Александр Никитин рассказал “Ъ”, как его оправдали по делу о госизмене

Эколог и правозащитник Александр Никитин — первый и пока единственный россиянин за всю историю страны, оправданный по делу о госизмене и разглашении гостайны. Он рассказал корреспонденту “Ъ” Марии Литвиновой, как у него получилось доказать свою невиновность, как суд встал на его сторону и как с ним работало следствие.

— По ст. 275 УК РФ (госизмена) с начала действия нынешней редакции Уголовного кодекса в 1997 году было осуждено 118 человек. Вы единственный, кого суд за это время оправдал по делу о госизмене. Это выглядит как чудо. Как вы сами к этому относитесь?

— Может быть, это и похоже на чудо. Мой адвокат Юрий Маркович Шмидт, который возглавлял мою защиту, часто повторял мне: «Никитин, ты под Богом ходишь». Но все же я думаю, что здесь стечение множества обстоятельств. Во-первых, по моему делу работала очень сильная команда адвокатов — Генри Резник, Юрий Шмидт. Второе — тогда, в 1995—2000 годах, была совершенно другая ситуация в стране. По-другому чувствовали себя все, и тем более суды. Они ощутили судебную независимость, как в демократической стране. И третье — шло постоянное освещение процесса в СМИ. Если бы о нем не говорили, если бы о нем забыли, было бы гораздо сложнее. Если вы хотите помочь Ивану Сафронову, вы должны постоянно держать руку на пульсе.

— Расскажите о вашем докладе.

— Если кратко, было вот что. Когда Советский Союз развалился, никому не нужными остались очень много атомных кораблей. На севере штук 150, на востоке примерно столько же. Их начали выводить из эксплуатации. Грубо говоря, бросать. Экипажи снимали. А там ядерные радиоактивные отходы. Тогда я познакомился с «Беллоной» (норвежская международная экологическая организация.— “Ъ”), она организовывала проекты по ликвидации ядерного наследия. В России тогда на зарплату денег не было, не говоря уже о том, что денег на ликвидацию какого-то наследия. И когда мы начали разговаривать с зарубежными институтами по оказанию помощи по ликвидации, они согласились помочь, признали, что опасность, о которой мы говорим, существует. Но предложили начать с того, что им все-таки нужна информация о том, что это такое. Мы с «Беллоной» решили написать обзорный доклад об этой проблеме, которая касалась ядерно-радиационного наследия. И в результате получилось то, что получилось.

— Вы имели доступ к гостайне?

— Когда был военным, подписывал обязательства о неразглашении гостайны. У меня был допуск. Но когда я получил загранпаспорт через год после увольнения с военной службы, а это было за пять лет до тюрьмы, все ограничения с меня были сняты.

— На чем строилась линия защиты?

— По двум направлениям: по процессуальным нарушениям, это чисто юридическая часть, и по доказыванию того, что материалы в моем докладе, о которых шла речь, не содержат гостайны.

— Закон о гостайне в 1993 году запретил засекречивать информацию об экологических проблемах.

— А прокурор доказывал, что радиационные аварии никак не относятся к экологии. Но я говорил, что относятся, потому что любая такая авария негативно воздействует на окружающую среду и людей.

— А к чему, по мнению прокурора, такие аварии относятся?

— К каким-то военным технологиям. Но дело еще и в том, что все в процессе сильно зависит от экспертов, которые привлекаются и определяют, что есть гостайна, а что — нет. И этих экспертов, к сожалению, назначает сам следователь. Отец моей жены вице-адмирал Евгений Чернов испытал все атомные подводные лодки, которые были изобретены на тот момент.

Он собрал целую группу экспертов из адмиралов и высокопоставленных офицеров, которые все эти материалы разбирали и давали свое экспертное заключение. И когда эти материалы принесли, следователь сказал: «Не надо. Есть заключения экспертов, которых я назначил». А заключения его экспертов судья по предложению разбирал вслух, такого низкого уровня они были. Например, фразу «экипаж корабля убыл на обед» эти эксперты сочли «секретной».

— У вас сразу были адвокаты?

— Первые три месяца в СИЗО я сидел без защиты, отказываясь от адвоката по назначению. Ждал, что постановит Конституционный суд: Шмидт успел обжаловать в КС требование к адвокатам об оформлении допуска к гостайне. Вы сами понимаете, КС быстро ничего не рассматривает. Но тогда КС постановил, что адвокату не нужно оформлять допуск, когда он входит в такое дело. Адвокаты, которые сейчас работают с Иваном Сафроновым, пользуются плодами того процесса, через который прошел я.

— Как освещали ваш процесс?

— Об этом говорили везде. Но было разное освещение. Например, «5-й» питерский канал два раза в день показывал фильм про «шпиона Никитина» в передаче «Совершенно секретно». Она появлялась утром и повторялась вечером в прайм-тайм. О моем процессе писали в газетах, адвокаты и правозащитники проводили пресс-конференции. А так как я работал с норвежской «Беллоной», в западных странах тоже было много освещения. Депутаты Европарламента приезжали встретиться со мной в тюрьме, но их не пускали.

— После того как вам предъявили обвинение в госизмене, изменилось ли отношение к вам людей в вашем окружении?

— В этот момент моя жизнь, конечно, поменялась. Я же был военным, до 40 лет работал в инспекции ядерной безопасности, в Минобороны. Уголовное дело началось, когда мне было 42 или 43 года. Все, кого я знал, разделились на три части. Некоторые люди из моего военного прошлого никуда не делись, и когда меня спустя год в тюрьме выпустили под подписку о невыезде, они тут же позвонили и спросили, чем помочь. Одни из них уже были бизнесменами, другие еще служили. Другая часть — я их не трогал, и они меня, я им не звонил, и они мне не звонили. Выжидали, чем это все закончится. И была маленькая группа, которая достаточно враждебно ко мне относилась. Но зато я познакомился с людьми, с которыми раньше никогда не контактировал. Это правозащитники, писатели, экологи, журналисты. Писатель Даниил Гранин звонил и говорил: «Александр, что-то мы с тобой давно водки не пили. Давай встретимся, поговорим». Это та питерская интеллигенция, которая была наиболее демократичной. Круг, в который я вошел.

— В каком СИЗО вы сидели?

— В Санкт-Петербурге есть два СИЗО, знаменитые «Кресты» и старая тюрьма на Литейном. Золотое время, почитать можно было.

Я просил выдать книги. Сначала принесли всякие книги про ментов. Когда надо сломать человека, приносят книги про ментов, как они всех побеждают.

Я сказал: все книжки забирайте, давайте мне все, что у вас есть историческое. Принесли даже на древнерусском. И на обложках стояли штампы — «Внутренняя тюрьма НКВД». А подо мной была камера, в которой когда-то сидел Ленин. Это была специальная камера, туда водили заключенных, когда надо было с врачом поговорить, в нее людей не сажали.

— Вы сидели один в камере?

— Сначала вдвоем, потом в одиночке. Потом я начал протестовать, скучно, не с кем поболтать, и ко мне подсаживали людей. Один был бывший чиновник из Смольного, двое военных.

— Вы много времени провели в заключении?

— Год. А потом меня Катышев выпустил под подписку (Михаил Катышев, тогда заместитель генерального прокурора России.— “Ъ”). И потом еще четыре года шло следствие и суды. В общей сложности это продолжалось пять лет.

— Ст. 64 УК РСФСР, которая действовала до 1997 года, а затем ст. 275 УК РФ, по которой вас обвиняли, тогда еще предполагала смертную казнь. Страшно было?

— Понимаете, была такая наивная уверенность в том, что ничего плохого не может произойти, потому что я не виноват. Я себе отдавал в этом отчет. Это очень помогало сохранить спокойствие. С другой стороны, я не додумывал до этого конечного пункта, когда меня выведут и расстреляют. Как бы не доходил до этого рубежа в своей голове. И сказать, что это был ужасный страх, который меня преследовал, — нет, не так. Я старался максимально успокоиться и сберечь силы, чтобы бороться. Не было никакой сильной нервозности.

— Видимо, приходилось еще успокаивать членов семьи?

— Честно говоря, мне повезло, моя жена Татьяна сразу заняла жесткую позицию по отношению к тем, кто меня обвинял. И ее отец Евгений Чернов сильно ей помогал. Пару лет назад он умер. Он был очень известный. Он как командующий был очень жестким и как личность, а в тот момент он был просто непреклонным по отношению к моим преследователям. Скорее всего, это они, жена и ее отец, больше меня успокаивали, чем я их.

— Обвинение свалилось как снег на голову?

— Однажды около часа ночи ко мне домой пришли, начали обыск, а меня повезли на допрос. И до утра допрашивали. Потом отпустили. И так продолжалось месяца два — октябрь, ноябрь. Потом в очередной приехали на черной «Волге» и снова забрали якобы на допрос, сказали жене: через два часа он вернется. Но я не вернулся.

— Вы на допросах пользовались 51-й статьей Конституции о праве не свидетельствовать против себя?

— Не пользовался, даже не знал о ее существовании. Понимаете, я был уверен, что все, что мы делали, не составляет никакой тайны, более того, вся наша работа была направлена на благо государства. Нашей целью было ликвидировать радиационную опасность, которая шла от брошенных подводных лодок с ядерным топливом в реакторах. Я был уверен, что я все это расскажу следователям, и они поймут и все это прекратят.

Когда меня арестовали, меня ждал адвокат по назначению. Он говорил: «Ты все равно будешь сидеть, но я тебе могу помочь попасть в хороший лагерь».

Выяснилось, что до того, как он стал адвокатом, он работал в службе исполнения наказаний. Конечно, я от него отказался.

— Вы понимали, что, когда давали показания без адвоката, их могли использовать против вас?

— Они и использовали. Но это надо было доказывать в суде. Знаете, когда судья в первый раз вынес оправдательный приговор, к нему зашел прокурор и спросил: «Почему вы меня не предупредили, что оправдаете Никитина?» А он ответил: «А я и Никитина не предупреждал вообще-то». Имя судьи помню — его звали Сергей Горец.

— Вы встречались с ним после вашего процесса?

— Я его давно последний раз видел на какой-то конференции. Но, по-моему, он уже не работает судьей, на пенсии. Зато я знаю, что прокурор, который меня обвинял, жив. Сейчас он полпред президента в Северо-Западном округе, Александр Владимирович Гуцан. Он просто был прокурором, выполнял свою функцию, свою работу. Юрий Шмидт однажды рассказывал, как спустя много лет ехал в «Сапсане» из Питера в Москву, а впереди сидел Александр Гуцан и с попутчиком распивал коньячок. Он узнал Шмидта, повернулся к нему и говорит: «Юрий Маркович, выпейте с нами коньячку». Как раз тогда в 1996 году отменили смертную казнь, и по статье за измену родине максимальный срок был 15 лет. Тогда журналисты спросили Гуцана: «Почему вы Никитину не 15, а 12 просите?» А он ответил: «Соседи о нем хорошо отзываются».

— Как считаете, почему дело было возбуждено?

— Я думаю, что в одной точке сошлись несколько интересов. Но надо сказать, что, хотя и ситуация, и страна тогда менялись, страна была новая, отношения новые, эйфория, демократия, суровые 1990-е — но служба безопасности оставалась еще той службой, которая создавалась и была обучена в советское время. Менталитет этих людей вообще не поменялся. И когда у них возникал повод поймать изменника, они его активно использовали, чтобы оправдывать свое существование. Они просто работали. Вот работа такая — следователь. Он должен что-то делать.

За эти пять лет я не видел ничего личного против меня. Я видел механизм. Он должен по кодексу что-то делать, и вот он делает.

Я попал в их поле зрения, и кто-то из этих решил, что может быть процесс, связанный с разглашением гостайны. И они за это зацепились.

Кроме того, было несколько моментов, которые были связаны с отцом моей жены, Евгением Черновым. Он тогда с высшим командованием был в противофазе по поводу гибели подлодки «Комсомолец». Он во всем обвинил высших начальников, которые послали «Комсомолец» на смерть с неподготовленным экипажем. И некоторые из этих военачальников, которых он достал, которых он обвинял и требовал наказать, возможно, пытались его ущемить. Возможно, они посодействовали тому, что военная контрразведка подбросила в это пламя свои поленья. Понимаете, только что был железный занавес, Холодная война, а тут раз — все открыто, необычно. И некоторые сильно переживали, что появляются какие-то доклады по поводу наших атомных кораблей, и так далее. Вот такие вещи поспособствовали тому, что это все закрутилось. А уж если закрутилось, то этот механизм очень сложно остановить.

— Но у вас получилось. Как еще изменилась ваша жизнь, кроме смены круга общения?

— От меня ушла жена. Сказала, что ей надоели чекисты и экологи, хватит с нее. Когда меня из тюрьмы выпустили, она сказала: «Все!» Собралась и уехала в Канаду.

— Вы следите за делом Ивана Сафронова? Как реагируете на новости, когда кого-то обвиняют в госизмене?

— Честно говоря, достаточно спокойно реагирую. Перед этим они кучу ученых разных брали. Теперь журналиста схватили. Сейчас начнут обычные свои процедуры — будут пытаться доказать, что он не журналист, а шпион. Так же они доказывали, что я никакой не эколог, а шпион. Я почему спокойно отношусь — я прекрасно понимаю, что там сидят люди, которые тупо делают свою работу. Есть разная работа. Вы журналист, я занимаюсь экологическими вопросами. А они сажают людей. И считают, что это нормально.

— Вы знакомы с фигурантами других дел о госизмене?

— Дело Пасько я хорошо знаю. Когда его арестовали во Владивостоке, я много раз летал туда. Кстати, тогда «Беллона» оплатила защиту Пасько.

— Вы в России живете?

— В основном я живу в России, в Санкт-Петербурге. А сейчас застрял в Норвегии: из-за пандемии резко перестали летать самолеты.

— Чем вы занимаетесь?

— Пишу книжки. Вчера была презентация нашего доклада по обедненному гексафториду урана. Это история, когда начался шум по поводу ввоза урановых хвостов из Германии в Россию. Наверное, слышали? По этому поводу «Гринпис» шумит. Следующий доклад — по Красному Бору в Санкт-Петербурге, про полигон для хранения токсичных отходов, который будут ликвидировать. И последний доклад — на тему вывода из эксплуатации атомных блоков.

— Что бы вы могли сказать сейчас Ивану Сафронову, если бы знали, что он вас услышит?

— Надо бороться до конца. Тем более если чувствуешь свою невиновность. Это поможет. Другого ничего нет.