Расколы и ереси. Проект Сергея Ходнева

Рим столько веков твердил, что именно папа — преемник апостола Петра и средоточие, мистическое и административное, всей церкви, что со временем это оказало ему дурную услугу. Если это римский понтифик олицетворяет в том числе и все то, что в Римско-католической церкви нас устрашает или раздражает,— значит, надо убрать из этой системы фигуру папы, и дело с концом. Так рассуждали во второй половине XIX века либеральные католики, и их готово было поддержать как минимум общественное мнение. А заодно и те светские власти, которым это было выгодно. Неплохо продуманные планы «новой Реформации» неожиданно обернулись тем не менее наивной утопией

Все началось с папской непогрешимости. Точнее, не с этой концепции как таковой: она и сама старая-престарая; еще в Средние века и папы, и многие богословы что-то такое уверенно выводили из многозначительных обещаний Спасителя Петру (не только «паси овец Моих», но и «Я молился о тебе, чтобы не оскудела вера твоя; и ты некогда, обратившись, утверди братьев твоих»). Но одно дело, когда некое учение является не общеобязательным, а только почти общепринятым. И другое — когда его возводят в догмат, причем делают это даже не только жестко (а то такого прежде не бывало), а еще и в крайне неудачное время.

На момент конца 1860-х годов степень доверия к папству как институту в образованных кругах была очень и очень невелика. Когда-то в 1846-м либералы, итальянские прежде всего, возлагали огромные надежды на новоизбранного папу Пия IX, который казался светочем и надеждой. Но годы шли, а надежда не оправдывалась. Папа был убежден, что всякие компромиссы, уступки и заигрывания с прогрессистами просто-таки губительны. Он делал ставку на тех, кто с чистой совестью и горящими глазами мог бы повторить написанное Жозефом де Местром еще в 1819-м: «Нет ни общественной нравственности, ни национального характера без религии, нет европейской религии без христианства, нет истинного христианства без католицизма, нет католицизма без папы, нет папы без его верховенства».

Еще в 1854-м Пий IX многих смутил, единолично провозгласив непременным предметом веры учение о непорочном зачатии Богоматери (которое веками вполне мирно существовало в том же статусе «почти догмата»). А в 1868-м — впервые с XVI столетия — созвал Вселенский собор, известный теперь как Первый Ватиканский: теперь-то церковь должна была дать решительный бой материализму и анархии, коммунизму и безбожию, рационализму и вольнодумию. В качестве Wunderwaffe для этого сражения, собственно, и предлагалось раз и навсегда признать за римским понтификом вероучительную непогрешимость.

Несогласные были и на самом соборе; широкая пресса по всей Европе прямо-таки грохотала, и даже некоторые католические правительства позволили себе высказать Святому престолу серьезную озабоченность: новый догмат так смущал умы, что вопрос из богословского превращался в политический. Но в ответ на попытки хотя бы смягчить жесткие формулировки и прописать рядом с папой еще и прочих епископов как «хранителей предания» Пий отрезал: «Предание — это я». Догмат был официально принят собором 18 июля 1870 года.

Но уже через два месяца Рим был захвачен войсками Итальянского королевства: тысячелетняя Папская область прекратила свое существование, собор был распущен. Вскоре о своем разрыве с Римом начали заявлять все умножающиеся группки католиков Центральной Европы. А в 1871 году сецессионисты, собравшиеся в Мюнхене, провозгласили себя Старокатолической церковью, которой не нужен ни папа, ни его непогрешимость.

Без папы прожить можно, а вот без священников — нет, а их кто-то должен посвящать в сан. Заниматься самосвятством старокатоликам и в голову не могло прийти: они придерживались исконного убеждения, что для полноценного существования церкви нужно «апостольское преемство» — непрерывная цепочка правильных рукоположений, которая от любого здравствующего священнослужителя по прямой линии восходит в конце концов к первохристианским временам.

Из положения вышли, обратившись к почтенному, но малоизвестному до той поры раскольническому сообществу. Еще в 1703 году епископ Утрехта порвал с Римом, основав тем самым фактически собственную церковь, которая до сих пор существует в Нидерландах. С точки зрения Ватикана рукоположения в этой церкви были нелегальны, но апостольское преемство выглядело бесспорным — и так у старокатоликов появилась собственная иерархия.

Просвещенное общество рукоплескало: наконец-то католическая вера, «предками данная мудрость народная», очистится от заразы папизма (а заодно от иезуитства, клерикализма и так далее). Публицисты — в том числе, что занятно, протестантские — радостно сообщали о все новых успехах «главного религиозного движения со времен Реформации»: вот отпали от Рима пара кантонов Швейцарии, вот группа достойных граждан основала первую старокатолическую общину в Италии, в самой Италии,— как тебе, Пий ты этакий Девятый?

И все же ядром старокатолицизма оставалась Германия, что на редкость показательно. Да, 1870-е — для всей Европы время совершенно отчаянного антиклерикального подъема, достаточно вспомнить хотя бы французскую Третью республику. Но во Франции старокатолический проект не имел вообще никакого успеха: секуляризаторы и клерикалы просто разошлись по углам. Другое дело Германия.

Та Германия, которая только в 1871 году возникла. Германия Бисмарка, Германия под пятой Пруссии, только что разбившей Францию в войне, которую, как известно, выиграл прусский школьный учитель истории — а не какой-нибудь патер из католического коллежа. Создается ощущение, что у нее был свой счет к католицизму и папизму, что ей, помимо геополитики, страшно хотелось сказать: это мы победили, наш Volk, давший миру светоч истинного христианства — Лютера. Начался «культуркампф», на католиков насели крепко и с жестокостью, но Бисмарку этого было как будто бы мало.

Сначала он с каким-то сладострастием обдумывал планы приютить Пия IX в Германии, поселив его в какой-нибудь старой церковной столице — в Фульде, например, или в Кёльне. Расчет был тонкий: мало того, что папа превратился бы в пленника императора-протестанта. Опыт показывал, что непопулярность папы была тем сильнее, чем ближе к Риму; значит, если он будет сидеть не где-то там, за горами, а в Германии, то приверженцев его среди немецких католиков может и поубавиться.

А потом появились старокатолики — сущий подарок для канцлера. Теперь можно было убить всех зайцев одним выстрелом: приструнить католиков империи и заодно вывести их из подчинения ненавистному римскому епископу.

Но не вышло. Действовать тоталитарными методами Бисмарк не мог додуматься, а в отсутствие прямого принуждения расцвет старокатоличества выходил гладким только на бумаге. Его ряды пополняла в основном городская интеллигенция, притом не так уж чтобы многочисленная; на дворе был не 1517-й, и темные народные массы никак не получалось убедить в том, что с папством и всей существующей иерархией надо незамедлительно порвать. Очень характерно, что в дальнейшем новые старокатолические церкви возникали по причинам далеко не фундаментально-вероучительного свойства — скажем, польские иммигранты в Штатах пошли на это просто потому, что были недовольны засильем в американском католичестве ирландцев.

Богослужебную сторону старокатолицизм оставил как есть (разве что решил отказаться от латыни); в смысле догматики присягнул учению Вселенских соборов первого тысячелетия. И в силу этого стал искать почву для сближения в духе будущего экуменизма с некатолическими исповеданиями, по крайней мере, теми, где сохранилось апостольское преемство: начались переговоры об установлении евхаристического общения с англиканами (успешные) и даже с православными (интересные, но безуспешные).

Эта приветливость ко всем людям доброй воли (кроме упрямых католиков, разумеется), это сочетание апелляций к «настоящей» древней традиции и звонкого прогрессизма обеспечивали старокатоличеству стабильное существование в виде небольшого меньшинства — но не более того. Здесь ничего не могло изменить даже избирательно-свободное обращение с традицией — отмена целибата, например. В последние полвека старокатолики пошли еще дальше, введя сначала женское священство, потом женский епископат, а затем и решив благословлять однополые браки — чем произвели только новые расколы в собственной среде.

Причем для того, чтобы почувствовать какую-то смутную тупиковость всего этого, совершенно не обязательно быть рыцарем клерикальной реакции. Достаточно посмотреть на то, как все обернулось в ХХ веке. Можно сделать католическую церковь без папы, причем большую-большую, не десятки тысяч, а миллионы? Можно: вот вам, пожалуйста, Католическая патриотическая ассоциация Китая. Гарантирует ли это духовную свободу человека? Да ни в коей степени. С другой стороны, и сидя на престоле св. Петра, вполне можно нравиться всему свету. Хоть общественному мнению, хоть массмедиа, хоть освободительным движениям. Можно даже через девяносто лет после Первого Ватиканского собора созвать революционный Второй — и тем самым оборвать толки о собственной косности и закрытости. Не навсегда, но по крайней мере надолго.