Расколы и ереси. Проект Сергея Ходнева

По сравнению с иными древними ересями посыл монофизитства может на первый взгляд показаться мирным, скромным, никакого трагизма не сулящим. Ведь признали же, что Иисус Христос — Бог, воплощение второго лица Троицы; подчеркнуть теперь в нем божественность, пусть и в ущерб человечности,— да, набожная крайность, но вроде бы невинная. Получилась, однако, катастрофа. И сама эта теория, будучи доведенной до логического предела, начинает выглядеть просто-таки страшной, и последствия монофизитских споров оказались для христианской ойкумены разрушительными в самом прямом смысле, человеческом и политическом

В бушевавшей добрых два века вселенской драме, спровоцированной монофизитством, есть три важных компонента, которые на самом деле от тонкостей богословского теоретизирования довольно далеки. Во-первых, наивное и иногда слепое народное благочестие: да, оно уже сформировалось, уже способно было превращаться в необоримо массовую общественную силу имперского масштаба. Во-вторых, прихотливое сочетание личных амбиций. В-третьих, если угодно, мятежный народный дух: на дворе был ужасающий век, все сдвинулось и пошатнулось, на Западе варвары наносили издыхающей империи удар за ударом, на Востоке же развеялось ощущение того единства, которое веками поддерживали два начала — римское, воплощавшее порядок, законность, централизованную вселенскую власть, и греческое, несшее общеупотребительные принципы культурности, образованности.

Само слово «монофизиты» появилось только многим позже. И, как водится, константинопольский архимандрит Евтихий, которого со временем без больших на то оснований стали считать основоположником ереси, и не думал, что он вводит новое учение, когда бесхитростно проповедовал, что человеческая природа воплощенного Сына Божия буквально растворилась в божественной, словно капля вина в океане. Другое дело, что к нему особенно прислушивались: крестником и духовным чадом Евтихия был временщик Хрисафий, пригожий евнух, деливший, как говорили, ложе со слабовольным императором Востока Феодосием II — и во всяком случае пользовавшийся безраздельной властью.

На самом деле о «единой природе Бога-Слова воплощенной» учил еще гонитель Нестория, Кирилл Александрийский, причем эту формулу он ненароком позаимствовал у старого ересиарха Аполлинария Лаодикийского. Аполлинарий, примеряясь к платонической антропологии, утверждал, что тело и душа Христа были человеческими, но третьего элемента обычной человеческой личности — духа или «ума», nous, то есть разумного волевого начала, сознания,— не было: «ум» Христа был как бы замещен божественным Логосом. Получалась, если призадуматься, довольно устрашающая картина: странное существо без полноценного человеческого бытия и без свободы морального выбора, робот, движимый и направляемый чуждой ему природой. Гнев, скорбь, боль, самая смерть в очередной раз превращались в кажимость, в пустое притворство, живое нравственное совершенство — в механическую правильность; людское бытие с уязвимостью и страданиями нечувствительно терялось в Богочеловеке — но ведь, как гласила здравая максима великого каппадокийца Григория Назианзина, «что не воспринято, то и не уврачевано».

Конечно, у самого Кирилла до таких Геркулесовых столбов учение о «единой природе» не доходило, но все же для него было важно сокрушить антиохийцев, настаивавших на человеческой полноте Христа; и действовал он так жестко, что на его смерть в 444 году другой крупный богослов и историк Феодорит Кирский отреагировал без обиняков: «Наконец, хотя и поздно, умер злой человек. <…> Отшествие его обрадовало оставшихся в живых, но опечалило, может быть, умерших; и можно опасаться, как бы они, слишком отягченные его сообществом, опять не отослали его к нам...»

Однако на смену Кириллу пришел человек еще более злой и еще более властолюбивый — его родич Диоскор. В Египте новый патриарх присвоил себе столько гражданской власти и так был крут на расправу, что его прозвали «фараоном», но это еще полбеды; он хотел окончательно растоптать несторианство (как казалось многим, недобитое), а заодно добиться того, чтобы весь мир признал прерогативы Александрии как главной церковной кафедры Востока.

Учение Евтихия и противодействие, которое оно вызвало в Константинополе, сыграло Диоскору на руку. Умело дергая за ниточки, он добился того, что император Феодосий в 449 году созвал в Эфесе собор, задуманный как Вселенский, по делу Евтихия. Естественно, ход дела Диоскор предрешил: собор должен был оправдать Евтихия и осудить его противников во главе с двумя патриархами, Флавианом Константинопольским и Домном Антиохийским. Причем в выборе методов, увы, не было ни малейшего стеснения. Диоскор пугал епископов то вооруженной императорской стражей, то своей агрессивной «группой поддержки», приплывшей из Александрии, то ватагой сирийских монахов-фанатиков, вопивших: «Тех, кто разделяет Христа,— разрубить надвое!» Секретарям собора переломали пальцы, чтобы они не протоколировали все эти безобразия; Флавиана Константинопольского избили так, что через несколько дней он умер. Естественно, нужные Диоскору решения были бессовестно оформлены как единодушные — и вдобавок подкреплены авторитетом императорской власти.

Римский папа Лев I Великий, чьи делегаты еле унесли ноги из Эфеса, эти решения с гневом отверг, а сам собор назвал «Разбойничьим» (Latrocinium). Но предпринять что-либо более существенное было невозможно до тех самых пор, пока в 450 году Феодосий II не погиб в результате несчастного случая. Его сестра Пульхерия, которую всесильный Хрисафий подверг опале, отдала руку, а заодно и императорский трон генералу Маркиану; к церковной политике брата она тоже относилась без восторга, а потому благосклонно отнеслась к призывам Льва Великого созвать новый Вселенский собор — который и собрался в октябре 451 года в Халкидоне.

Здесь уже никому не выкручивали рук, присутствовали и получали слово как Диоскор со своей партией, так и его противники. Лев I присутствовать не смог — Аттила, разбитый Аэцием на Каталаунских полях, собирался выступить на Италию; на соборе зачитали только его знаменитое догматическое послание к Флавиану Константинопольскому (449): «Мы не могли бы победить виновника греха и смерти, если бы нашего естества не воспринял и не усвоил Тот, которого ни грех не мог уязвить, ни смерть — удержать в своей власти… Таким образом, при сохранении свойств того и другого естества и при сочетании их в одно лице, воспринято величием уничижение, могуществом немощь, вечностью смертность. <…> Посему истинный Бог родился в подлинном и совершенном естестве истинного человека: всецел в своем, всецел в нашем». При всей вескости этих слов прийти к единому мнению и сформулировать окончательное определение отцы собора довольно долго не могли.

В конце концов пришлось выбрать специальную комиссию и запереть ее, словно конклав, в приделе храма, в котором шли заседания,— авось что-нибудь да напишется. В этих-то условиях и появилось одно из самых парадоксальных, самых красивых и самых судьбоносных догматических определений за всю историю христианства. Собор провозгласил присутствие в Христе двух природ «неслитно, неизменно, нераздельно, неразлучно» — «так что соединением нисколько не нарушается различие двух естеств, но тем более сохраняется свойство каждого естества, соединяясь в одно лицо и одну ипостась».

Увы, эта в своем роде гениальная формула — стройная, совершенная и гармоничная, словно по меньшей мере Парфенон,— раскол только усугубила. Восточным массам монофизитство казалось и более простым, и более почтительным; монашество, накопившее уже достаточно силы и достаточно харизматичности, чтобы вести при случае эти массы за собой, к халкидонским тонкостям относилось подозрительно. На протяжении десяти лет после IV Вселенского собора на Востоке то и дело вспыхивали огромные восстания — в Египте, Палестине, Каппадокии, Сирии. Их кое-как усмирили, но с самой монофизитской реакцией ничего поделать было нельзя — в Восточной Римской империи халкидонская ортодоксия превратилась в пусть крайне влиятельное, но меньшинство. Сменявшие друг друга императоры вынуждены были наблюдать, как на Западе гибнут остатки имперской власти, и придумывать все новые компромиссы ради того, чтобы водворить хотя бы подобие мира на Востоке.

И все без толку: в результате в дополнение к восточным распрям возникали еще и конфликты с Римом, который и так после IV Вселенского собора затаил глубокую обиду. Казалось бы, в Халкидоне именно папство в лице Льва Великого продемонстрировало спасительную полноту вероучительного авторитета; но собор среди прочего издал канон, в котором о первенстве Рима говорилось, что это, мол, только следствие того, что он был императорской резиденцией, а теперь «Новый Рим» (Константинополь), «имеющий равные преимущества с ветхим царственным Римом, и в церковных делах возвеличен будет подобно тому». В 484 году папа римский Феликс III и константинопольский патриарх Акакий даже отлучили друг друга от церкви — совсем как позже, в 1054-м; но, по счастью, та «акакианская схизма» продлилась только 35 лет.

Даже великий Юстиниан, восстановивший на время величие Римской империи, вновь превратив Средиземное море во «внутреннее озеро», Юстиниан, чьи полководцы Велисарий и Нарсес побеждали вандалов, готов, персов, был вынужден вести сложную дипломатическую игру: сам он покровительствовал халкидонской вере, но его супруга Феодора открыто привечала монофизитов.

И все же, несмотря ни на какие компромиссы, единство было разрушено окончательно. По догматическим соображениям отложились церкви Армении и Эфиопии; монофизитские патриархи возглавили церкви Александрии и Антиохии — и так появились еще две существующие поныне так называемые древние восточные церкви, Коптская и Сиро-Яковитская. Хотя государство было вынуждено создать в Египте и Сирии параллельную православную иерархию, халкидонское христианство в этих больших и отчаянно важных для церковной истории областях превратилось в чужую и презираемую «царскую веру», веру греческого меньшинства. И тут уж речь не просто о внутрихристианской распре: в VII веке империя утратила и Сирию, и Египет именно потому, что монофизитски настроенное местное население приветствовало исламских завоевателей как освободителей.

Можно сказать, что политики в этих сецессиях было больше, чем догматики; что дело часто осложнялось неудовлетворительными переводами с греческого соборных определений; что нынешние древние восточные церкви требуют, чтобы их называли не монофизитами, а миафизитами, так как веруют они, мол, не в одну-единственную природу, а единую, то есть объединенную. Но все это не отменяет ни фатальной исторической роли, которую сыграла монофизитская смута, ни фатального соблазна, который обнажило учение Евтихия. Если Бог и человек не соединены «неслитно и неизменно», если падшее естество кажется слишком ничтожным или слишком враждебным для такого соединения, то христианство превращается в спиритуализм, либо отвлеченный, либо безжалостный. Помыслить, что тот, о ком говорили: «вот человек, который любит есть и пить вино, друг мытарям и грешникам» (Мф. 11:19), одновременно является «нераздельно и неразлучно» предвечным Словом, конечно, было делом мучительно трудным; но если отвергнуть самостоятельное человечество Христа вовсе — то и личная борьба обычного человека за всестороннее совершенство выглядит обреченной, и совершенствовать общественное, гражданское бытие не имеет смысла: все это зло, все это «дела плоти», едва ли не буддийская сансара. Всякий раз, когда в историческом христианстве аскетическое начало оборачивалось мрачным, пессимистичным, экстремальным ригоризмом, а социальное самоопределение — бессердечной теократией, за этим просматривалось в конечном счете именно сомнение в том, что «воспринято величием уничижение, могуществом немощь, вечностью смертность».