Дмитрий Бутрин о законопроекте о конфискации денег коррупционеров

Неполная информация и расхождение между правовым вариантом русского языка и нормой, как ее понимает рядовой гражданин,— наилучший способ возбудить толки. Вполне рядовой законопроект, заявленный Минфином на regulation.gov.ru в сущности, не предполагал большего, чем внесение незначительных изменений в законодательство, касающихся (да и то в основном теоретически) части людей, состоящих на государственной гражданской службе. Но в неточном «переводе» на обыденный русский он немедленно превратился во вроде бы вынашиваемую правительством идею направлять какие-то конфискованные у граждан сбережения в Пенсионный фонд России.

Минфин в среду выступил с развернутым опровержением. Как выяснилось, Минфин действительно разработал свои поправки в том числе в Бюджетный и Гражданский кодексы, в которых, в свою очередь, упоминался Пенсионный фонд, и они должны были корреспондировать с разработанными еще в 2019 году поправками Минюста.

Поправки в Бюджетный и Гражданский кодексы касаются только госслужащих федерального и регионального уровней, муниципальных служащих и других лиц, которые по закону обязаны декларировать как свое имущество, так и доходы близких родственников — супругов и несовершеннолетних детей, а не всех граждан страны. Изменения направлены на совершенствование законодательства в сфере противодействия коррупции. Ключевые поправки подготовлены Минюстом России в Федеральный закон «О противодействии коррупции» и ст. 235 части I Гражданского кодекса РФ и направлены в Правительство РФ, заявили в Минфине России.

Короткое объяснение здесь ничего не даст, кроме нового недопонимания — лучше объяснять длинно.

Итак, в декабре 2008 года государство (формально — Госдума, но к тому времени она уже вполне превратилась в орган власти, занятый преимущественно оформлением инициатив президентской ветви власти и правительства) приняло федеральный закон 273-ФЗ «О противодействии коррупции». Не то чтобы до этого противодействием коррупции в России не занимался вообще никто, но импорт в РФ части стандартных (не чрезвычайных — как это обычно бывает в развивающихся странах) антикоррупционных институтов, принятых в странах Организации экономического сотрудничества и развития (ОЭСР), был осуществлен впервые. В частности, в качестве постоянной практики в законодательство было включено обязательство части госслужащих и приравненных к ним сотрудников госструктур публиковать декларации об имуществе и о доходах.

Напомним, как устроена сама система в ее полноценной реализации. Всякая семья имеет денежные доходы, денежные расходы и приобретаемое в ходе этих расходов имущество. Как на основании таких сведений вычислить коррупционера? В принципе возможно драконовское решение, которое лишь частично реализовано в законе 273-ФЗ.

Нужно поставить под полный и постоянный контроль все доходы и расходы семьи чиновника, запретив ей любые неподконтрольные операции.

Как указывается на созданном «Транспаренси Интернешнл» сайте «Декларатор», сейчас в РФ уже порядка миллиона физлиц, обязанных раскрывать ежегодно свои доходы, расходы и имущество. Следить за миллионом семей так пристально — дело, даже в богатых странах считающееся малопродуктивным и дорогим. Тем более что давно (и не в России) придумана более простая схема без тотального контроля. Достаточно лишь того, чтобы новоприобретаемое имущество госслужащих как-то соответствовало размеру их доходов.

Это — технология «контроля расходов»: она предполагает, что семья, зарабатывающая 5 млн руб. в год последние три года, в общем случае не может купить себе дом стоимостью 300 млн руб.

Поэтому, как гласил принятый уже в 2012 году закон «О контроле за соответствием расходов лиц, замещающих государственные должности, и иных лиц их доходам» (230-ФЗ), имущество подконтрольных лиц и семей, происхождение которого они не могут удовлетворительно объяснить, обращается в доход государства. «Настучать» на владельца такого имущества может не абы кто, а правоохранительные органы, уполномоченные властью чиновники, Общественная палата, СМИ (почему-то только общероссийские) или руководящие органы политических партий. Анонимки не принимаются, с иском в суд о фактической конфискации непонятно как нажитого имущества обращаются прокуроры.

На деле выстроенная и выстраданная система (сопротивление ее отдельным элементам даже в том довольно декларативном виде, в котором она существует после поправок 2017–2018 годов, было очень серьезным) довольно сложна, на вид разумна и должна выполнять множество функций, но имеет один принципиальный порок, делающий ее в целом малоосмысленной по крайней мере для тех целей, для которых она создавалась. Она может репрессировать коррупционера, но не обязательно должна это делать, а значимый выбор — обращать внимание или нет — делается непрозрачно, непублично и людьми, подконтрольными в том числе потенциальным коррупционерам, при этом ничто к репрессиям внутри госаппарата не побуждает.

Но все же система существует. Декларации сдаются, проверяются, часть сведений публикуется, есть (очень недлинный) список чиновников, которые действительно не смогли объяснить происхождение активов и по суду их лишились.

Магическая и всем видимая отрицательная разница между доходами и расходами, материализующаяся в виде вилл, акций и люксовых автомобилей, есть — поэтому коррупционеру нужно предпринимать довольно сложные усилия, чтобы она не так бросалась в глаза.

Но тут обнаружилась новая и уже вполне специфичная для России проблема. Система контроля над расходами чиновников всегда предполагает, что воруют они ради того, чтобы на украденное потреблять. Поэтому еще в 273-ФЗ двенадцать лет назад декларировался запрет части подконтрольных чиновников открывать счета в иностранных банках: это способ вывести из России украденное и купить желаемое имущество не на Рублевке, а в Сен-Тропе — его там толком не конфискуешь. В России, предполагает закон, слежка за финансовыми операциями понятнее: украл деньги, купил 10 га на престижном направлении, не имеешь соответствующего дохода — лишился 10 га. Все логично.

Но все чаще стали обнаруживаться внутри российской юрисдикции очень странные коррупционеры. Их расходы примерно соответствуют официальным доходам. У них нет (ну почти нет) вилл, яхт и самолетов. Вместо этого у них есть большие деньги, происхождение которых они не могут объяснить — и на самом деле никому особо не должны объяснять до тех пор, пока они не будут превращены очевидным коррупционером (мы понимаем, что при зарплате в 3 млн руб. в год на банковском счете или в личном сейфе 200 млн руб. сами не вырастут) во что-то, чем можно насладиться в процессе потребления.

В исходную версию 230-ФЗ не включали пункт о конфискации необъясненных сумм. Сами по себе деньги всегда считались чем-то вроде счетных единиц, не имеющих самостоятельной ценности,— воруют ради наслаждения потреблением украденного.

Но есть среди нас люди истинно идейные и воистину алчные, рафинированно алчные. Им мало надо: земля в Испании, акции мясокомбината в Тамбове, личный вертолет — это суета. Они крадут для того, чтобы на их личном счете были 200 млн руб.

Как только они превратят резаную бумагу, окрашенную в типографии затейливыми картинками, во что-то, что радует обычных слабых людей,— все, считай, попались, могут отнять. Но никто же не предполагал, что воровать будут только ради осознания того, что у тебя есть деньги?

Собственно, как раз после казусов, подобных «делу Захарченко», аппарат правительства РФ в конце 2019 года и инициировал поправки к 230-ФЗ: обращать в доход государства по той же схеме, что сейчас, не только активы семей контролируемых лиц, но и их денежные сбережения неустановленного происхождения. Если вы толком не знаете, как на вашем счете образовались 200 млн руб.— то они не ваши, а государственные. Это клад, и нашли его не вы, а государство — оно и отправит деньги в ПФР. Ну а если у вас непонятные сбережения в наличности, а не на счете и вы говорите, что это не ваше,— так и буквально, видимо, клад.

Все вроде бы логично? Нет, нисколько не логично.

Поправки в 230-ФЗ показывают, что в российской реализации система контроля расходов почти имитационна — иначе бы эти поправки были не нужны.

Предположим, что на счете лица, занимающего должность на государственной службе (или более скромного существа, вот, например, казачьего атамана — не смейтесь, они в России подлежат такому же контролю, как и сотрудники администрации президента, если, разумеется, являются настоящими атаманами, а не купившими штаны с лампасами и шашку на китайском сайте), обнаружились те самые 200 млн руб. неизвестно откуда взявшихся денег. Предположим, что эти деньги по иску прокуратуры обратили в доход государства. Самого атамана, предположим, лишили госштанов, госконя и госшашки. Но неужели же правоохранительным органам должно быть неинтересно, откуда эти деньги на самом деле взялись, кто именно их туда перечислил и за что?

Очевидно, что система конфискации является лишь дополнительным звеном, позволяющим в юрисдикциях, где она работает, изымать преступно нажитые активы из домохозяйства, а не у коррупционера как такового. Эта система строится на принципе: мы не лезем в семейные дела, мы всего лишь отберем украденное не только у вас лично (что мы можем делать и без 230-ФЗ — это обычное преступно нажитое имущество), но и у ваших детей и жены, в отношения которых с вами мы влезать принципиально не будем.

Это такая патриархальная, в сущности, история. Но не отменяющая того, что всякий незаконно нажитый доход является результатом конкретного нарушения закона, которое будут затем расследовать — и расследуют.

Контроль расходов — механизм быстрый, предварительный и дополняющий обычное уголовное правосудие, работающее не так быстро, менее эффективно и поэтому пугающее потенциального казнокрада меньше.

Что же касается собственно денег неустановленного происхождения, то понятно, отчего во многих странах, где реализован контроль над расходами чиновников, на них не обращают слишком серьезного внимания. Они, как ни странно, не имеют значения: коррупционер — это, как правило, особый тип предпринимателя, который включает украденные госденьги в работу собственного бизнеса. Он знает, зачем человеку деньги — чтобы расти, развиваться, захватывать доли рынка, покупать конкурентов, покрывать убытки. Виллы, яхты и самолеты — это лишь обеспечение образа жизни крупного собственника, часто — принятое в этой среде престижное потребление, не такое уж ценное субъективно, но позволяющее достойно конкурировать и бороться за власть. Ведь только обладание этой властью позволит ему защитить собственные активы, происхождение которых он никогда не будет в состоянии удовлетворительно объяснить. Во многом операции внутри этого бизнеса так сложны, что вряд ли могут даже определяться как коррупция.

Собственно, в силу этого в большинстве юрисдикций коррупция в том или ином виде существует, но нормально (ну почти нормально) контролируется чисто полицейскими средствами и контролем расходов. Там коррупционер в состоянии обеспечить себе потребление примерно как у миллионера — но не бизнес как у миллионера. Тот, кому нужен бизнес, а не потребление, идет в бизнес и иногда дает некрупные (ну не такие крупные) взятки тем, кто бизнесом заниматься не в состоянии или не имеет на это желания, будучи более заинтересован в политической власти. Эти взятки там и ловят системой контроля расходов — поскольку они генерируются снаружи власти, а не внутри.

И только в России, где все это неактуально, а предпринимательство во власти есть в ассортименте (и оно даже скорее правило, чем исключение), в рядах предпринимателей-чиновников может обнаружиться экзотическое для других стран существо. Оно ворует почти так же, как все. Но у него нет бизнеса, ради которого оно ворует, нет активов, для работы которых нужны деньги. Ему часто не так важно престижное потребление — не подставляться же ради него.

Ему по большому счету достаточно просто кэша. Ему просто нравится, когда у него есть много денег (как правило, все остальное ему предоставляют госслужба и друзья). Эти деньги — мерило всего, они являются целью.

Именно с такой химически чистой коррупцией, которую можно даже называть идейной коррупцией, и предлагает бороться Минюст.

Спора нет, они существуют. Существуют как исключение в среде тех, кто в понимании этой среды нормален, то есть защищен властью и имеет бизнес во власти. История коррупции в России уже имеет в своем активе десятилетия, и борьба с ней в очевидном тупике. Простые «технические» средства против нее работать при таком развитии просто не могут. Политические заблокированы по рациональной причине: разрушение коррупционных механизмов с очевидностью приведет к политической нестабильности, поскольку политическая стабильность в данном случае является залогом эффективной работы коррупционных механизмов.

Сама по себе, отдельно от политической активности, «ловля» квартир, домов, да даже и кэша чиновников не может быть осмысленным занятием ни для Минфина, ни для Минюста, ни для оппозиции.

Это, кстати, понимают и те, кто искренне ненавидит «ловцов»,— призывы к изменению ситуации действительно являются в чистом виде призывами к изменению государственного строя. Тут даже неважно, насильственному или нет, результат будет аналогичен.

И конечно, никуда не уйти от вопроса о том, что же это у нас за такой государственный строй, в котором эффективная борьба с коррупцией объективно дестабилизирует государственность и силами государства вестись не может — но не может и быть кому-либо делегирована. Кстати, с похожими проблемами часто сталкивались в средневековых государствах Средней Азии. Но, увы, там так и не придумали, что с этим делать.

А самое смешное в происходящем — то, что если вы не истинный потомок Гобсека, то избежать проблем с новым законопроектом — раз плюнуть. Подумайте, а зачем вам, собственно, деньги? Получили взятку? Немедленно конвертируйте ее не в квадратные метры, не в гектары и паи, а в самые изысканные, но мимолетные удовольствия. Так часто поступали чиновники царской России, тратившие уворованное на кутежи. С того, кто потратил все украденное на кино, вино, дам и благотворительность, утром уже нечего взять — пора на работу. Хватило бы только здоровья.