Лев Кадик — о военных воспоминаниях обычных людей

Прошедшее 9 мая стало первым с 1995 года без военного парада на Красной площади. Может быть, так и надо. Ведь с той победой, с той войной нас связывают не построенные по ранжиру полки, военная техника и музыка тех лет, а живые воспоминания, которые мы храним в каждой семье. Ведь именно через них можно попытаться почувствовать, что это было такое — война.

Рассказы моих близких, переживших войну, сводились в основном к разного рода анекдотам. Мой отец пережил войну сначала ребенком (в 1941 году ему было 13 лет), а потом подростком. Он рассказывал, как сын их соседки, талантливый музыкант, летом 1941 года, чтобы не попасть в армию, разрубил себе руку топором и был комиссован. Вспоминал, как зимой 1942 года в уральском городе Кунгуре, куда его эвакуировали с детским домом сотрудников ВЦСПС (Всесоюзный центральный совет профессиональных союзов, ныне ФНПР), старшеклассник украл у него шинель из офицерского сукна, присланную матерью. Рассказывал, как его мама, моя бабушка, выступавшая на фронтах с хором ВЦСПС и почти никогда не бывавшая дома, сдала их комнату в коммуналке на Поварской улице на постой для офицеров полка гвардейских минометов (тех самых Катюш), чтобы ее не лишиться (жилплощадь в отсутствие хозяев могли запросто передать кому-нибудь другому).

Семейная жизнь моей бабушки по отцу была запутанной. Дед ушел из семьи в 1932 году, после этого у нее было еще двое мужей, других детей не было, и каждый из них заботился об отце, как о своем сыне. В 1941 году оба они были призваны и, как партийные работники, оказались на фронте батальонными политруками. Один — в пехоте, другой — в полку тех самых гвардейских минометов. Оба остались живы. Ни один, по словам отца, никогда ничего не рассказывал о войне.

Осенью 1944 года отец со своим одноклассником удрал из Москвы в Ригу — поступать в мореходное училище. 16-летние мальчишки мечтали быть моряками и очень боялись, что война закончится без них. Как рассказывал отец, попав в Ригу после военной Москвы с ее серыми домами, продуктовыми карточками и бесконечными очередями, он обалдел от заполненных товарами витрин магазинов, неоновой рекламы на улицах и ресторанов, за окнами которых сидели никогда им до того невиданные женщины в вечерних платьях. «Для нас это был настоящий капитализм!»— говорил отец. Мальчишек тут же взяли в только что сформированное Нахимовское военно-морское училище — флотских офицеров не хватало.

В день зачисления новоиспеченные нахимовцы решили отметить начало своей морской карьеры и зашли в бар в этом уже дважды советском, но все еще капиталистическом городе. Полный стакан водки, впервые в жизни выпитый бывшими школьниками (за здоровье товарища Сталина, разумеется), возбудил в моем отце и его приятеле ненависть к «буржуям», от которой пострадала стеклянная витрина соседнего с баром магазина. Оба дебошира были тут же арестованы военным патрулем, попали на гауптвахту и немедленно отчислены из мореходки. Однако осуществить свою мечту им все же удалось — через день обоих взяли в речное училище, располагавшееся через квартал от Нахимовского.

Попасть на войну им не пришлось — она закончилась раньше, чем им стукнуло по 18 лет. Отец вспоминал, что 9 мая 1945 года, когда все вокруг радовались, а солдаты и офицеры устроили на улицах пальбу в воздух, он страшно расстроился.

Бабушка по матери (дочка профессора Московской консерватории) рассказывала, как осенью 1941 года, когда немцы уже подступали к Москве, она зашла с подругой на работу к отцу (прадед ушел из семьи, и они редко виделись) и обнаружила, что двери открыты настежь, все руководство консерватории сбежало, а кабинеты пусты. Подружки зашли в кабинет директора в надежде найти там кого-нибудь, и тут раздался телефонный звонок.

«Дежурный?»— спросил металлический голос на том конце провода. «Да!»— ответила бабушка, дисциплинированная студентка ИФЛИ (Московский институт философии, литературы и истории). Оказалось, что штаб обороны Москвы выделил транспорт для эвакуации профессорско-преподавательского состава, машины будут через несколько часов и нужно всех обзвонить и собрать во дворе консерватории к назначенному времени. Бабушка с подружкой принялись за дело и с удивлением выяснили, что часть этого состава эвакуироваться не намерена. Одни были уже слишком стары. Многие были уверены, что не успеют выехать или боялись, что немцы разбомбят машины по дороге. Но были и другие. Они без стеснения заявляли, что намерены остаться и посмотреть, как советская власть рухнет и немцы войдут в город.

Однако в назначенное время большая часть все же собралась и, заняв все выделенные полуторки, уехала в Саратов. Бабушка осталась в Москве: в машинах не хватило места. Их с прабабушкой эвакуировали туда позже, ближе к зиме. Помог бабушкин брат — офицер полка противовоздушной обороны. Там, в Саратове, умерла моя прабабушка. Бабушка хотела пойти в армию, как ее подруга и однокурсница Елена Ржевская, но не взяли: она учила английский язык, а нужен был немецкий. 9 мая она встретила дома, в Москве, и хорошо помнит, как слушала громовой голос Левитана.

Все эти истории я услышал еще в детстве. Их объединяло одно — постоянное чувство голода. Отец рассказывал, как его стошнило в Кунгуре, когда, попав туда после многих дней пути, он съел выданный на завтрак стакан сметаны. Бабушка рассказывала, как в Саратове было невозможно «отоварить» хлебные карточки, то есть купить по ним хлеб. Он заканчивался, а очередь за ним — нет. И так было день за днем.

Однако все это было далеко и не осязаемо. Никто из моих родных не видел боев, сражений и смертей. Все стало гораздо ближе, когда мы с женой переехали жить в дом в деревне в 40 километрах от Москвы. Немцы были здесь недолго — всего месяца полтора осенью 1941 года. Моя соседка, старушка 80 лет, рассказала, как в 10 лет осталась тогда в деревне с бабушкой. Отца призвали еще летом. А мать не смогла взять ее с собой в поезд для эвакуируемых. Он медленно двигался по путям в километре от деревни, люди вскакивали в него на ходу. Ее мама успела залезть в переполненный вагон, но поезд ускорился, и она не успела втянуть дочь.

Первые немцы оказались в деревне в октябре. Это были фронтовики, грязные и уставшие. Они никого не трогали. Только очень хотели пить и спать. Проспавшись, представители «высшей расы» первым делом стали объяснять деревенским, что им лучше взять все ценное и спрятаться в лесу. Солдаты объясняли, что их часть скоро уйдет, а за ними придут эсэсовцы и будут «трррыть-тррыть» и показывали, как людей расстреливают из автоматов. Многие послушались и ушли в лес, другие остались. Бабушка моей соседки тоже немцам не поверила и осталась с внучкой в деревне.

Все случилось ровно так, как рассказали оккупанты. Части вермахта ушли вперед, ближе к Москве. Пришли эсэсовцы и стали делать «трррыть-трррыть» — убивать за косой взгляд, за спрятанную курицу, за просто так. Мертвецы лежали на деревенской улице. Девочку с бабушкой выводили на расстрел дважды, но так и не убили. Почему? Соседка уже не помнила. Наверное, не смогли найти ту курицу, которая, видимо, поняла что-то и тихо сидела на чердаке, спрятанная под каким-то тряпьем. Но соседка моя потеряла дар речи и не разговаривала лет до 20. Она не помнила 9 мая, запомнила только один из первых дней декабря 1941, когда началось контрнаступление советских войск под Москвой. Первый его удар произошел совсем недалеко от нашей деревни — километрах в 30, у деревни Белый Раст.

Когда вокруг загрохотали советские снаряды (я очень надеюсь, что некоторые из них выпускал тот самый полк гвардейских минометов, где политруком служил отчим моего отца), нацисты оставили деревню без боя, а, уходя, подожгли.

«Немцы выгнали нас на улицу, подпалили дом,— рассказывала старушка,— и тут у околицы появились наши солдаты. Они не стреляли, просто бежали вперед с автоматами в руках и кричали. А за ними по полю ехал танк. Как сейчас помню, солдат, который бежал впереди, закричал бабушке "Ратуй матка, хата горит!"» Это были украинцы из тех самых «сибирских дивизий», переброшенных под Москву зимой 1941 года. По современным подсчетам, отступая, немцы сожгли на территории СССР таких деревень, как наша, около 70 тысяч. Многие из них так и не были восстановлены: некому стало строить их заново. Погибло 13,6 млн мирных граждан.

Отец рассказывал, как в июле 1944 года в колонну немецких пленных, которых провели через Москву, женщины на улицах тайком кидали хлеб.

Лев Кадик