Социальные сети как фабрика показных переживаний

25 лет назад в США появилась первая социальная сеть — Classmates.com; с тех пор соцсети породили целый мир — возможностей, впечатлений и коллективных эмоций. Причем главной валютой в этом мире оказалась… обида.

Виктор Вахштайн, декан факультета социальных наук Московской высшей школы социальных и экономических наук

Мы привыкли думать, что человеческие чувства — гнев, обида, вина, стыд, зависть, тревога — рождаются где-то «глубоко внутри», а затем «находят выход» в эмоциональных жестах, словах и поступках. Но это не совсем так. Вернее, совсем не так. То, что мы чувствуем, неотделимо от того, как мы это выражаем. И каждый раз, когда появляется новый способ проявления чувств, рождается и новая «машина производства эмоций». Поэтому эмоции не столько выражаются в соцсетях, сколько создаются в них. Facebook — это не канализация, куда пользователи сливают то, что у них «накопилось на душе». Наоборот. Это фабрика переживаний. Индустрия возвышенного пафоса, показной искренности, коллективного негодования, общего страха и демонстративной обиды.

Машины эмоций

Исторически одной из первых таких машин был театр. Шекспировская драма научила зрителя «героическому одиночеству». Чувство собственного достоинства, чувство справедливости, чувство долга — по сути, эмоциональные образцы, шаблоны переживаний ушедшей эпохи, которые зритель присваивал и использовал для рефлексии своего опыта. На смену театру пришла литература. Благодаря сентиментальным романам аристократия училась сострадать «низшим слоям» и одновременно — упиваться этим состраданием. (Историк Андрей Зорин в качестве главного импортера и официального дилера такой эмоциональной модели в России называет Николая Карамзина.) Затем — кино. Причем исходно именно немое кино, где роль экспрессии выше.

Социальные сети — просто еще одна ступенька в эволюции эмоциональных машин. В виртуальном пространстве актер и зритель больше не разделены рампой. Теперь это один и тот же человек. Актеру нельзя «предъявить» за лицемерие. (Интересно, что греческое слово «лицемерие» — hypokrisis — вначале было театральным термином, означающим «исполнение роли», «лицедейство».) От актера не ждут поступков, которых ждут от его персонажа. Напротив, зритель предположительно равен самому себе: его слова и чувства — это именно его слова и чувства. Но пользователь соцсетей — странный гибрид зрителя и актера, героя и читателя. Он никогда полностью не тождественен самому себе (хотя и не «расколот» надвое, как актер и персонаж).

Платой за устранение этой границы стало возведение нового барьера: между словами и поступками. Проявление бурного негодования в адрес «аморального лицемера Х.» в Facebook не влечет за собой вызова на дуэль, удара по лицу или хотя бы написания анонимного доноса в компетентные органы.

Если оскорбленный «лицемер Х.» выследит своего обличителя и предложит тому ответить за онлайновый навет в офлайне, это будет воспринято как грубейшее нарушение фейсбучной этики.

Требующий сатисфакции «в реале» выглядит нелепо, как зритель, бросившийся на сцену защищать Дездемону от Отелло. Нет, теперь он должен отрепостить оскорбивший его текст (а лучше сделать скрин этого текста, чтобы не способствовать росту популярности обидчика), написать о своих уязвленных чувствах, удалить обличителя из друзей, воззвать к праведному гневу лояльных читателей, предварительно проинспектировав лайки и комментарии под задевшим его постом,— кто именно поддержал его обидчика и как.

Тот факт, что из всего спектра возможных эмоций социальные сети лучше всего справляются с производством обиды и негодования, объясняется как раз этими двумя отличиями новой машины переживаний. А еще — скоростью распространения эмоциональных реакций и феноменом короткой интернет-памяти. Неизменным же остается одно. Любая машина эмоций — это прежде всего машина удовольствия. Благодаря «Королю Лиру» и «Гамлету» аристократ находил удовлетворение в чувстве героического одиночества. Благодаря «Бедной Лизе» провинциальное дворянство искало очищения в сострадании крестьянам. Благодаря постам и комментариям в Facebook мы открыли для себя удовольствие от обиды и наслаждение негодованием.

Великий уравнитель Facebook

В работе «К генеалогии морали» Ницше предложил концепцию ресентимента — чувства «бессильной ярости» побежденных. В этой эмоции «зависти раба к господину» философы прошлого видели источник исторического реваншизма. Именно коллективным ресентиментом немцев после поражения в Первой мировой войне объяснялся взлет популярности нацистов.

Однако обида устроена принципиально иначе. Отношения обиженного и обидчика куда более равные, чем отношения господина и раба, победителя и побежденного. Обидеться — значит уже признать себе подобным. На соседскую собаку мы не обижаемся, хотя несвоевременный лай может стать источником гнева в адрес ее хозяина.

Формула обиды проста: «Ты должен был поступить так», но «ты поступил по-другому». Симметричное противоположное чувство — чувство вины: «Я должен был поступить так», но «я поступил иначе». Но этот слой эмоций относится исключительно к ожиданиям от поведения. Баланс вины и обиды регулирует отношения хорошо знакомых людей. Другой уровень — восприятие собственной личности и личности другого. И здесь вине соответствует чувство стыда: «Я должен быть таким», а «я не такой». А обиде — гнев и негодование: «Ты должен быть таким» + «Ты не такой». Гнев и стыд уже не предполагают равенства позиций. Маленькому ребенку говорят: «Как тебе не стыдно?», на взрослого обижаются.

Почему «общество Facebook» стало «обществом обиды»? Во-первых, потому что расширение горизонтов коммуникации приводит к стремительному росту ожиданий от поведения других людей. Больше ожиданий: «Ты должен поступить так» — больше поводов для обиды. Во-вторых, потому что Facebook и Twitter — великие уравнители. 20 лет назад фраза «Космонавты обиделись на оскорбительные высказывания робота Федора» показалась бы оскорбительной самим космонавтам. Но в пространстве социальных сетей все немного равны. В Twitter нет ни эллина, ни иудея, ни космонавта, ни робота.

Впрочем, соцсети не просто обеспечили «эмоциональную инфраструктуру» для нового общества обостренной обидчивости. Они трансформировали саму обиду. Теперь она почти всегда сопровождается негодованием — всплеском оскорбленных чувств. Поскольку пользователь Facebook — гибрид актера и персонажа, то и восприниматься он начинает как «знакомый незнакомец», вызывая смешанное чувство обиды и негодования. Обида — реакция на поведение знакомых, негодование — реакция на «обобщенного другого». Когда никто по-настоящему не «свой» и не «чужой», обида срастается с возмущением. Более интересный сюжет: обида относится к поведению, гнев — к личности (мистической сущности, которая за этим поведением предположительно стоит). Но в социальных сетях каждый равен совокупности своих высказываний. Высказывания подменяют и поведение, и личность — еще одна причина рождения нового гибрида обиды и гнева.

Почему рост обиды не приводит к симметричному росту вины? Представьте, что ваши слова, произнесенные публично в «сториз», задели кого-то из знакомых. Тех, с кем вы связаны давними отношениями. Этот человек написал вам личное сообщение с выражением своей обиды. И тогда проявление чувства вины с вашей стороны вполне вероятно. (Как вероятно и смешение вины со стыдом — еще одно порождение машины сетевых эмоций.) Но если вместо личного сообщения обиженный предпочел написать публичный пост? В котором детально описал свои оскорбленные чувства, причины, по которым он «так остро реагирует» на ваши слова, и причины, по которым вам не следовало эти слова произносить? Реакцией на публичную обиду будет не вина, а встречная публичная обида.

Главная валюта в современной экономике обиды — сопереживание и поддержка. Сострадание обиженному, ненависть к обидчику. Парадоксально, но в этом отношении машина сетевых эмоций ближе к сентиментальным романам XIX столетия, чем к героике кинематографа века XX. Читая романы Карамзина, частный человек сопереживал частному человеку. Мануфактура индивидуального сочувствия не имела ничего общего с пришедшей ей на смену фабрикой коллективного негодования, вызванного постыдными действиями перерожденцев, отщепенцев и прочей «пятой колонны». Частное переживание заменила индустрия коллективных эмоций, в которой «общие даже слезы из глаз».

В ХХI столетии эмоциональная машина социальных сетей — сентиментальная по содержанию, массовая по способу производства — удивительным образом связала две прежние эпохи, XIX и ХХ столетие.

Сегодня сострадание к униженному и оскорбленному частному человеку оправдывает публичные призывы к расправе над обидчиком, яростные требования возмездия и обязательные «пятиминутки ненависти» в жанре «новой искренности».

Кураторы праведного гнева

В современной экономике эмоций наибольшую прибыль получает не сам обиженный и не множество незнакомых друг с другом людей, солидарных в обличении обидчика, а посредник — «куратор праведного гнева». Именно он привлекает внимание широкой сетевой общественности к несправедливости, совершенной в отношении «жертвы». Жертва может не считать себя жертвой. Может даже возмутиться стремлением «куратора» выставить эпизоды ее частной жизни на эмоциональный аукцион. Но это проигрышная стратегия. «Куратор» немедленно заявит, что у жертвы стокгольмский синдром, она покрывает своего обидчика, а значит — тот продолжит искать новых жертв. 10 лет назад, на этапе первоначального накопления эмоционального капитала, нередки были ситуации, когда обиженные и обидчики публично объединялись против «кураторов», пытающихся «лезть не в свое дело» и «выносить сор из избы». Но сегодня такого почти не происходит. Куда чаще жертвы сами привлекают внимание «кураторов», чтобы те могли транслировать их обиды как имеющие общественную значимость. Лидеры общественного мнения стали дистрибуторами коллективного негодования.

Обобществление обиды — относительно недавний феномен. В древности убийство рассматривалось как частное дело двух семей. Убийца мог компенсировать ущерб, нанесенный семье жертвы. Со временем убийство перестало быть преступлением против другого и стало преступлением против человеческой природы. Теперь убийца нарушал не социальное установление, а божественный закон внутри себя самого, то есть шел против своей собственной сущности и всего рода людского. Соответственно, разбираться с ним должна не семья убитого, а те, кто стоит на страже коллективных интересов. Иначе он продолжит убивать. Аналогичным образом доверять или не доверять другому долгое время было личным выбором каждого. Недоверие казалось более естественным. Ведь, если вас обманут, вы «сами виноваты». Мошенники на доверии из произведений Марка Твена и О. Генри могли вызывать симпатию у современников, но не у нас. Потому что во второй половине ХХ века произошло «обобществление доверия». Теперь тот, кто обманывает легковерного обывателя, совершает преступление не против него, а против государства. (Исследования экономистов хорошо проиллюстрировали эту связь: чем выше в стране уровень обобщенного доверия, «доверия незнакомцам», тем лучше для экономики.) Обман на доверии больше не частное дело двух сторон. А значит, обманщика надо остановить тем, кто стоит на страже коллективных интересов, иначе он продолжит обманывать.

В XXI веке нечто похожее происходит с эмоциональной жизнью. Ваша обида — больше не ваше личное дело. Обидчик может принести извинения вам персонально, но это ничего не изменит. Ведь, оскорбив ваши чувства, он совершил преступление против человеческого достоинства в принципе. Значит, отпор ему должны давать не вы, а те, кто стоит на страже коллективных интересов, иначе он продолжит оскорблять. Так индустрия обиды рождает новую этику — законы об охране чувств эмоционально уязвимых групп, право каждого пользователя соцсетей на высокую самооценку, защиту от токсичности и справедливое отмщение.

Гонения на иронию

«Куратору праведного гнева», то есть менеджеру в сфере обиды и негодования, противостоит фигура ироника. Ирония как способ отношения к миру кардинально отличается от «стеба», «сарказма» и особенно — от «постиронии». Ирония — это отстранение, взгляд сверху, отказ от поверхностного сопереживания и скоротечной идентификации себя с жертвой. Ирония производит сомнение, делает очевидное неочевидным, она разрушает единодушие возмущенных, портит удовольствие от праведного гнева, не дает посреднику получить свои эмоциональные комиссионные. Ироник — не адвокат обидчика. Но, выставляя негодующих в смешном свете, он сам становится обидчиком второго порядка. Отсюда — диагноз «отравление иронией» (irony poisoning), обвинения в цинизме и аморальности, которые адресуют иронику оскорбленные менеджеры в сфере обиды.

Впрочем, те радикальные изменения, которые мы видим в эмоциональной механике обиды, должны были как-то сказаться и на жанре иронии. Но как именно? Хотелось бы ответить на этот вопрос иронично, но в новом обидчивом мире благоразумнее воздержаться.