее» — на войне, благодаря этому естественный прирост населения был положительным. И много горькой иронии в том, что поколения погибших посмертно помогали крепить миф о демографическом благополучии «развитого социализма». К началу 90-х 60-летнего возраста стали достигать не воевавшие поколения, появившиеся на свет в 1927-м и в последующие годы, когда рождаемость в России была еще высокой, они были более многочисленными, соответственно было большим и число смертей — умирают все же, в основном, пожилые люди. А на числе рождений сказалось второе эхо войны: низкое число рождений в военные годы первый раз напомнило о себе малым числом потенциальных матерей через четверть века в конце 1960-х, а второй раз — еще через четверть века в начале 90-х.

— Какие актуальные для нас процессы мы можем объяснить тем же «военным фактором»?

— Например, наше экономическое благополучие в 2000-х удивительно совпадает не только с растущими ценами на нефть, но и с рекордно низкой демографической нагрузкой на одного работающего. С 2000 по 2009 год число пенсионеров в России было минимальным, потому что пожилого возраста достигали крайне малочисленные «военные поколения». Низкая рождаемость и высокая детская смертность 40-х годов очень радовали наших современных экономистов. И мы могли повышать пенсии, обещая, что никогда не повысим пенсионный возраст. А когда на пенсию стали выходить многочисленные послевоенные поколения бебибумеров, наши экономисты перепугались. Так возникла пенсионная реформа. Я много раз говорил о том, что нет ничего страшнее для экономической и социальной стабильности, чем демографические ямы и волны. И нет сильнее волны, чем оставшаяся нам от Второй мировой.

Попытки объяснить долгосрочные демографические процессы какими-то локальными действиями только усиливают нашу неподготовленность к очередному шторму. А говорить начистоту мешает миф о победоносной войне: победе мы должны только радоваться (уже и слез-то не осталось), а потерями — гордиться.

Что же, тогда будем гордиться пенсионной реформой. Надо быть, в конце концов, последовательными.

— Вы упомянули, что мы входим в третий цикл снижения числа рождений в России, вызванный войной. Чем он грозит?

— Спад числа потенциальных родителей будет очень большим, мы еще не достигли дна. И с этим ничего нельзя сделать. За последние 30 лет население США увеличилось на 80 млн человек, а наше — несмотря на присоединение Крыма — сократилось. И нам не выбраться из ямы, если миграция не спасет. Но к ней у нас какое отношение? Очень настороженное. Я позволю себе еще одно воспоминание. Во время войны я с мамой был в эвакуации в Новосибирске, и там мне пришлось сделать операцию по удалению аппендикса. Рядом со мной лежал раненый солдат (наверное, для меня не было места в детской больнице или, наоборот, в детских больницах лежали раненые). Он был казах и плохо говорил по-русски: я не все его слова мог разобрать. Но он очень хорошо ко мне относился и все рассказывал, что у него такие же дети остались в Казахстане. И сейчас, когда мне говорят: если хотите мигрантов пускать, пусть они сначала выучат русский язык, впишутся в наше общество, и тогда мы решим — я снова думаю о том казахе. Чтобы воевать, экзамена по русскому языку не требовалось, а вот подметать московские улицы без хорошего русского никак нельзя. Нас спасла наша огромная территория, она была нашим ресурсом, цену которого мы не вполне осознаем. Вот говорят: как легко немцы оккупировали Францию. Но у нас захватили гораздо большие территории, чем территория Франции! Спасли европейскую Россию в той войне Урал, Сибирь и Средняя Азия. Как и цифра военных потерь, это та правда, осмысли которую — и праздник 9 Мая уже никогда не будет прежним. И вот вопрос, хотим ли мы выбраться из мифа, чтобы выбраться из демографической ямы?