Вышло первое русское издание «Хиросимы» Джона Херси

Московское издательство «Индивидуум» отметило 75-летие атомной бомбардировки Хиросимы выпуском книги Джона Херси «Хиросима» (1946-1985). О первом русском переводе шедевра документальной литературы ХХ века — Михаил Трофименков.

Ровно 50 лет назад — к 25-летию трагедии — журнал «Звезда» опубликовал только несколько отрывков из «Хиросимы», что несколько странно ввиду репутации прогрессиста Херси как большого друга Советского Союза. Ведь, побывав на советско-германском фронте, Херси воспевал мужество советского народа: опять-таки только отрывки из его текстов вошли в отличную советскую антологию американских военкоров «Дорога на Смоленск».

После выхода первой книги Херси «Люди с Батаана» (1942) — о защитниках Филиппин от японских агрессоров — критика объявила его «новым Хемингуэем». В 1960-х, когда на американском литературном небосводе взошла звезда субъективистской «новой журналистики», Херси (1914-1993) объявили уже ее основоположником.

Но хотя Херси и писал на те же жгучие темы, что и его условные последователи, например о бессудных расстрелах и судебных расправах над активистами «Черных пантер», его отношение к «новой журналистике» было амбивалентно: уж слишком субъективными, слишком экспрессивными казались ему литературные приемы Тома Вулфа или Хантера Томпсона.

Грубо — очень грубо — говоря, значение и величие Херси заключалось в том, что его документальная проза стала своего рода мостом между журналистикой «старой» и журналистикой «новой». Между «разгребателями грязи» и свидетелями-участниками глобальных катаклизмов 1910-1930-х годов — Линкольном Стеффенсом, Эптоном Синклером, Джоном Ридом, Эрнстом Хемингуэем — и молодыми дикарями 1960-х, тоже по-своему разгребавшими грязь американской внутренней и внешней политики.

К поколению стариков Херси пытался присоседиться, нанявшись в 1937-м личным секретарем и шофером к Синклеру Льюису, но выдержал недолго: уж больно невыносим был в быту и в работе алкоголик Льюис. И, хотя в том же году Херси, уроженец китайского Тяньцзиня, сын миссионеров-протестантов, получил должность корреспондента «Тайм» на Дальнем Востоке, настоящего писателя из него выковала война. Он высаживался на Сицилии — и получил Пулитцеровскую премию за книгу «Колокол Адано» о заботах оккупационной администрации острова. Четырежды бился в авиакатастрофах. Эвакуировал под японским огнем раненых с Гуадалканала.

Но звездой и классиком его сделала все-таки Хиросима. Весной 1946-го дембель Херси, счастливый избавлению от гнета военной цензуры, отправился писать о послевоенном обустройстве Дальнего Востока.

Очевидно, предполагалось, что из-под его пера выйдет что-то вроде «Колокола Адано», где американский комендант изумленно сознавал, что пуще всего освобожденных сицилийцев волнует возвращение церковного колокола, утраченного в ходе военных действий.

А получилась одна из самых кошмарных книг ХХ века.

По большому счету Херси первым свидетельствовал об атомном апокалипсисе в одном отдельно взятом городе. Военкорам сделать это препятствовала цензура. В самой Японии тема вопиющего военного преступления, совершенного освободителями, была практически табуирована. Да что там говорить, если жертвы лучевой болезни получили статус жертв и государственное вспомоществование только в конце 1950-х. И для этого потребовалась еще одна трагедия: мучительная смерть рыбаков со шхуны «Счастливый дракон», угодившей в 1954-м под радиоактивный пепел американских ядерных испытаний на Бикини.

К чести редакции «Нью-Йоркер», она сразу же поняла, какая «бомба» — статья, затем переработанная в книгу и в 1985-м дополненная Херси рассказом о судьбах его героев,— оказалась в ее руках. Обложка журнала от 31 августа 1946-го ничем не отличалась от стандартных обложек послевоенной поры, когда всем хочется поскорее забыть о крови и грязи: счастливые картинки пикника. Однако открывало номер редакционное предостережение: «Нашим читателям. На этой неделе "Нью-Йоркер" отдает все редакционное пространство статье, которая посвящена почти полному уничтожению целого города одной атомной бомбой — и тому, что случилось с жителями этого города. Журнал поступает так, поскольку убежден, что очень немногие из нас пока осознают разрушительную мощь этого оружия и всем нам следует подумать о том, к каким чудовищным последствиям приводит его использование».

Это было беспрецедентно вдвойне.

Единственный раз в истории журнала, более или менее заслуженно считающегося эталоном журналистики, целый номер был отдан одному автору.

И впервые в послевоенной Америке, охваченной эйфорией ядерного всемогущества, прозвучали голоса жертв А-бомбы, транслированные Херси.

Роль первопроходца темы сама по себе гарантировала Херси место в истории ХХ века. Но, что удивительно, репортер по горячим следам создал еще и литературный шедевр. Великие книги опознаются по их первым фразам. Вот как начиналась «Хиросима». «Ровно в четверть девятого по местному времени, утром 6 августа 1945 года, когда атомная бомба вспыхнула над Хиросимой, Тосико Сасаки, служащая отдела кадров Восточно-азиатского завода жестяных изделий, села за рабочее место и обернулась, чтобы поговорить с девушкой за соседним столом. В тот же самый момент доктор Масакадзу Фудзии расположился на террасе своей частной клиники, которая стояла на холме над одним из семи рукавов дельты реки Ота, протекающей сквозь Хиросиму, скрестил ноги и собирался почитать газету "Осака Асахи"».

Все. В ловушке не только, как сказали бы сейчас, респонденты Херси, но и мы, читатели. Это случилось с ними, но может случиться и с нами. Мы все в Хиросиме.

Всего респондентов у Херси шестеро. Служащая, два врача, два священника (немец-иезуит и японец-методист), вдова портного. Ни один из них не представляет себе картины катастрофы в целом: кажется, что пострадал только их квартал. Каждый из них видит лишь кусочек мозаики. А когда мозаика постепенно складывается в их сознании, они уже не силах постичь ее катастрофическое единство. «Большинство из них были слишком заняты, слишком утомлены или слишком тяжело ранены, чтобы подумать о том, что они стали объектами первого великого эксперимента по использованию ядерной энергии».

Ирония судьбы интересует Херси не менее, чем судьбы жертв. Не опоздай кто-то из героев на трамвай, он оказался бы в эпицентре взрыва. Ступи в другую сторону, смело бы с лица земли.

Есть примеры и, так сказать, обратной иронии. У кого-то сосед — незримо плача, но повинуясь чувству долга — несколько дней как сносил по требованию службы гражданской обороны свой дом. Тут бомба и прилетела: ни дома, ни соседа.

Один из пациентов клиники был несколько дней до взрыва на грани безумия, страшась положительных результатов реакции Вассермана. Он погиб при взрыве первым.

Нам кажется, что огненный вихрь пронесся по Хиросиме в момент взрыва. Отнюдь нет: пожары занялись не сразу. А еще — о чем мы вообще не знаем — за пожарами последовали мини-торнадо. За ними — наводнение, унесшее жизни раненых, которых врачи и волонтеры мучительно, часами вытаскивали из реки и оттаскивали подальше.

Зато как вкусно испеклись в ядерной золе тыквы и картошка, спасавшие раненых от голодной смерти.

И как поразительно вежливы были ослепшие, обожженные, погребенные под развалинами люди. Не просто кричали «воды» или «спасите нас», а — истинные японцы — словно сгибались в полупоклоне: «будьте добры, если вам не трудно, откопайте нас», «простите за беспокойство, не найдется ли у вас немного воды».

Тут уж, как говорится, ни убавить, ни прибавить. Хотя Херси и допишет потом послевоенные судьбы своих героев — их стремление забыться или, напротив, не дать истлеть памяти — эта глава, созданная в 1985-м, кажется репортажем с того света. Все они умерли в Хиросиме. И Херси, сколь плодотворно бы ни работал он еще почти полвека,— тоже.

Херси, Джон. Хиросима. М.: Индивидуум, 2020.