Расколы и ереси. Проект Сергея Ходнева

Строго говоря, ставить манихейство на одну доску с тринитарными или христологическими ересями IV–VII веков не совсем корректно: оно старалось не столько поправить или уточнить христианскую доктрину, сколько создать принципиально новую религию. В каком-то смысле успехи манихейства в римском Средиземноморье — еще один, самый поздний казус того, как экзотический восточный культ вдруг превращается в модное поветрие, охватывающее все слои имперского общества. Такими были культ Исиды, Сераписа, Митры. Впрочем, учение Мани, в отличие от них, расцвело тогда, когда христианство уже сформировалось и окрепло — а потому травматичное соперничество с манихейством оставило по себе особенно горькую память. Добрую тысячу лет всех новых еретиков — от монофизитов до протестантов — пытались поймать именно на «манихейских заблуждениях», превратившихся в ярлык для обозначения особенно зловредных лжеучений

«…Попал я в среду людей, горделиво бредящих, слишком преданных плоти и болтливых. Речи их были сетями дьявольскими, птичьим клеем, состряпанным из смеси слогов, составляющих имена: Твое, Господа Иисуса Христа и Параклета, Утешителя нашего, Духа Святого». Так в «Исповеди» Августина начинается пространное и, как и вся книга, пылкое описание девятилетнего периода, когда будущий отец церкви разделял учение манихеев. Что они были «слишком преданы плоти» — это, пожалуй, не совсем точно, и последователи Мани наверняка были бы такой формулировкой оскорблены в лучших чувствах, но это же риторика, причем субъективно окрашенная. Вот и манихейская «болтливость» тоже была совсем не базарного толка — просто не нашлось у Августина другого слова, чтобы обозначить поток загадочных интуиций, образов, аллегорий, который обрушился на него, 19-летнего. И обрушился ровно в тот момент, когда сам он взялся было за Писание — и был крайне разочарован: «Моя кичливость не мирилась с его простотой; мое остроумие не проникало в его сердцевину. Оно обладает как раз свойством раскрываться по мере того, как растет ребенок-читатель, но я презирал ребяческое состояние и, надутый спесью, казался себе взрослым».

Автор «Исповеди» пишет о событиях 370-х годов; манихейству как таковому к этому времени уже 100 лет — и его повсеместное присутствие в самых разных частях империи (в основном на востоке, правда) никого не удивляет. Чему удивляться, если, согласно Аммиану Марцеллину, в самом начале IV века сам Константин Великий, изучая положение религиозных дел в государстве, заказал специальное исследование о манихеях — дескать, вдруг пригодятся.

Тот, кто основал это учение, родился, как говорят, в 216 году то ли в персидской, то ли в персидско-армянской семье, а рос на юге Междуречья. Из этих «обстоятельств места» выводят многое. Как гностики и неоплатоники особенно легко ассоциируются у нас с образом космополитичнейшей Александрии Египетской, так и колыбелью сверхновой религии со старыми корнями легче всего представить тогдашнюю Вавилонию, где все тоже было пестрым-пестро. Кое-как уцелевшие остатки халдейских культов, зороастризм и другие верования тогдашних господ — персов, иудейская диаспора, сохранившаяся еще со времен плена, христианство, на которое в далеком от имперских распрей Вавилоне смотрели с крайне своеобразной оптикой, да еще и отзвуки религиозных учений совсем уж дальней Азии.

Конечно, отчасти это самообман; да, манихейство — учение синкретическое, но мало ли синкретических учений возникло за последние семь веков античности безо всякой связи с Вавилоном. Но что учение Мани действительно почерпнуло многое у всех этих разнообразных религий — это факт, как и то, что оно изначально обладало невероятной способностью так адаптироваться к самому разному религиозному окружению, чтобы подчеркивать свою притягательность.

При поверхностном знакомстве трудно удержаться от ощущения, что это просто еще одно гностическое учение. Всевышний «Отец Света» производит из себя сложную иерархию эманаций — богов и ангелов; в соприкосновении этой вереницы с материей возникает изощреннейшее здание Вселенной — с многочисленными ярусами небес, архонтами, планетарными духами и так далее. Как водится, в материальном бытии человека ничего особенно хорошего нет, и когда на заключительном этапе космогонической эпопеи на сцену выходят Адам и Ева, то происходит это по злой, демонической воле — и только одно из истечений Отца Света, «Иисус-Сияние» сообщает прародителю тайное знание о пути спасения. После чего, собственно, начинается драма восхождения человечества к Свету.

Но у гностиков материя со всем ее коварством появлялась скорее по ошибке, а зло трактовалось скорее как privatio boni, «недостаток добра», возникший вследствие того, что в бесчисленных порождениях Абсолюта постепенно мерк его изначальный свет. У манихеев же не так: добро и зло, свет и тьма — два совершенно равноправных и извечных начала, пребывающих в непрестанной борьбе. Зло (оно же материя) пошло некогда войной на царство добра и света, создав свои миры мрака; добро ответило появлением светлых стихий, в конечном счете плененных тьмою и смешавшихся с ней. Для высвобождения пленных частиц света и были созданы вселенная и человечество — в которых, разумеется, два начала продолжают бороться. Души грешников подвергаются все новым перерождениям, души праведников, одолевших все заблуждения, возносятся к свету с помощью «небесных кораблей» (Луны и Солнца).

Истина, сообщенная Адаму, живет среди людей все это время — но периодически затемняется, теряет верное изложение. Тогда-то, учил Мани, Иисус-Сияние принимает облик светлого Двойника (или Близнеца) и является тому или иному пророку, побуждая его обновить и очистить истинное учение. Такими пороками были и Зороастр, и Будда, и Христос — а в конце концов Двойник явился самому Мани, сделав его тем Параклетом (Утешителем), который был обещан человечеству в Евангелии от Иоанна.

Я уже говорил, что мы, по сути, не представляем себе, как жили гностические общины — не во что они верили и как чародействовали, а как молились, как строили свой повседневный и заурядный быт. С манихеями ясности побольше; было две категории — «избранные» (в своем роде монахи или духовенство) и куда более многочисленные «слушающие»-миряне; была несложная иерархия: 12 учителей, 72 епископа, 360 пресвитеров (или даже более); был свод молитвословий, которые «избранным» нужно было произносить семь раз за день, а «слушающим» — четыре раза. Никакой таинственной лестницы степеней посвящения, никакого крещения кровью быка, как в митраизме; никакой евхаристии, как в христианстве; никаких морально-этических выкрутасов, как в гностицизме. Система верований могла быть каким угодно «горделивым бредом», а вот система религиозной жизни выглядела, насколько мы можем судить, довольно ясной, рациональной и сбалансированной — с поправкой на крайний дуализм, который редко формирует такие уж лучезарные человеческие натуры.

Христианам, как показывает пример Августина, импонировали упоминания Иисуса и Параклета, а равно и тот факт, что среди священных манихейских книг были свои «Евангелие» и «Псалмы». Но отношения с христианством — только эпизод в истории манихейства. Начал Мани свою проповедь, судя по всему, в той же среде, в которой рос,— между вавилонскими элкесаитами и адептами других иудеохристианских сект. Снискал благоволение персидского царя Сапора I — и, по-видимому, в зороастрийской среде тоже имел успех, пусть и не постоянный: один из преемников Сапора, Бахрам I, казнил Мани или, по крайней мере, уморил его в темнице. Смерть Мани ни в коем случае распространение его учения не остановила, и очень скоро манихейство достигает Сирии, затем Палестины, затем Египта и всей Северной Африки; через Рим оно проникает на север, в Галлию; наконец, из Персии оно активно распространялось все дальше на восток. Мы знаем, что в Средней Азии манихейская вера процветала и после мусульманского завоевания, археологические свидетельства подтверждают существование манихейского культа на территории нынешних Тувы и Хакасии. В VIII столетии оно стало государственной религией Уйгурского каганата и в это же самое время активно утверждалось на территории Китая, где имело особенно бурную и длительную историю, дожив до раннего Нового времени. И китайцы, подобно всем остальным, нашли в вере Мани что-то свое. Она корреспондировала для них с буддизмом, и Мани неслучайно именовали «Буддой света»; более того, оказала самое прямое влияние на даосизм, и один из манихейских текстов со временем оказался включен в даосский канон.

Но то восток, на западе же административная судьба манихейства, если судить по императорским декретам, была сурова практически с самого начала. Его начал преследовать еще язычник Диоклетиан, продолжили христиане Валент, Грациан и Феодосий Великий — тем не менее, как мы видим на примере Августина, еще в конце IV века манихейство вполне держится на плаву, и только два века спустя, после длительных репрессий при Юстиниане, оно перестает существовать на территории империи.

Это, скажем, во время арианских споров обе стороны все-таки исходили из того, что стоят на христианских позициях, только у оппонентов христианство поврежденное; манихейство же все-таки опознавалось как другая вера — и тем не менее находило до поры до времени немало адептов именно среди христиан. Возможно, что дело не только в сочетании причудливого богословия с ровной бытовой набожностью, но и в самой доктрине извечного противоборства добра и зла: психологически усвоить ее бывает значительно легче, чем иное неловкое рассуждение о том, что все к лучшему в этом лучшем из миров. Даже у Августина, несмотря на непримиримый разрыв с манихейством, некоторые отыскивают проявления все того же дуализма (например, в понимании человеческой истории как поля битвы «града Божия» и «града земного»); есть и оригинальная теория, объясняющая взлет первоначального общежительного монашества влиянием манихейства с его общинами «избранных».

Как бы то ни было, соперничество с манихейством породило внушительное, но не ошеломляющее количество христианской полемической литературы. Вполне могло случиться, что после VI века о манихействе бы прочно забыли — как забыли о гностиках, которые уже веке в XII совершенно не казались уж таким дьявольским соблазном, который необходимо помнить для остережения. Вышло, однако, совершенно иначе. Именно давным-давно несуществующее манихейство для Средневековья стало неким синонимом ереси вообще, и даже не просто ереси, а архиереси. В Византии обвиняли в манихействе армянских павликиан и болгарских богомилов, на Западе — альбигойцев, катаров и тамплиеров. Во всех этих случаях обвинения писались словно под копирку, и было время, когда ученые, принимая их за чистую монету, всерьез полагали, что тут налицо реальная генеалогия, восходящая непосредственно к Мани.

И здесь уже дает о себе знать совершенно новое, позднесредневековое отношение к ереси как феномену. Ереси (равно как и расколы) время от времени продолжают возникать, и за ними всякий раз можно распознать нечто уникальное, какое-то новое чувство доктринальной или социальной неправомерности. Но вместо квалифицированной полемической реакции они часто вызывают все более клишированные ответы: гораздо проще и безопаснее припечатать новое явление как реинкарнацию той или иной давно осужденной ереси, горделиво повторяя одни и те же слова о птичьем клее и сетях дьявольских.