Григорий Ревзин о городе будущего

Классическая либеральная позиция, сформулированная когда-то Максом Вебером и развитая Джейн Джекобс, заключается в том, что город создается рынком, даже рождается из рынка. Иногда бывает и так, однако, просуществовав некоторое время, город им же и разрушается. Площади, улицы, набережные, парки и скверы, памятники, уникальные здания, наши жилища — все это вопиет об исключении из обмена, все это не-движимость, это не надо двигать

Будучи убежденным либералом, я бы хотел обратить внимание на некоторую проблематичность принципов либерализма применительно к городской проблематике. Как вы помните, Фауст у Гёте в конце трагедии получает кусок прибрежной территории и занимается ее благоустройством, в чем ему мешают престарелые местные жители Филемон и Бавкида. Он хочет их переселить, но они отказываются. Конфликт решается Мефистофелем, сжигающим дом Филемона вместе с обитателями. Фауст переживает, но скрепя сердце начинает земляные работы, которые ему кажутся началом воплощения проекта. На самом деле это копают ему могилу, где его и хоронят, на чем поэма более или менее кончается (не считая впечатляющей сцены спора Мефистофеля и ангелов за душу Фауста).

Пожилая пара явилась в текст Гёте из «Метаморфоз» Овидия, где олицетворяла благую жизнь, полную труда, любви и благочестия, противостоящую роскоши и алчности. За что и была вознаграждена явившимся им Зевсом. Зевс изничтожил других, погрязших в нечестивости жителей данной местности, затопив ее, и создал из хижины праведной четы храм, где они стали жрецами.

Гёте волновала проблема, что происходит, когда мир античной идиллии встречается с фаустианским духом. Для нас, вероятно, это притча о девелопменте исторических территорий. Когда собственник имеет права на трансформацию недвижимости, задумывает прогрессивный проект (нет сомнений, что дамба и мелиорация, задуманные Фаустом, повышают ценность назидательно затопленной богом территории), но сталкивается с престарелыми Бавкидой, Филемоном и иже с ними. И в конечном счете не столько повышает ценность актива, сколько роет себе могилу. Причем у Гёте по ходу действия в пожаре погибают не только Филемон с Бавкидой, но и некий их неназванный гость, а через отсылку к Овидию он опознается как пришедший к ним в гости бог. То есть собственность и прогресс убивают бога, и мы не знаем, что с этим делать.

Города не обладают алгоритмом решения этой задачи. В свое время Айн Рэнд в своей «Апологии капитализма» ярко обосновала позицию, в соответствии с которой невозможна ничья ценность, «ценность-в-себе», как она это назвала. Ценность всегда чья-то, она кому-то принадлежит, и отсюда вывод Рэнд о том, что частная собственность соответствует основам культуры человека через теорию ценностей. На Айн Рэнд сегодня не принято ссылаться, она крайне непопулярна в левом интеллектуальном сообществе, но, признаюсь, я готов разделить эту точку зрения. Однако смущает, скажем, собор Парижской Богоматери. Это конкретная недвижимость, материальный объект, но кому это принадлежит? Парижу? Франции? Католикам? Всему человечеству? Это практический вопрос — кто-то должен платить за нее налоги (или быть от них освобожден), кто-то тратится на освещение, отопление, охрану. Как мы знаем по истории восстановления собора после пожара 2019 года, он принадлежит всем перечисленным. Деньги на реставрацию идут из национального бюджета Франции, бюджета региона Иль-де-Франс, бюджета Парижа, от церкви, от частного бизнеса, от краудсорсинга по всему миру. То есть это принадлежит всем или никому в отдельности, а «принадлежит в отдельности» — это и есть «собственность».

Из этого есть юридические выходы, памятники истории и архитектуры стоят на балансе каких-то юридических лиц, но это формальное решение вопроса, связанное с необходимостью вписать такую недвижимость в систему, где ничьей собственности не может быть в принципе. Нотр-Дам — ценность, которая ничья в отдельности.

Хорошая новость заключается в том, что этот статус гарантирует сохранность собора. Нет такого субъекта, который, даже обладая на него формальными правами, мог бы его достроить, перестроить или снести. Выведенное из обмена не может меняться, по крайней мере посредством индивидуальной воли. Оно может только разрушаться от времени и катастроф (что и происходит со всеми памятниками).

Плохая новость заключается в том, что собор Парижской Богоматери не один. Объектов такого рода настолько много, что для простоты можно сказать — это все вокруг. И если в случае собора право частной собственности никак не рискует войти в противоречие со всеобщей ценностью, то в историческом городе эти конфликты происходят в постоянном режиме. Девелоперов, которые приобрели тот или иной кусок территории, подготовили прогрессивный проект, начали его реализовывать и уперлись в волну общественного негодования, пруд пруди — гневными постами, коллективными письмами и петициями заполнены все социальные сети.

Всеобщая ценность границ не имеет. Не только памятники архитектуры и культуры, не только исторические ландшафты и виды, не только исторические поселения в пределах утвержденных границ — нет, все мироздание вокруг может быть и даже является до известной степени всеобщей ценностью. Репрессированные по феминистической линии Филемоны сейчас больше помалкивают, но Бавкиды вовсю протестуют против сноса или строительства типовых домов, уплотняющей застройки районов типовой застройки по уникальным проектам, вырубки лесов, прокладки дорог — и нельзя не признать, что они имеют для этого основания. Любое общественное пространство и любое общественное здание города по своей природе является всеобщей ценностью независимо от того, у кого оно на балансе, и когда мы пытаемся противопоставить этому права частной собственности, ни к чему, кроме компрометации института частной собственности, это не ведет.

Но рынка без частной собственности быть не может. Памятники, общественные пространства, общественные учреждения, ландшафты и т.д.— это и есть то, что делает город городом. Именно в них живет дух, составляющий ценности сообщества. И всему этому угрожает прогресс и собственность, то есть рынок. Но можно сказать и наоборот — все это угрожает рыночному обмену. Весь осененный памятью и традицией старый порядок, все, что составляет устойчивость поселения,— все это сопротивляется рыночному обмену, ибо, будучи обмененным, уничтожается. И это значит, что город противостоит рынку.

Настоящий рыночник не может не возмутиться этому выводу, это я знаю, но продолжаю настаивать. Одна из популярных в прошлое десятилетие парадигм города будущего — креативный город. За ней стоит вполне разработанная утопия креативного класса Ричарда Флориды, и мы более или менее понимаем, как должна быть устроена морфология городского пространства, чтобы этой утопии соответствовать. Это должен быть город компактный, выстроенный по принципам mixed-use, то есть с совмещением и гибридизацией функций, с развитым общественным пространством, провоцирующим контакты между горожанами, город пешеходов и альтернативных видов транспорта, город, обладающий высокой идентичностью за счет уникальных зданий и видов, город, выстроенный вокруг интеллектуального центра (университет) и обладающий развитой культурной инфраструктурой (театры, выставочные залы), город с высокой включенностью в глобальную транспортную инфраструктуру. Некоторые такие города — Адлерсхоф в Берлине, София-Антиполис близ Ниццы, Масдар Нормана Фостера близ Абу-Даби — более или менее построены.

Но вот что поражает. Все эти принципы городской морфологии полностью соответствуют морфологии классического европейского города. И ни в одном из них иннополиса не возникло, хотя они переживают не лучшие времена, и это было бы кстати. Почему их нет в Арле или Ниме, Губбио или Урбино, почему мы строим Сколково, а не реконструируем Яхрому? Там есть все, что нужно для креативного города, и, даже добавлю, это все выглядит на порядок убедительнее современных аналогов в смысле уникальности среды и качества архитектуры.

Потому что там ничего не может обмениваться и меняться. Там негде расположить лаборатории и интернет-хабы, форум-центры и логистические центры, там нет массового стандартного жилья для специалистов, там масса недвижимости, но это все памятники, а не ликвидные квадратные метры. Это идеальная среда для обмена, которая не может меняться.

У нас есть два типа городской среды, реконструкция которых так или иначе должна привести нас в город будущего,— спальный район и исторический центр. Вспомните спальные районы. Они создают комфортное жилье из одинаковых жилых ячеек, это идеальный обменный фонд, но полное отсутствие идентичности обесценивает их. Если все одинаково, то какой смысл в обмене? Исторический центр, напротив, тотально уникален. Однако там ничего ни на что нельзя менять, поскольку этот обмен как раз и уничтожит уникальность. И тот и другой город противостоит рынку.

Но проблема в том, что мы не знаем никакого иного способа развития городов, кроме рынка. Если, конечно, не считать эксперимента СССР, который по итогам его проведения уверенно доказал, что даже с позиций уважения к общественному благу (не говоря уже обо всем остальном) это еще хуже. И именно это неведение является, на мой взгляд, центральным нервом города будущего.

Противостояние города и рынка является тем двигателем, который постоянно возрождает урбанистические утопии, как бы сильно они себя ни скомпрометировали. Все утопии, которые сегодня существуют,— экологический город, малый город, виртуальный город, город безопасности — являются не просто не рыночными, а именно оппозиционными идее рынка. Отношения города и рынка — это конфликт, и именно он составляет несущую конструкцию не утопического, а реального города будущего.