Расколы и ереси. Проект Сергея Ходнева

Хилиазм не из тех ересей, что сводились к масштабному, громкому, бурному, но единичному и хронологически ограниченному общественному движению. Тут все тоньше. Словно какой-нибудь докетизм, это вроде бы и не система вовсе — так, идея, богословское мнение по частному вопросу. Но в докетизме речь шла о том, чтобы увести историю искупления за пределы человеческого контекста земной истории, превратить ее в нечто отвлеченное, смутно-мистическое. Хилиазм, напротив, хотел, чтобы торжество Бога и торжество праведных в конце концов явились не в метафизическом au dela, а прямо здесь, на земле с ее историческим бытием и со всеми ее законами физики, среди людей из плоти и крови. И как Антихриста пытались угадать во многих и многих исторических правителях, так и это тысячелетнее царство пытались связать с очень конкретными историческими чаяниями

Конечно, все начало меняться еще до христианства; это иудаизм, для которого фокусом истории мироздания стала история избранного народа, постепенно пришел к такому грандиозному ожиданию: вместо безличного конца света — реализация давних-предавних земных чаяний. Зло истребится, враги уничтожатся, пустыня процветет, Левиафан будет побежден, и на мессианском пиру праведники насладятся его плотью, сидя в шатре, который Бог сделает из Левиафановой кожи.

Если наложить эти представления, которые первому христианскому поколению были куда как хорошо знакомы, на самоощущения гонимой общины, то понятно, что пророчества Апокалипсиса в первые века от Рождества Христова для многих могли выглядеть совершенно однозначными. В двадцатой главе тайновидец Иоанн обещает, что ангел на тысячу лет заключит в бездне «дракона, змия древнего, который есть диавол и сатана» (хотя потом змий еще освободится «на малое время»); «обезглавленные за свидетельство Иисуса и за слово Божие», а также те, кто не принял печать Антихриста, воскреснут («это — первое воскресение») — и воцарятся со Христом на ту же тысячу лет. И только потом будут финальная битва, всеобщее воскресение, всеобщий суд. Значит, перед явлением «нового неба и новой земли» будет время, когда здесь, на старой земле под старым небом, получат великое утешение те, кто исстрадался за правое дело.

Что самые первые христиане ожидали вселенской катастрофы уже при собственной жизни, но потом постепенно отказались от этого ожидания — общее место; очевидно, что для самого распространения благой вести в Средиземноморье этот отказ фатальным не был, но точно так же очевидно, что с тем большим воодушевлением мысль учителей I–II веков сосредотачивалась на чарующем «после». Тут возникает много наивного, много почти детских, сказочных образов — молочные реки, кисельные берега. «Придут дни, когда будут расти виноградные деревья, и на каждом будет по 10 тысяч лоз, на каждой лозе по 10 тысяч веток, на каждой ветке по 10 тысяч прутьев, на каждом пруте по 10 тысяч кистей, и на каждой кисти по 10 тысяч ягод, и каждая выжатая ягода даст по 25 мер вина»,— уверял Папий Иерапольский. Влиятельный гностик Керинф учил, если верить его недоброжелателям, что после воскресения праведных «люди во плоти, вновь поселившиеся в Иерусалиме, будут рабами желаний и наслаждений… что тысячелетие пройдет в брачном празднестве». Ближе к концу II века Ириней Лионский подытоживал все эти чаяния, объясняя, что тысячелетнее блаженство праведных на земле — необходимая фаза перехода к состоянию, когда «будет Бог все во всем»: «Справедливо, чтобы праведники в том же состоянии (т. е. во плоти), в котором подвизались или подвергались скорбям, и получили плоды страдания своего».

Со временем простодушные картины возвращенного Эдема начали тускнеть. В IV веке вопрос о тысячелетнем царстве поднимали уже с другой, более богословской точки зрения: если царство Христа продлится только тысячу лет, не означает ли это, что и сам Христос — только «промежуточное» божество; именно поэтому II Вселенский собор и отчеканил в Символе веры «царствию Его не будет конца». А потом, уже в V веке, Августин сформулировал тот ответ хилиазму, который на долгие века станет казаться окончательным. Заключение в бездне сатаны — это не будущее событие, а прошлое; «первое воскресение» — это крещение народов, воцарение праведных со Христом — создание новозаветной Церкви: души святых, мол, уже царствуют в раю вслед за благоразумным разбойником.

Таким образом, получалось, что христианская ойкумена во главе с императором и есть то самое царствие, где уже сейчас незримо владычествует Христос. Но в таком случае надо было бояться, что в какой-то момент все кончится, и тогда уже не будет никакого отложенного блаженства, а будут бедствия, «диавол в сильной ярости» и Страшный суд. Сначала боялись 500 года: мир считали созданным в 5500 году до Рождества Христова; если «для Господа один день как тысяча лет, и тысяча лет как один день» (2 Пет. 3, 8), то, значит, заканчивались шесть «дней» и наступал седьмой — а в седьмой день Господь почил от всех дел земных. Потом наступила эпидемия ужаса перед 1000 годом от Рождества Христова; с наступлением 1001 года Европа выдохнула, но ненадолго — если таинство искупления (читай, заточение сатаны) случилось в 33 году, то, значит, конец света переносится на 1033-й. Дальше опять выдохнули — но эта встряска и это чувство «последних времен» многое обусловили в событиях XI века вплоть до Первого крестового похода: в конце концов, восстановление Иерусалима как «царствующего града» фигурировало еще в самых древних хилиастических фантазиях.

Как дальнейшие даты приспосабливали к апокалиптическим страхам — это отдельный разговор (страшились 1492 года — 7000-го по византийскому календарю, ждали Антихриста в 1666-м и так далее), но важнее другое. К высокому Средневековью понимание текущего этапа человеческой истории как царства праведных вызывает все больший скепсис. А значит, это царство все-таки должно было наступить в будущем — и принести с собой не феноменальную плодовитость виноградных лоз, но обновление существующих общественных отношений. Иоахим Флорский (1132–1202) учил о скором пришествии нового царства, «эпохе Святого Духа», когда во всех людях восторжествует добродетель, когда обратятся от своих заблуждений греческие схизматики, иудеи и язычники, а еретики перестанут тревожить возрожденную Церковь. Однако ведь и еретики того же самого времени тоже чаяли нового царства как не только мистического, но и социального идеала.

Оставалось дождаться Реформации — вот когда социально-бунтарское измерение хилиазма развернулось в полную силу. И немецкие анабаптисты во главе с Иоанном Лейденским, и английские пуритане-«милленарии» времен Кромвеля свято верили, что водворяют на земле то самое тысячелетнее царство. Оно превратилось из богословской концепции в идеологическую основу социальных экспериментов и утопий — казалось, не слишком надолго, потому что в конце концов и в протестантизме хилиазм превратился в предмет схоластического спора о том, что будет когда-то потом.

В действительности все только начиналось. Просветители XVIII века, социалисты утопические и социалисты христианские (для представительности причислим к ним и нашего Чаадаева), романтические вожди народных восстаний первой половины XIX столетия, да даже и марксисты,— они не из воздуха взяли сам пафос рукотворного золотого века. Только тем, что этот библейский по происхождению дискурс со всей его мессианской образностью прочно утвердился в подкорке у любого обывателя, можно объяснить гитлеровское обещание: «В ближайшие тысячу лет новых революций в Германии не будет!» (почему не 300 лет и не 3000, казалось бы?). Но, с другой стороны, ведь и европейский консерватизм, великий и ужасный, в том же XIX столетии тоже гнавшийся за величавыми образами, с новой силой поверил в это дивное царство — только уже осуществленное. Левиафана освежевали, прошедшее России было удивительно, ее настоящее более чем великолепно, абсолютный дух почил на учреждениях Прусского королевства. Смешно? Не более чем молочные реки, не более чем конец истории по Фукуяме. И уж точно не более чем хитроумие, с которым раз за разом перетолковывались или выносились за скобки кристально ясные слова «царство Мое не от мира сего».