Лэнс Хенриксен и Вигго Мортенсен в фильме «Падение»

В прокат вышло «Падение» — дебют Вигго Мортенсена в качестве сценариста и режиссера. Семейная драма об отцах и детях местами скатывается в банальность, но, по мнению Юлии Шагельман, способна растрогать и утешить тех, кому приходилось переживать неизбежное старение родителей.

Едва ли не первыми словами, которые Уиллис Петерсен (Сверрир Гуднасон) сказал своему сыну Джону, были: «Прости меня за то, что привел тебя в этот мир, где ты умрешь». Джону было от силы несколько недель от роду, поэтому он этого момента, конечно, не запомнил, но в его дальнейших детских воспоминаниях папа остался замкнутым, молчаливым, вечно курящим «настоящим мужиком», который никогда ни за что не извинялся, никогда не говорил «я тебя люблю» ни детям, ни двум своим женам и щедро раздавал подзатыльники и стучал кулаком по столу в воспитательных целях. Редкие моменты взаимопонимания выпадали отцу и сыну только во время совместных «мужских» занятий, например на охоте.

Прошло почти шестьдесят лет, и мужчины поменялись ролями. Постаревший, страдающий деменцией Уиллис (Лэнс Хенриксен) почти превратился в ребенка: памперсов пока не носит, но капризничает, теряется в незнакомых местах и требует присмотра. Поэтому Джон (Вигго Мортенсен) везет его из иллинойской глуши в Калифорнию, поближе к себе и своей семье. Это очень современная семья: у Джона муж китайско-гавайского происхождения (Терри Чен) и приемная дочка-латиноамериканка (Гэбби Вэллис), в их доме не курят, спиртное держат только для гостей (из намеков можно понять, что герой Мортенсена — завязавший алкоголик), едят здоровую органическую пищу, а на их холодильнике висит портрет Обамы. Уиллису, продукту другой эпохи, все это совершенно чуждо и непонятно, о чем он сообщает, не стесняясь в выражениях. Впрочем, к дедушкиным эскападам все давно привыкли и переносят его путаные монологи про «членососов», «педиков» и «шлюх», каковыми он считает обеих своих уже покойных экс-жен и, кажется, вообще всех женщин, с исключительным терпением и даже с юмором.

Вплоть до последней трети фильма в нем, по сути, нет открытых конфликтов — это снятая в очень ровной манере хроника умирания старшего поколения, попыток следующего строить свою жизнь, отказавшись от привитых с детства установок о том, что правильно, а что нет, ослабевания одних семейных связей и укрепления новых. Напряжение, всегда присутствовавшее между отцом и сыном просто потому, что они очень разные люди (болезнь одного и гомосексуальность другого лишь обостряют эту ситуацию, но не являются ее причиной), не проговаривается, а чувствуется — во взглядах, жестах, мелких бытовых спорах о курении и еде, за которыми стоят более фундаментальные расхождения в точках зрения на мир вообще. И только ближе к финалу в единственной сцене, когда Джон позволяет себе перейти на крик, это напряжение прорывается.

Мортенсен строит свое повествование на флешбэках, переключаясь с дня сегодняшнего на разные моменты в прошлом, и иногда снабжает его довольно тривиальными визуальными метафорами. Поэтично снятые оператором Марселем Зискиндом закатные поля, текущая вода, лошади, олени и прочие ненужные красивости скорее ослабляют, чем усиливают те идеи о прихотливом устройстве родственной любви и глубокой, но все-таки не непреодолимой пропасти между поколениями, которые хочет донести автор. Однако фундаментом, на котором держится картина, становятся мощные актерские работы, прежде всего Хенриксена и самого Мортенсена, играющих в идеально слаженном партнерстве.

Для первого, в чьем послужном списке значится больше 250 фильмов, половину из которых он, наверное, и сам не вспомнит, это редкая возможность сыграть человека сложного, уязвимого, безусловно неприятного, но при этом все-таки вызывающего невольное сочувствие — хотя бы потому, что его герой всю жизнь не позволял не только близким, но и себе самому быть счастливым, а теперь уже поздно что-либо изменить. Для второго — способ рассказать очень личную историю (идея фильма появилась у Мортенсена после смерти родителей, а посвящен он двум его братьям) через эмоции и переживания другого, совсем непохожего человека. Опыт этот явно был терапевтическим — и, возможно, станет таким и для зрителей.