Новая историческая разобщенность
Чем опасно возвращение идеи коллективной ответственности
У постсоветского человека в современном мире есть фора: он понимает, как относиться к «кампанейщине» что в России (с переписыванием законов и норм), что за рубежом (с модой на моральное осуждение).
У России есть одно серьезное конкурентное преимущество: ее история в ХХ веке. И дело здесь не в победах и достижениях, а как раз в трудном опыте. Мы пережили и прочувствовали такое, что, стань оно частью социального знания, могло бы сделать нас иммунными ко многим пугающим процессам современности — что внутри страны, что в мире.
Похищение государства
Начнем с малого: внутренней повестки. Один из важнейших уроков, который мы вынесли, закончив Советский Союз,— это соображение о вреде цинизма в общественных отношениях. Когда ты видишь, что говорится одно, а делается другое, что плакаты призывают к одному, а глаза считывают третье и так далее,— это проблема. Характерным признаком кризиса советского общества, закончившегося его распадом, было наступление периода двоемыслия. Двоемыслие проявляется всегда, когда есть высокий уровень репрессивности в обществе, когда люди стараются ситуативно соответствовать тем условиям, которые им ставит окружение (будь то Большой Брат или деревенские старожилы). А двоемыслие, в свою очередь, есть просто одна из разновидностей цинизма.
Позднесоветское общество было весьма циничным: говорили о социализме, которого оставалось очень мало, славили руководителей, чтобы потом рассказывать о них анекдоты, ждали коммунизма, мечтая о загранице…
Все это воспринималось как должное, как «порядок вещей», но из перспективы 2020 года уже можно сказать: когда такие вещи дают о себе знать, «порядок вещей» близится к своему закату. Распад этического дискурса, разрыв между тем, что должно происходить и что реально происходит, порождают скрытое напряжение, которое в конце концов заканчивается крахом системы. Двоемыслие — это непременное условие «похищения государства». Этот термин прекрасно описывает ситуацию, когда люди, с одной стороны, декларируют некие общие ценности (лояльность государству, патриотизм), а с другой — это государство расхищают (щедро отбирают в разных формах деньги из бюджетов, покупая на них недвижимость за рубежом, назначают друзей на высокие посты вопреки формальным процедурам отбора и т.д.).
В ХХ веке мы могли убедиться, что «похищение государства» — процесс с предсказуемым результатом: рано или поздно государство заканчивается, остаются руины. Выход из этой ситуации двоемыслия, которая порождена цинизмом, вызванным, в свою очередь, привычкой «похищать государство»,— кропотливое сведение слов с делами. Период запрета на лозунги. Советские плакаты со «Славой КПСС», забытые где-нибудь в сельских домах культуры, кажутся следами давно ушедшего: это знамена вчистую проигранной войны. Но поезжайте сейчас на машине вдоль трасс: сколько похожих плакатов вы встретите! Лозунги другие, но это лозунги, которые зовут на новый бой. Их окидывают равнодушным взором: в этом взоре, с одной стороны, обреченность (нам с этим жить), а другой — глухое, не всегда осознаваемое негодование (где же правда?). Цинизм вернулся в российское общество с новой силой, и это первое предупреждение о необходимости корректировать курс. Нас предупреждает не «заграница», не «оппозиция», не «эксперты», а своя история.
Наконец, у цинизма есть еще одна важная грань, о которой писал Петер Слотердайк: он всегда (со времен циника Диогена) связан с некоей дерзостью по отношению к существующей норме. Проникнутый цинизмом человек готов бороться за свое «право» нарушать правила: требовать особых привилегий (летать спецрейсом в Европу, когда обычное авиасообщение закрыто), не выполнять обещаний и вообще мухлевать как угодно. Для всех этих действий очень удобна практика ручного управления, которая в России остается ключевой, только теперь она вместо эффективности обеспечивает ловкий мухлеж («следите за руками»). И это мы тоже проходили: политика бесконечных исключений из правил, переопределения нормы, подзаконных актов, отменяющих законы,— все это в конце концов истощает государство, делает его слабее, уязвимее.
Ничего общего
Последнее соображение заставляет обмолвиться о роли элит. Про них мы тоже многое поняли, пережив ХХ век, и теперь, если захотим, можем быть полезны как себе, так и коллективному Западу. Ценность сплоченности и солидарности в обществе, где одни постоянно норовят обидеть, а то и физически устранить других, всегда была высока. Кант исследовал множество общих и частных обстоятельств, чтобы выяснить, как добиться общего поля согласия, как не разорвать общество на десятки мелких клик, групп, партий, меньшинств и других частей. Так что это вопрос, конечно, сложный, почти фундаментальный для общественной жизни. Но основное в нем понятно: полезно думать не просто о солидарности и сплоченности (в единстве наша сила!) как о некоем естественном состоянии, имманентно заданном всем нам, а о том, кто и как эти солидарность и сплоченность производит. У солидарности и сплоченности всегда есть авторы: по обыкновению как раз этих авторов и называют элитами. С чем связано авторство? Элиты должны задавать образцы универсального поведения, следования тем принципам, которые они провозглашают как общественно значимые. Важно все-таки понять, что в основе нашей солидарности лежит субъектность элит, заинтересованных в том, чтобы создавать для нее основу, и эту свою заинтересованность они могут претворить в жизнь только тогда, когда сами следуют правилам, которые предлагают принять обществу. Тут все элементарно: если я всех призываю идти на войну, я сам должен на нее идти. Когда образцы поведения понятны всему обществу и вызывают некое одобрение, возникает общий мир. Когда этого нет, происходит 1917 год: мы живем в одном мире, вы в другом, ваш мир нам не нравится, мы его до основания разрушим. Колоссальная проблема современности — отсутствие общих образцов поведения, и дело здесь не в аномии общества, постмодернизме и других набивших оскомину вещах, а в дефиците «авторов сплоченности».
Мы испытываем большой дефицит элит, понимающих свое положение не как привилегию, не как уникальную возможность в короткие сроки стать богатым человеком, а в свете принципа «положение обязывает».
В России отсутствие таких людей приводит к росту цинизма, и название главной партии страны становится символом общего двоемыслия: члены элит, которые должны создавать единую Россию, перестают пользоваться каким бы то ни было доверием в обществе, потому что их дела покрыты мраком (буквально: непонятны, не просматриваются, не задают никаких образцов). В Америке свои проблемы. Если верить последним данным социологических исследований, республиканцы с демократами расходятся все дальше и дальше — до полного неприятия. Уточним: у людей нет ничего общего, они просто ненавидят друг друга, и все. Это стремительно разрушает институт гражданского общества, ведь если ты гражданин и я гражданин — у нас уже есть нечто общее. А происходит это ужесточение нравов прежде всего потому, что политические элиты не могут договориться и готовы принести в жертву общее, чтобы отстоять свои привилегии. Одни правила для одних, другие — для других, нерукопожатость, обиды, корпоративность. Это новое и крайне опасное поветрие.
Коллективная вина
И здесь, конечно, последнее соображение: весь «просвещенный мир», с которым тесно связана и Россия, сегодня активно дискредитирует идею гражданского общества. Это делается вроде бы из самых благих побуждений, поэтому для многих проходит незамеченным. Вместе с движениями Me Too, BLM и многими другими в мир внезапно вернулась идея коллективной ответственности: когда, скажем, белые по цвету кожи отвечают за все, что было сделано с черными во все эпохи и все времена. «Белые», «черные» воспринимаются как имманентно заданные категории, что, вообще говоря, идет вразрез с прежними ценностями западного мира: индивидуализацией, самостоятельностью, гражданственностью. Вина ранее всегда воспринималась как индивидуальная, а не коллективная: кровная месть запрещена, сын за отца не отвечает и т.д. И вдруг — такое возвращение к архаике! Это очень интересно, тем более что коллективная ответственность становится почти физической: одних людей за то, что по рождению они отличаются цветом кожи/полом или другими характеристиками, можно заставить встать на колени, сдавать особый экзамен и пр. Тенденция находится в противоречии с гражданским институтом, потому что гражданин, по идее, отвечает за себя и за тот круг, то сообщество, за которое он сам, добровольно, поставил себя ответственным. Гражданский статус веками был ценен тем, что он наделял человека индивидуальностью, правом отделиться от коллектива: теперь ты волен вступать в политические партии, организовывать бизнес, действовать самостоятельно — это ведь все индивидуальные права. Они на наших глазах теряют свою абсолютную значимость. Кто знает, может, недалек тот час, когда сам статус гражданина будет уничтожен и все начнут коллективно отвечать за происходящее? Конечно, американские коллеги советуют не относиться к новейшим поветриям чересчур серьезно; я недавно участвовал в одном семинаре с экономистом Джеймсом Гэлбрейтом, он коротко парировал: «Не берите в голову, все пройдет — это какой-то морок». Но я как человек, переживший ХХ век в России, не могу не анализировать происходящее с учетом своего опыта. Коллективная ответственность после 1917 года формировала наш мир. Если тебе не повезло родиться в дворянской семье, ты будешь отвечать за сам факт своего рождения, если кто-то из твоего народа сотрудничал с нацистами, ты будешь выслан в Казахстан вместе с детьми и скудным скарбом… Ситуация, при которой признак, за который ты сам не отвечаешь, приговаривает тебя к общественному порицанию, вообще говоря, опасна для любого общества, даже полностью свободного.
Постсоветский человек, осознавший то, что происходило на его родине в ХХ веке, должен с чрезвычайной осторожностью относиться к любым «кампаниям» и «товарищеским судам». Мы знаем, как тонка грань между общественным порицанием и травлей, мы понимаем, что презумпцию невиновности в случае с «моральным осуждением» очень трудно соблюсти, что борьба за дивный новый мир, где случится полное равноправие и братство, чревата попранием всяких прав здесь и сейчас. Возвращаясь к своей первой мысли: наш опыт является большим богатством, мы имеем прививку против странных изводов современного представления о вине и справедливости. Конечно, миру известны случаи признания коллективной вины, например, немецкого народа, поддерживавшего фашизм. Но даже тот случай был как-то обставлен с правовой точки зрения (через Нюрнбергский процесс), к тому же не привел к моментальным репрессиям в отношении всего народа. Более того, было дано время и созданы условия, чтобы что-то стало понятно само: прежде всего благодаря определенным жестам, образцам поведения в элитах (Вилли Брандт на коленях — это жест личный, вполне индивидуальный выбор). И, по-видимому, проблема здесь все та же: безличные кампании, коллективные чистки, общественные суды (в социальных сетях) проводятся, а вот людей, способных на личный жест, на то, чтобы задавать образцы поведения, чрезвычайно недостает. И это все погружает мир в опасный хаос.
Чувство истории
Наконец, последнее. Мы сейчас живем в очень увлеченном историей мире, в мире, который орудует в истории как в собственной комнате. Во всех новейших апелляциях к моральной оценке событий и явлений прошлого — что в России (с ее борьбой против фальсификации истории), что в США (с осуждением колонизатора Колумба) — видно поразительное желание универсализировать этику. Мы уже не просто осуждаем рабство, а осуждаем рабство в Древней Греции и Риме, нисколько не смущаясь тем, что мы ничего не понимаем в этих эпохах, не способны пережить, как древний грек воспринимал мир, что считал доблестным, а что позорным. Есть желание придать этике, нравам некоторое качество статичности. И это тоже удивительный регресс общественного знания. Джордж Вашингтон, имевший рабынь и детей от них, жил в XVIII веке и по тем временам, как ни странно сейчас слышать его «судьям», был прогрессивным человеком, который улучшал нравы и создавал мир, где все наконец станут гражданами и получат право голоса. Насилие Ивана Грозного, тирания Александра III, террор Сталина — это тоже очень разные явления, которые сложно ставить на одну этическую шкалу. У этики есть глубина, изменчивость: нельзя оправдывать какие-то эпохи, потому что «всегда было так же», и нельзя осуждать другие, потому что «теперь так не делают». Каждый этический урок, который одна эпоха передает другой, по-своему уникален. Нам сейчас дан замечательный постсоветский вывод, помогающий сказать: «Мы больше в эти игры не играем». В эпоху, когда нам трудно ориентироваться на элиты или на коллективный Запад, можно идти «по компасу» истории — того, что мы сами пережили.