Два самых близких Ивану Сафронову человека о том, почему он не может быть изменником

Советник главы «Роскосмоса» и бывший спецкор “Ъ” Иван Сафронов, обвиняемый в государственной измене, находится в СИЗО «Лефортово» почти четыре месяца. Его мать Елена и сестра Ирина рассказали специальному корреспонденту “Ъ” Ольге Алленовой, что они думают о «деле Сафронова», как Иван живет в СИЗО и почему семья не верит в официальную версию смерти его отца Ивана Сафронова-старшего.

«Надо пережить»

— Как вы узнали об аресте Ивана?

Елена: — 7 июля мы были на даче, в Подмосковье. Позднее утро, в районе 10, внуки еще спали, а мы с Иришкой готовили им завтрак. Вдруг резкий стук у ворот. Я была совершенно спокойна — утром Ваня, как всегда, написал мне: «Мамочка, все нормально, я собираюсь на работу, день достаточно напряженный, поэтому позвоню только вечером, не волнуйся». Иришка пошла открывать. Я на кухне стою у окна, вижу — идет команда людей, мужчин в белых рубашках, в черных брюках, их достаточно много, они ведут себя напористо. У Иришки растерянное лицо. Вошли они на нашу веранду, говорят мне: «Представьтесь». Я назвала себя. Попросили паспорт. Я спрашиваю, что случилось,— они дают мне постановление об обыске.

— А они не представились?

Елена: — Нет. Когда вошли, они показали Иришке удостоверение, а мне нет, ничего не показали, просто дали прочитать постановление об обыске. Говорят: «Это в связи с заведением уголовного дела на вашего сына, его обвиняют в госизмене». Я говорю: «Господи, такого просто быть не может. Это какое-то явное недоразумение». Они мне говорят: «Собирайтесь, мы должны вас увести и провести обыск в вашей квартире в Москве и здесь, на даче».

— Но Иван не живет же с вами.

Елена: — Дело в том, что Ваня собственник тоже, у нас квартира пополам. Быстро переоделась, и мы поехали. Вы знаете, у меня даже испуга не было — только ощущение какого-то недоразумения, потому что все это совершенно ни на чем не основано, какая-то госизмена…

— Вы уже знали, что Ивана задержали?

Елена: — Нет, я ничего этого не знала.

Ирина: — Мне они сказали, когда входили: «Ваш брат арестован».

Елена: — А мне только сказали, что он обвиняется.

Ирина: — Они сразу забрали у нас телефоны, мы не могли ни с кем связаться.

Елена: — Когда мы уже сели в машину, я снова стала расспрашивать одного из сотрудников, и он сказал, что Ваня задержан. Очень спокойно разговаривал со мной. Сразу спросил, есть ли у меня какие-то хронические заболевания? Да, говорю, я гипертоник, у меня может подскочить давление. «Вам нужны какие-нибудь таблетки?» — «Возможно, нужно будет вызвать врача» — вот такой разговор у нас был в машине. Я была уверена, что все это разрешится сегодня-завтра, что Ваню отпустят. Ехали очень долго, почти три с половиной часа — июль, пробки в Москву. Подъехали к нашему дому, а у нас шлагбаум на въезд. Они спрашивают, как открыть, я отвечаю, что это может только дочь, потому что ее машина имеет пропуск. Давайте, говорю, я ей позвоню. «Нет, я позвоню ей сам»,— говорит мне этот сотрудник.

Ирина: — Да, связь была только через них, они сразу мне сказали: «Если вам нужно позвонить маме, скажите нам».

Когда маму увезли в Москву, я осталась на даче, где проводили обыск. Я спросила, можно ли позвонить супругу, мне ответили, что нет. Его забрали прямо с работы и увезли на обыск и допрос.

Сама ситуация выглядела абсурдно — я нахожусь в своем доме, у меня разрывается телефон, но я не могу к нему подойти.

У меня двое детей, дочке 13 лет, она повзрослела за секунду…

Елена: — Вошли мы в квартиру, начался обыск. Эти молодые люди вели себя корректно. Все, что доставали, потом складывали на место.

Ирина: — Обыски шли одновременно в четырех местах. На квартире, где проживал Ваня с Ксеней (Ксения Миронова, девушка Ивана Сафронова.— “Ъ”), на квартире мамы, на даче, и в нашей с мужем квартире.

— А что искали, они говорили?

Ирина: — Нет. Так как у нас у всех подписки о неразглашении, мы не можем сказать, что именно происходило и что у нас забирали, но, думаю, это и так понятно.

Елена: — После обыска мне сказали, что меня повезут на допрос к следователю, потом старший в этой команде кому-то позвонил и сказал, что нет, допрос будет позже. Я спрашиваю, какие мои действия дальше? Он говорит: «Вам сообщат». И все. На этом все закончилось. Они уехали, ко мне домой приехала моя близкая подруга, сказала: «Я не оставлю тебя одну». Мы вместе поехали на дачу к Иришке.

Мы оказались в ситуации полной беспомощности, я никогда этого не забуду.

Ирина: — Да, беспомощность. Не знаешь, к кому бежать, что делать. А потом как-то берешь себя в руки. Я очень хорошо помню свое первое ощущение, когда мы с Максимом (муж Ирины.— “Ъ”) на следующий день 8 июля приехали в СИЗО, чтобы передать Ване вещи. Это было самое простое, самое понятное — передать ему предметы первой необходимости. Я подхожу к этому СИЗО и вижу людей, которые там стоят. Я — еле живая, вся зареванная, в очках солнцезащитных, а там стоят люди, для которых вот это все — уже обыденность, женщины накрашены, о чем-то разговаривают между собой, шутят. И я вдруг подумала — тут тоже есть жизнь, своя, особенная, но жизнь. Я теперь отношусь к тому, что с нами случилось, как к чему-то, что надо пережить.

«Четыре электрочайника отправили, ни один не прошел в СИЗО»

— Ивану удалось наладить свой быт в СИЗО?

Ирина: — Сейчас передачи через окно запретили, потому что коронавирус.

И со мной какой-то невроз на этой почве начался, я по два-три раза на неделе езжу на почту отправлять Ване небольшие посылки.

У меня страх — а вдруг вообще прекратятся и посылки. Он сам уже в письме мне пишет: «Холодильник полный, все, спасибо, пока можешь не присылать продукты, здесь есть ларек, я что-то могу купить здесь».

Ваня абсолютно неприхотливый в плане еды, комфорта. В этом смысле я переживаю меньше всего. Он не избалован, для него главное, чтобы был какой-то минимум.

Елена: — Накачал мускулы, занимается спортом. Его знакомый фитнес-тренер пишет ему письма, разрабатывает для него специальные упражнения. Чтобы он в тонусе был.

— А где он там занимается спортом?

Елена: На улице. Предыдущий сосед сделал ему фитнес-коврик для занятий — из киселя и листов своего обвинительного заключения.

— Это сосед, которого члены ОНК (Общественной наблюдательной комиссии. — “Ъ”) назвали скандальным?

Ирина: — Да, но у Вани не было с ним никаких конфликтов. Он мусульманин, по-русски заговорил за три года в СИЗО. Когда их поселили вместе, адвокат спросил, надо ли просить о расселении, но Ваня отказался. Он стал нас просить отправлять туда халяльную колбасу: «Мне ничего не надо, у меня все есть, а вот ему не пишут, ничего не присылают, я его угощаю, а колбасу он не ест, потому что нужно халяльную. Если можно, купите». В этом весь Ваня. Потом соседа отправили по этапу.

— А с новым соседом какие отношения?

Ирина: — Насколько мы понимаем, нормальные. Ваня писал, что можно поговорить, а можно помолчать. Занимаются вместе спортом, сосед аккуратный. У них совместные ужины и обеды.

— Все вещи, которые вы ему передаете, доходят?

Ирина: — Вот недавно он просил машинку для стрижки волос, я заказала, отправила, но она вернулась обратно. С чайником была целая эпопея. В перечне указано, что разрешен чайник не более 600 Ватт. Мы четыре электрочайника отправили, ни один не прошел в СИЗО. Оказалось, что надо чайник определенной марки, но в перечне она почему-то не указана. Все остальное доходит, но из-за карантина и внутренних правил СИЗО очень долго.

Раньше, когда окна передач работали, ты приносил посылку, ее принимали и в этот же или в крайнем случае на следующий день отдавали Ване. А теперь окна прикрыли из-за пандемии, отправляем посылки только с почты. Посылки-то сами до Лефортово доходят быстро, но попадают на склад.

Ваня должен написать заявление, чтобы ему выдали его вещи, кладовщик может их выдавать в течение 30 дней.

— Что он читает?

Ирина: — Мне кажется, он читает сейчас вообще все. Говорит, что пять-шесть книг за неделю. В последнем письме написал: большое спасибо, прочитал Алексея Малобродского (книгу о деле «Седьмой студии».— “Ъ”). Попросил передать Алексею спасибо.

Газеты мы пытаемся ему передавать. Оформили подписку на газеты. Телевизор там есть, федеральные каналы и СТС. Он пишет, что долго смотреть телевизор невозможно, но бесконечные кино про хоббитов разгружают голову. Недавно написал, что смотрит новости про войну в Карабахе, а я ему ответила, что наш общий друг поехал туда работать врачом. То есть нельзя сказать, что он на 100% выпал из реальности. Мы ему присылаем все вырезки из газет, распечатки из интернет-сайтов про его дело.

— Вырезки разрешают передавать?

Ирина: — Да, надо только, чтобы был указан источник. Он прочитал все интервью Ксении, мое интервью в «Медузе». «Новая газета» сняла фильм про Ваню, а Саша Джорджевич (журналист, друг Ивана.— “Ъ”) сделала по фильму стоп-кадры и расшифровку. Надеюсь, тоже дойдет.

Он знает про все пикеты и задержания коллег, про судебные штрафы за пикеты.

Мы стараемся держать его в курсе.

— Его эмоциональное состояние изменилось за четыре месяца в СИЗО?

Елена: — Я чувствую его очень хорошо. Он все время пишет: «Мама, я сильный, я такой же, как ты. Я ни в чем не виноват, мне не в чем сознаваться, мне нужно только понять, разобраться, что происходит. Я все выдержу, главное, чтобы вы были здоровы». Иногда приходит достаточно бодрое письмо, такое, знаете, где между строк читается, что он спокоен. Иногда бывает очень грустное письмо. Он пишет иногда, что увидел что-то по телевизору и боится за меня. А я боюсь за него, боюсь, что из-за своего страха за меня он может сломаться. Сейчас все на себя берут моя дочь, мой зять и Ксения, они ездят к СИЗО, ездят в суды, они его видят. Мне очень тяжело не ездить, но я боюсь, что не выдержу, расплачусь, а он увидит.

— Очень тяжело в выходные. И вечерами.

Ирина: — У мамы скоро день рождения, юбилей, для Вани это тоже очень важный пункт. Переживает очень, что в этот день он не рядом с мамой. Он просил разрешить ему звонок, чтобы поздравить маму с днем рожденья, но следователь не разрешил. Аргументировал, что этот разговор «может быть использован Ваней для скрытого обмена информацией, направленной против безопасности РФ, и для противодействия следствию».

Ваня сильный, у него везде рефреном идет вот это его любимое «прорвемся». Он пытается оттуда поддерживать нас. Очень за нас переживает. Вот сейчас, например, в каждом письме пишет про этот COVID. Я ему пишу: «Ваня, успокойся». Он отвечает: «Ира, пойми, что для меня это фобия, я боюсь, чтобы вы не заболели. Я тебя умоляю, надевай маску». Он сидит в четырех стенах, а по первому, второму, третьему каналу одна главная тема — COVID. Понятно, что он очень переживает за маму.

Ничто так не беспокоит его и ничто его так не страшит, как здоровье и душевное состояние мамы.

Его главное желание — чтобы она все это выдержала. У нас прекрасные родители, нас прекрасно воспитали, и дружность, которая у нас есть,— это только благодаря нашим родителям. Но Ваня — мамин. Он и внешне мамин, и эмоционально. Я — папина. Это нас никак не разделяет — наоборот, связывает. Я за маму точно так же переживаю, чтобы она выдержала все. Мама у нас — отважный боец, и, конечно, ей тяжелее всех. Потому что у нее сердце рвется к Ване и за каждого из нас болит.

«Ему просто нравилось добывать информацию, писать статьи»

— У вас есть предположения, из-за чего задержали Ивана?

Елена: Как на духу говорю,— у нас нет даже маленькой зацепки. Ваня — откровенный мальчик, он семейный мальчик, для него семья — это очень много. Все, что он делал, было у всех нас на виду. Если у него были какие-то неприятности и столкновения по работе, он приходил и говорил мне: «Ты знаешь, наверное, на меня кто-то там обиделся, но я же хотел как лучше».

— То есть он с вами делился.

Елена: — Всегда.

Он всегда говорил: «Пойми, мама, даже если что-то и критикую, то я это делаю для того, чтобы в нашей стране лучше было жить. Мы же хотим тут жить. Я не могу стоять в стороне».

Но при этом он никогда не лез грудью на амбразуру. Я думаю, что во многом на это повлияла смерть отца. Да, как любому журналисту, Ване хотелось какой-то горячей новости, сенсации, но он же никогда не занимался такими прямо журналистскими расследованиями, это же не совсем его профиль. Ему просто нравилось добывать информацию, писать статьи. Он — информационщик. Когда я говорила: «Ваня, у тебя из-за этого не будет проблем?» — он отвечал, что все берет из открытых источников, и со всеми, кто давал ему интервью, они были согласованы. То есть ничего сверхъестественного он не делал.

Ирина: — Ваня всегда честен, во всем. Все, кто его знает, не подвергают ни малейшему сомнению его невиновность. В чьих интересах все это дело, мы до сих пор не можем понять. И ради чего? И почему такая громкая статья? Никто ничего не рассказывает. И сам Ваня не может понять, за что он сидит в СИЗО. В таких условиях не совсем понятно, как выстраивать защиту, как защищаться.

Он всю жизнь был журналистом, в «Роскосмосе» проработал всего полтора месяца. Перед его устройством в «Роскосмос» месяц были проверки — проверяли всех членов семьи, близкий круг, маму, меня, его. Мы ничего не скрывали, всю информацию выложили: какие поездки совершались, какая родня и где. Ваня говорил нам: вот на Иришу уже досье готово, на маму готово… Мама наша 40 лет проработала в образовании, в нашей биографии самое громкое — это смерть отца. И то — мы же после его смерти приняли то, что нам сказали. Другое дело, что мы с этим не согласны, не верим в официальную версию его смерти, но мы никаких кампаний не устраивали.

Многие коллеги Вани считают, что его арест может быть связан с его статьями, в которых не называются источники, и что следователи хотят узнать, что это за источники.

Ирина: — Поймите, Ольга, мы боимся делать громкие предположения. Мы безумно боимся за него. Но я понимаю совершенно точно, что Ваня сидит за свою журналистскую деятельность.

Елена: — Ване 30 лет, молодой парень, ну какие такие у него связи и источники, о которых наша контрразведка не знает? Это же смешно! Мне кажется, эти разговоры про источники — просто какой-то повод.

— Вы думаете, он кого-то задел и с ним сводят счеты?

Елена: — Да, как будто сводят свои личные счеты. Как будто кто-то значимый решил показать силу, возможности и на место поставить. Но мелочность такая недостойна людей, честное слово.

«Космос, мам, это же папина мечта»

— Вы помните, как Ваня уходил из журналистики?

Елена: Очень переживал. Особенно когда уходил из «Коммерсанта». Я при этом присутствовала, можно сказать, с первого дня. У Вани было много статей, скажем так, пограничных. Для меня после смерти мужа это все казалось опасным. И я все время с Ваней это обсуждала. Он приходит и говорит: «Мам, у меня бомба!» Я ему: «Ваня, это не опасно?» Он мне: «Мам, да не переживай, ты что? Даже в голову не бери! Я все проверяю, это даже не обсуждается».

— А вы, выходит, после смерти мужа-журналиста все время боялись за сына-журналиста?

Елена: — Боялась, да. Все эти 13 лет. Как только он начал заниматься журналистской деятельностью, как только сел в «Коммерсанте» на место отца, у меня этот страх был постоянно. Я говорила ему: «Вань, может, лучше спорт, уйди от этой темы!» Он отвечал: «Мама, я ничего противозаконного не делаю».

Ирина: — Я очень долго думала, почему он все-таки оказался прямо на папином месте в редакции. Не секрет, что очень многие протянули нам руку, когда погиб отец. Ване тогда было 17 лет. Он самостоятельно в тот же год поступил на журфак в Вышку (Высшую школу экономики.— “Ъ”) — совершенно свободно, без чьей-либо протекции, по олимпиаде. Он прекрасно там учился, многие преподаватели, которые тогда работали там, и сейчас выступают в его поддержку, подписывают за него петиции, ходатайства. И нам очень помогал в то время Илья Булавинов (бывший редактор отдела политики “Ъ”, где работал Иван Сафронов-старший.— “Ъ”). Илья и предложил ему работать в «Коммерсанте». Начинал Ваня с курьера, потом постепенно стал погружаться в журналистику.

— У него не было страха, что идет в профессию, которая погубила отца?

Ирина: — Нет, он говорил: «Это же такой шанс!» У Вани природная грамотность, он очень хорошо пишет, причем не прикладывает для этого никаких больших усилий. Он всегда много читал и грамотно писал. И поэтому, я думаю, многие коллеги из «Коммерсанта» стали подставлять ему плечо, и он начал писать.

Первое время его статьи выходили под подписью «Иван Сафронов-младший», а спустя какое-то время эту приписку «младший» убрали, и он стал уже как бы отдельным от папы журналистом.

Для него всегда было очень важно — сделать все хорошо, не опозорить папу. И ему нравилось работать, писать. Стали появляться интересные темы, он с ними разбирался.

Елена: — Ваня очень вдумчивый, он всегда много читал и никогда не скакал по верхам. Если он о чем-то писал, то досконально прорабатывал тему, искал информацию, изучал, анализировал. И стал профессионалом.

Ирина: — Я думаю, показательно, что за десять лет работы он из обычного мальчика вырос в спецкора, человека, которого в профессии все знали. Я ему всегда говорила и говорю: «Ваня, хоть я и старше тебя на девять лет, но в профессии ты меня выше на много-много голов».

Он вырос в «Коммерсанте», поэтому уход оттуда был для него и ударом, и поворотным моментом.

Потом уволились его коллеги из отдела политики. Для него это было очень важной поддержкой. И вот тогда он первый раз мне сказал: «Знаешь, что-то я начинаю разочаровываться в журналистике. Может, мне что-то поменять в жизни?». Собственно, я не считала, что случилось что-то ужасное. Для меня понятие «ужасно» включает только одно, все остальное — житейская проблема, которую можно решить, просто надо найти, каким способом. Поэтому я ему посоветовала не спешить, слушать себя. Он долго думал, мучился, что же дальше делать. Это состояние, когда как будто стоишь около камня, и думаешь, направо пойти, налево или прямо. Месяца два-три он не работал официально, что-то куда-то писал, а потом сказал: «Сначала ты работаешь на имя, потом имя работает на тебя, но твое имя может быстро забыться, если ты ничего не делаешь». И поэтому, когда Илья (Булавинов.— “Ъ”) позвал его в «Ведомости», он согласился. Он сказал мне: «Я, наверное, пойду. Условия там, конечно, не те, какие я бы хотел, но я посмотрю, попробую». Я его поддержала — на жизнь зарабатывать нужно, связи, имя остаются, но при этом тебя никто не привязывает, ты всегда можешь уйти. Он проработал в «Ведомостях» месяцев девять. Ушел из-за смены руководства. Он побывал на одном из первых совещаний с новым руководством, вышел и сказал: «Не мое». И написал заявление.

— Почему Иван в «Роскосмос» пошел? Вы его не отговаривали? Все-таки это переломный момент — из журналистики в госкорпорацию.

Ирина: — А куда ему было идти в журналистике? У него была достаточно высокая планка — десять лет в «Коммерсанте». Он начинал с одним начальником, у него было их несколько, со всеми он был в хороших отношениях. Да, споры были, это естественно, в спорах рождается истина, но это был его второй дом. Конечно, ему было тяжело.

Елена: — Мы ему говорили: «Ты понимаешь, что ты уходишь совершенно в другую, незнакомую тебе область? Будет тяжело». Он сказал, что хочет попробовать.

И еще сказал мне: «А космос, мам, это же папина мечта. Может быть, так я к нему ближе буду».

Папа с младенчества хотел быть космонавтом. Просто он был очень большой. И когда его друзья поступали после школы, он очень хотел идти в летное училище, но не смог из-за физических особенностей. А космос — это была его мечта, его болезнь.

«Дом, в котором погиб папа, снесли»

— Вы читали все статьи Ивана?

Ирина: — Да, он всегда сбрасывал нам свои статьи. Когда еще не было такого активного использования интернета, как сейчас, он приносил газеты. Я их, безусловно, читала — но скорее из простого сестринского любопытства. Потому что мне там многое было непонятно. А Ване важно было, чтобы мы читали, чтобы мы высказывали свое мнение.

Елена: — Он всегда говорил: «Ну как?» И у меня рефреном было: «Ванечка, все нормально, но ты все проверил?» Он мне: «Мам, я никогда в жизни ни тебя, ни семью не подведу. Я все делаю, как положено, успокойся. Никаких проблем не будет». А мне все время было страшно.

— Он понимал, почему вы боитесь?

Елена: Да, из-за папы.

Ирина: — Потому что сколько бы лет ни прошло со смерти папы — а все равно она осталась непонятной. И сейчас все непонятно.

Знаете, Стася родилась через два месяца после того, как папа погиб. У меня до сих пор нет ощущения, что папы нет. Даже по прошествии 13 лет. Когда приезжаю на кладбище, у меня нет ощущения, что он там лежит. Меня не тянет туда, потому что он для меня живой. Но я 13 лет не могла смотреть на его фотографии. А когда Ваню арестовали, его коллеги попросили меня найти какие-то фотографии для фильма, для публикаций. У нас все фотографии, которые в электронном виде,— у Вани в облаке хранятся, и доступа к ним сейчас мы не имеем. Поэтому пришлось раскрывать старые семейные альбомы. А они были созданы только руками папы, и там было очень много наших фотографий с папой. И вот впервые за 13 лет я смогла их посмотреть.

Елена: — Когда погиб папа, мы Иришку берегли. Она была долго в роддоме, и мы не говорили ей ничего. Сейчас она переживает и Ванин арест, и то, что было 13 лет назад.

Ирина: — Когда все это случилось с Ваней, моих слез в таком количестве, наверное, не видел никто. И мама сказала тогда: «Ты переживаешь две трагедии». Но я всем говорю: то, что случилось с Ваней — это недоразумение, это не трагедия. Что такое трагедия, мы знаем.

— Преследование Ивана может быть связано с его отцом?

Елена: — Трудно что-либо сказать определенно, мы же не знаем, что на самом деле произошло. Муж приехал после командировки, он был на выставке в Эмиратах, приехал оттуда больным, у него язва желудка. И он сразу сел на больничный. Он был дома, мы с ним общались, мы с ним говорили постоянно.

Ирина: — Но он был все равно как будто не в себе.

Елена: — Да, он нервничал. Но мы списывали это на то, что он плохо себя чувствует. Но никакого самоубийства быть не могло. В тот день, перед гибелью, он ехал от врача, позвонил мне и говорит: «Лен, ты освободилась?» Да, говорю, у меня в 2 часа заканчиваются уроки. Он просит: «Я так хочу творога, купи, пожалуйста. Больше ничего не покупай, я купил апельсины». Я говорю, хорошо, я зайду на рынок и приду. И все. Как можно было, купив апельсины и попросив творога, прийти и выпрыгнуть из окна?

Ирина: — Просто представьте: это пятиэтажный дом, открыта одна створка между четвертым и пятым этажами, вторая заколочена. Папа под два метра ростом, 130–140 кг веса. Он же очень крупный. Как он мог пролезть в эту створку, выпрыгнуть… И при этом никто ничего не видел, не слышал. Дом полон пенсионеров, детей, собак… У нас был такой закрытый дворик, где все друг друга знают. Обычно идешь по подъезду, собаки на лай исходят, а тут ни одна не залаяла.

— Он не говорил, что ему кто-то, может быть, угрожал?

Елена: — Нет. Абсолютно.

— А рассказывал о работе?

Елена: — Да, он постоянно рассказывал, про что сейчас пишет. Мы в семье примерно знали темы, над которыми он работает.

Ирина: — Папа был достаточно принципиальным. Но сказать, что у него были какие-то враги — нет, мы ничего такого от него ни разу не слышали.

Елена: — Могло быть что угодно, но я повторяла сто раз и еще раз скажу: сам он не мог с собой покончить. В это время очень болела его мать. У нее была деменция. Она не понимала, что происходит. За ней требовался постоянный уход. Она жила с нами. То есть он не мог оставить меня одну с несовершеннолетним Ваней и с больной мамой. Просто не мог, я его хорошо знаю. Поэтому, когда мне говорили о самоубийстве, я всегда отвечала: все, что угодно, но не самоубийство.

— А следственные действия долго шли?

Елена: — Следователь общался с нами всего месяц, наверное, и все. Он вызвал меня один раз, один раз Ваню, один раз Максима (мужа Ирины.— “Ъ”).

Ирина: — А меня следователь вызвал спустя лет пять. Потому что они не поняли сразу, что я дочь. Фамилия у меня другая. А знаете, как это было? Раздается звонок, мне говорят, мол, здравствуйте, следователь такой-то, звоню вам по поводу обнаружения трупа Сафронова Ивана Ивановича. Вы можете представить мое состояние? Ведь Ваня — полный тезка папы. Я сажусь на стул, а в голове у меня только одно: «Боже, что я скажу маме? Как мне сказать маме?» Потом следователь, видимо, почувствовал мою паузу и уточнил: «Это дело 2007 года». Я его спрашиваю: «Вы вообще нормальные?»

Хорошо помню, что звоню Ване, а он говорит: «Не смей никуда идти одна, я приеду».

Мы с ним поехали в Следственный комитет, и в середине разговора с нами один из следователей спрашивает меня: «Простите, а вы кто?» Здравствуйте, приехали, говорю, я — дочь. Он удивляется: «Да вы что!»

Такое впечатление, что это дело они кидали друг другу, новенькие вообще ничего не понимали.

— Так оно закрыто или нет?

Ирина: — А мы не знаем, закрыто ли оно. Я тогда спросила следователя, он мне сказал: «А почему обязательно закрыто? Оно идет». Но нам никто ничего не сообщал, ни о каких следственных действиях мы не знаем. Вскоре после смерти папы наши дома попали под реновацию, нам дали новое жилье. Дом, в котором погиб папа, снесли.

Елена: — Меня после того, как мы его похоронили, больше никто никогда никуда не вызывал и ни о чем не спрашивал.

Ирина: — Нам сказали, что статья — доведение до самоубийства. Родственники и знакомые с этим не согласны.

— Доведение до самоубийства кем?

Ирина: — Неизвестно. Вопросов очень много, ответов нет. И поэтому сказать, что Ванино дело сейчас связано или не связано с отцом, мы тоже не можем. Мы не знаем. Но для меня очевидно, что оба дела связаны с журналистикой.

Елена: — Понимаете, говорить о том, что Ваня как-то связан с делом папы, я не могу вообще. Ване было 16–17 лет. Папа с ним на профессиональные темы не общался. Они тогда только-только начинали общаться как взрослые — отчасти поэтому Ваня, может быть, и пошел в журналистику, папа стал брать его на авиасалоны, в редакцию, Ване это нравилось. Но он не посвящал его в какие-то серьезные профессиональные вещи.

— Ваня что-то говорил про смерть отца, были у него тогда какие-то предположения о причинах смерти?

Елена: — Особо об этом он никогда не говорил. Он говорил так: «Это наша боль». Он переживал. Но абсолютно точно он никуда не лез разбираться. Потому что даже и зацепиться не за что.

Все, что его интересовало, он спрашивал у меня. Я ему говорила откровенно, что случилось, что нам говорит следствие, что об этом думаем мы. Бабушка жила с нами еще два года после смерти папы. Поэтому нам забот хватало. Нужно было бабушку содержать, ухаживать, а Ваня помогал во всем. Он ее мыл, он ее кормил, бежал из института к ней перед работой. Ему было не до расследований. Для него было главное — чтобы все было нормально здесь и сейчас. Чтобы я себя чувствовала хорошо, чтобы бабушка была относительно спокойна, чтобы Стася маленькая росла — он же со Стаськой гулял, играл с ней.

Ирина: — Мы одна семья, мы были вместе. Мама говорит, что он ей писал каждое утро. У нас с ним тоже была постоянная связь — это то, чего мне сейчас ужасно не хватает. Никто так быстро мне никогда не отвечал, как Ваня. Цветочек расцвел,— Ваня пишет, как это прекрасно. Увидел какой-то плакат интересный, смешной — сфотографировал, прислал. Каждый день — «доброе утро», «как вы себя чувствуете», «вы все дома?», «спокойной ночи», «до завтра».

Елена: — Поэтому до сих пор он мне пишет в письмах: «Мамочка, я ложусь спать и говорю тебе "спокойной ночи"». Или «Каждый день встаю и говорю вам "доброе утро"».

Даже следователь говорит, что у Вани очень хорошая семья.

Как хорошая семья может вырастить человека, которого обвиняют в измене? Это чушь какая-то. (Плачет). Простите, я не плачу, вообще не плачу. Ни дома, ни на работе. Я просто расслабилась.

«В СИЗО кольцо срезали с пальца»

— После ареста Ивана поддержало много людей. Вас это удивило?

Елена: — Я совсем не удивлена. Потому что Ваня такой человек. Он очень доброжелателен ко всем людям. Это не могло не вызывать симпатии. Да, он ушел из журналистики, но он же ни с кем не прервал связи, он со всеми общался. В день рождения его телефон не замолкал. Его друзья поддерживают меня во всем. Постоянно звонят, спрашивают, нужна ли какая-то помощь, просят обращаться по любым вопросам. Часто говорят, что в беде люди теряют друзей, а у нас наоборот все произошло — в нашей жизни появилось много хороших людей. Даже люди, которые Ваню давно не видели, стали собирать подписи за него. Учителя, которые его в школе учили, говорят: «Мы этому обвинению не верим».

Перед судом много людей дали подписку, что за Ваню ручаются,— чтобы у него был домашний арест. Ко мне приехала его сокурсница на позднем сроке беременности и говорит: «Теть Лен, чем вам помочь?» Они бросили все свои дела, они все кинулись к нему на помощь. Это дорогого стоит. И он знает об этом. Мы ему все время пишем, я ему все время говорю: «Не волнуйся за нас. Да, семья всегда с тобой, но мы не одни. Нет ни одного человека, который бросил бы в тебя камень. По крайней мере, мы таких людей не знаем».

Ирина: — Понимаете, с одной стороны, Ваню многие знают и любят, и это вызывало такую поддержку. А с другой стороны, каждый понимает, что такое может произойти и с ним тоже. С любым это может произойти, так написан этот закон (ст. 275 УК РФ.— “Ъ”). И это тоже вызывает дополнительную поддержку. И мы очень благодарны людям за то, что они пишут Ване, поддерживают его. Для него это очень важно.

— Писем не стало меньше?

Ирина: — Может быть, сейчас их чуть меньше, и это естественно, ведь поначалу писало много незнакомых людей, им хотелось Ваню поддержать.

Мы все вспомнили, что такое письма. Я езжу кидать письма в ящик Лефортово, как на работу. Оттуда письма быстрее доходят.

Елена: — Я не езжу туда, я не могу даже само здание видеть. Как подумаю, что он там сидит в восьми метрах, мне становится плохо. Меня берегут, Иришка, Максим, внуки спасают. Внучка Стася со мной находится практически все время, это помогает мне не расслабляться.

— А Стася знает, где находится Иван?

Ирина: Да, Стася знает. Я сначала очень долго думала, как лучше — чтобы она писала Ване письма или чтобы не писала? Потому что такой возраст — 13 лет, не ясно, как она все это воспримет. Но потом она сама сказала: «Можно я Ване напишу?» Ну пиши, говорю. И получив первое письмо, она очень плакала. С первым письмом у нас всех так было. Сейчас она ждет каждое письмо, пишет Ване постоянно. Она через эти письма как будто успокаивается. Я ей сказала: пиши обо всем. Они обсуждают книги, музыку, у них свои приколы есть. Вот я иногда сижу, о чем-то подумала — взяла бумагу, написала. Пусть там нет четкой структуры, пусть это сбивчивые фразы, но мне захотелось, и я ему написала.

Я могу отправить одно письмо в неделю, могу четыре. Это — как дневник.

И у него точно так же. Мне недавно приходит на два письма больше, и он сразу там пишет: «Ты только не подумай, ничего не произошло, я просто пришел с прогулки и хочу поделиться с тобой мыслью». А младший сын посмотрел, что Стася пишет Ване, и тоже захотел. Мы ему говорим, что Ваня в командировке. Он стал что-то рисовать для Вани в детском саду, приносит оттуда рисунки, поделки, говорит: «Отправь это Ване». Иногда возмущается: «Ну что он так долго едет? Он далеко, да?» Я ему говорю, да, далеко. Это так и есть. Лефортово от нас в двух минутах езды, но мы не можем видеть Ваню.

Елена: — Время идет, ничего не меняется. Сколько еще ждать? Ожидание и неизвестность — это очень тяжело.

Ирина: — И эта надпись на папке «Совершенно секретно», которая не позволяет нам говорить об этом деле ни с близкими, ни с адвокатами. Наше общение с адвокатами сводится к бытовым вещам: как Ваня выглядит, дошли ли вещи, кроссовки прекрасные, держится молодцом. Но по сути — ужас.

— Обвинение Ивана в госизмене не отразилось на отношении к вам на работе?

Елена: — Совсем нет. Это тоже показатель, мне кажется. Мы чувствуем только поддержку со стороны большого числа людей. Ваня общительный человек, открытый, честный, у него масса знакомых везде, по всему миру. Если бы человек хотел что-нибудь скрыть, он бы, наверное, скрывал и свои поездки, и контакты, и все остальное. А Ваня ничего не скрывал. И еще — он светлый и добрый мальчик.

Работая курьером, половину своей зарплаты всегда отдавал в благотворительные фонды.

Как только он получил первую зарплату, сказал, что будет помогать другим людям. А уже работая в «Коммерсанте» журналистом, он с коллегами под Новый год всегда развозил подарки пенсионерам, пожилым людям в Подмосковье. Он приезжал и рассказывал: «Мама, как они благодарят за то, что мы привезли коробку конфет и батон колбасы! Это ужасно». Он неравнодушный человек, понимаете?

Возможно, кто-то, прочитав, по какой статье задержали Ваню, скажет, что он за что-то там продался. Но давайте честно говорить — за что он мог продаться? Что у него есть? Полквартиры и полдачи? Так и это папино, от папы осталось. Мы всегда жили на свои средства. Я всю жизнь работаю, муж работал всю жизнь, Ваня с 17 лет тоже работает, мой зять работает. Мы живем на то, что мы зарабатываем. Ничего лишнего мы себе не позволяли. Да, ездили отдыхать всей семьей, потому что мы дружная семья.

— Иван носил кольцо со словами «Спаси и сохрани». Он верующий?

Елена: — Да. Мы это кольцо подарили ему сразу после смерти папы.

Ирина: — Ваня, как многие дети, все время рвал цепочки под крест, и мы с мамой были в церкви и решили подарить ему кольцо. Он сразу надел его на тот палец, где обручальное кольцо носят, а переодеть уже не смог из-за широкой косточки. Это кольцо все время с ним было после смерти папы. А в СИЗО кольцо срезали с пальца.

— Почему?

Ирина: — Не знаю. У него и крестик золотой на цепочке забрали. Я считаю, символы веры отбирать нельзя. И по закону, насколько я знаю, предметы культа разрешены в СИЗО. Но ему ничего не вернули. Я ему отправляла небольшую икону в посылке, она не дошла почему-то. А подруга наша отправила, от нее дошла.

— Как вы думаете, сколько может продлиться следствие?

Ирина: — Не знаю, сколько это продлится. Но главное, чтобы это закончилось и мы были вместе. Сейчас у нас одно главное желание — лишь бы был жив, здоров и свободен.

Я все время спрашиваю адвокатов, что дальше? Какие действия? Вот сейчас мы ждем очередного суда по мере пресечения. Он до 7 декабря должен состояться. При этом из-за коронавируса непонятно, будет ли вообще заседание в очном формате, привезут ли Ваню в суд, пустят ли нас, увидим ли мы его. До этого максимум десять человек они пускали на оглашение. Ребята мне говорят, что меру пресечения могут продлить. А в декабре уже полгода будет, как Ваня сидит. И ничего не меняется.

У нас по-прежнему не появилось никакой информации, за что его там держат. Он копается в прошлом, пытается что-то там найти.

В каждом письме пишет, что вспоминает свои статьи, анализирует, думает, к чему они могли прицепиться.

Но сколько можно? Если говорить про 2017 год, который, как я поняла, ему вменяют,— то за тот год Ваня написал очень много статей, и многие были громкими. Это все в голове удержать невозможно.

Елена: — Очень страшно за Ваню. У меня все время ощущение, что он взлетал, набирал силу и мощь, и вдруг — раз! — обрубили крылья.

Ему не предъявляют ничего. Этим сиденьем в СИЗО на него оказывают сильное моральное давление. Просто маринуют его.

Ирина: — Волей-неволей смотришь на похожие дела и понимаешь, что люди сидят по два года в СИЗО, судов нет, они просто сидят и все. Это несправедливо. Очень важно, чтобы Ваня не сломался. В самом начале кто-то из адвокатов сказал мне: «Это страшно, пока ты вот тут стоишь, пока ты еще туда не попал. А он уже там, для него это уже случилось, и он понял, что там можно существовать, можно жить. И ему теперь там гораздо страшнее за вас, за то, что происходит здесь». Мне это помогло.

Нет, я не расслабилась, не успокоилась, но то, что он жив, здоров, сыт, читает книги, занимается спортом,— это какая-то жизнь, она есть у него, и это дает силы молиться за него здесь.

Мы выдержим. Да, нам не дают свиданий. Успокаиваем себя тем, что есть письма. Хоть что-то.

Недавно меня даже позабавило его письмо, в нем была вырезка из газеты, что в Щелково пятизвездочную гостиницу будут перестраивать. Щелково рядом с нашей любимой дачей, мы там часто очень бываем. «Ты, наверное, уже видела, но вдруг нет»,— пишет Ваня. Получить от него вырезку из газеты! У меня было такое ощущение, что всего этого ужаса вообще нет. Что это действительно какая-то командировка.

Елена: — Мы выдержим. Я думаю, что и он это понимает, потому что у нас всех, в том числе и у него, есть четкое понимание, что он ни в чем не виноват. Все-таки у меня существует надежда, что с этим хотя бы начнут разбираться. Если это не чья-то месть, не давление,— то должны разобраться и Ваню отпустить.