Григорий Ревзин о городе будущего

Современное жилье плюс природа плюс город в сети — вот он, город будущего. Только это скорее не город, а субурбия

Льюис Мамфорд завершил свою великую книгу «Город в истории» утверждением, что в будущем нас ждет «невидимый город». Город — это прежде всего горожане, даже точнее — форма связи между людьми, а связь не обязательно должна иметь физическое тело. Это было сказано в 1961 году, щедрое на предсказания исчезновений время. Хотя Мамфорд американец, но европеизированный настолько, что его иногда относят к Франкфуртской школе. Чуть позже, в 1967-м, Ролан Барт заявил о «смерти автора», а Мишель Фуко в 1966-м закончил «Слова и вещи» знаменитым «человек исчезнет, как исчезает лицо, начертанное на прибрежном песке». Но предсказание Мамфорда было чуть раньше, так что можно считать, что сначала исчезает город, а уж потом уж автор и человек.

Это было сильное предсказание, потому что в тот момент не было понятно, что же это такое, устойчивая связь между людьми, даже массами людей, которая не имеет физической формы. В 2008 году Джон Герачи (один из активных строителей городских сетевых сообществ, основатель веб-сайта DIYcity.org) писал: «Сегодня наши города представляют собой реликты предшествовавшей интернету эпохи. Прямо сейчас нам нужен город нового типа — город, подобный интернету в своей открытости, участии, распределенном характере и быстрой органической эволюции,— такой город, который не управляется из единого центра, а создается, управляется и совершенствуется всеми». Через полвека невидимый город Мамфорда построен, осязаем, и мы в нем живем. Можно задаваться вопросом о том, как будут вести себя реликты эпохи, предшествующей интернету.

Вопрос утратил спекулятивный характер, когда выяснилось, что человек человеку вирус. Понятно, что эпидемия — дело временное, но, с другой стороны, урбанистику оно ставит в тупик, поскольку город как предмет ее занятий исчез. В сеть уходят работа, общественное питание, торговля, образование, фитнес, культура, досуг и дружеское общение. А город — это и есть работа, образование, досуг, далее по списку; если все это закрыть, то жизнь теряет городское качество.

При этом не COVID создал сетевой город, и стоит признать, что, если бы к эпидемии сетевого города не было, нам бы не удалось сохранить нынешний уровень цивилизации. Очевидно, что все городские функции продолжат свою эмиграцию в сеть и тогда, когда она закончится. Зачем тогда город?

Среди урбанистов распространена точка зрения, что реальный город обладает конкурентным преимуществом в смысле концентрации человеческой активности, талантливости и конкуренции. Мне, однако, кажется, что это тезис, рожденный организацией труда в индустриальную эпоху, когда главными способами обработки человеческого материала (так же, как и других) были эмиссия и фильтрация — берем всех, отсеиваем большинство. Тут важно только количество собранных вместе, идея не учитывает качества связей между людьми, но в экономике обмена это важное обстоятельство. Реальное общение с близкими людьми интенсивнее сетевого, однако из социологии мы знаем, что оно количественно ограничено — для большинства это круг не более семи человек. Остальное — контакты неглубокие. Они, как показал когда-то Марк Грановеттер, являются наиболее продуктивными для общества модерна. Однако он открыл «силу слабых связей» в 1973 году, до интернета, и нет оснований полагать, что в сети они менее эффективны, чем в реальности. Если же в слабых связях сеть может конкурировать с реальностью, тогда непонятно, зачем группе из семи талантов нужен мегаполис на семь миллионов людей вокруг. Между собой единомышленники взаимодействуют в реальности, с остальными по сети. На этом, кстати, основана концепция «нового номадизма», малых креативных групп, которые мигрируют по планете от проекта к проекту, не привязываясь к конкретному городу.

Что касается города как площадки для конкуренции, позволяющей быстро развиваться, то очевидно, что тут он выигрывает у сети просто потому, что она себя еще не проявила. Современному интернету десять лет, на него работает глобальная экономика с глобальной конкуренцией тех же самых торговли, образования, медицины, культуры — легко предсказать, что и это преимущество у городов он отберет.

Единственное, что не лезет в сеть,— природа, важная вещь для экологически озабоченного человечества. Кстати, поэтому в карантин поменялись отношения центра и периферии. Центр утратил свои преимущества, поскольку там концентрируется городская активность, а ее закрыли. Спальные районы с их концепцией гиперпарка, напротив, преимущества обрели. Здесь не стоит спрашивать, сохранится ли это, когда эпидемия закончится. Разумеется, нет — в том смысле, что функций в центре все равно останется больше; разумеется, да — в том смысле, что они будут конкурировать с сетевым городом, который их существенно ослабит. Вопрос в другом — спальный район дает всем нам попробовать на себе новую формулу жизни.

Решая проблему массового жилья, СССР (а вслед за ним Китай и находящаяся в его зоне Азия) выбрал путь многоквартирного индустриального домостроения. Десятилетием раньше Америка, решая ту же проблему, пошла по пути частного дома в субурбии. Мы не вполне отдаем себе отчет в масштабе явления, сопоставляя американские субурбии то с нашей ИЖС (индивидуальной жилой застройкой), то с дачным строительством («одноэтажная Америка»), но это совсем другое. «C 1940 по 1947 год в новые дома перебрались 60 миллионов американцев — почти половина населения страны» (Скотт Маккуайр), так что по масштабу это то же, что хрущевская реформа, и даже несколько больше.

Это определило принципиально иное понимание города в современной американской урбанистике. «Новый город — это не город, не деревня и не пригород. Он не подпадает ни под какие традиционные термины архитекторов и историков» (Роберт Фишман). «Мы движемся к континууму города-деревни» (Франко Ферраротти). Я бы сказал, что мы — в смысле, Россия — нет, не движемся, и попытки перенести такое понимание города на нашу почву не представляются мне убедительными. Не движемся из-за отсутствия дорог. Субурбанизация Америки — прямое следствие хайвеев Рузвельта—Эйзенхауэра, которых у нас не случилось. Это не значит, что не случится никогда, но пока перспективы не хороши.

В субурбии есть достоинства. Спальные районы индустриальных типовых домов однообразны, и субурбии непосредственно после их строительства ничуть не лучше. Но через полвека в спальных районах однообразие приобретает черты угнетающе-депрессивные, эта архитектура плохо стареет. А субурбии чаще расцветают (хотя, разумеется, бывает и иначе). Там собственники, они дома перестраивают и расширяют в соответствии со своим вкусом или отсутствием такового, и в результате на однообразие жаловаться не приходится, скорее наоборот.

Когда типовые многоквартирные дома приходят в негодность, жильцам предоставляется новая площадь взамен аварийной. Это закон и социальное достижение, которое порождает мощные циклы реновации, когда государство раз в 50 лет вынуждено переселять половину населения страны. Но когда частный дом приходит в негодность, то у государства нет обязательств строить собственнику новый — и, я думаю, в среднесрочной перспективе не появится. Правительству следовало бы принять это обстоятельство в расчет: это массовое жилье не надо постоянно строить заново, оно обновляется само.

Надо осознавать, что нынешнее развитие в России идет в противоположную сторону и изменить траекторию при сегодняшнем состоянии российского стройкомплекса трудно. Судьба замысла Новой Москвы Дмитрия Медведева (замечательного, на мой взгляд), задуманной именно как классическая американская субурбия и отторгнутой строителями, девелоперами, бюрократией, градостроителями и урбанистами,— живое тому доказательство. Мы оказались не готовы к такой модернизации. Но интересны не только наши грустные обстоятельства, определяемые, по сути, старым индустриальным лобби.

Так или иначе это реальная, опробованная на гигантском материале альтернатива городу. «Загородный дом, наследие прошлых поколений,— пишет Жак Аттали,— станет основным местом жительства и единственным постоянным местом для горожан».

Еще раз — город уходит в сеть, остается лишь потребность в современном жилье и природе. Значит ли это, что будущее не за городами?

У меня нет ответа на этот вопрос, но есть некоторый кульбит. Начиная с 1980-х именно субурбия в Америке стала основой для концепции «нового урбанизма». У нас это движение (города Михаила Филиппова, Максима Атаянца, Михаила Белова) ассоциируется прежде всего с возрождением городских ценностей — улицы, кварталы, площади, общественные пространства, вся программа современного благоустройства впервые была заявлена именно там. Но в Америке его даже иногда иронически называют «новый субурбанизм». Несущие элементы не просто города, а традиционного исторического города инкорпорировались в загородную среду из индивидуальных частных домов.

Процитирую одного из самых известных американских критиков и историков архитектуры Витольда Рыбчински. «Начало было положено строительством Сисайда — не „пригорода-сада", а маленькой курортной деревушки на северо-западном побережье Флориды. Резонанс от проекта намного превзошел его размеры. Застройщики, которых обычно мало волнуют архитектурные проблемы, обратили внимание на его коммерческий успех. Главные уроки „нового урбанизма" заключались в том, что люди высоко ценят удачную планировку и дизайн и готовы мириться с достаточно плотной застройкой, если она порождает у жителей ощущение общности. В результате возникли поселения нового поколения — Кентлендс в Мэриленде, Стэплтон в Колорадо, Айона в Южной Каролине, Болдуин-парк и Селебрейшн во Флориде. По размерам они превосходят своих предшественников: Селебрейшн рассчитан на 20 тысяч жителей, Стэплтон — на 30 тысяч. Однако основные принципы остаются неизменными: компактность и разнообразие дизайна, разнотипность домов, шаговая доступность всех объектов и порождаемое этой компактностью чувство добрососедства».

Эти поселки делаются в исторических стилях, точнее, как это называл Леон Крие (их яркий идеолог 1980-х), в стиле вернакуляр. Однако мне важны сейчас не стилевые особенности, но общая ситуация. Люди мигрируют из города в субурбию. Но что они делают там? Возрождают город, причем в его правильном, не испорченном ХХ веком виде. Почему? Потому что есть тезис Мамфорда: видимый город исчезает, но остается в головах горожан. Люди, заселяющие субурбию,— они не деревенские жители, они горожане и несут образ города с собой в голове. И начинают его воспроизводить. У этого возрождения нет экономических, транспортных, функциональных оснований — только образ мысли.

Здесь есть интересный поворот. Известный урбанист Франко Ферраротти, автор идеи «континуума города-деревни», которого я цитировал выше, говорит не только об американском городе. В старой Европе субурбий в американском смысле немного. Их функцию выполняют старые городки, borghi, которые на русский переводятся как «деревни», но это очень мало похоже на русскую деревню. Там кварталы, улицы, площадь, церковь, начальная школа, врач, bar centrale — и все это выглядит куда убедительнее, чем попытки изобразить то же самое у Леона Крие. Именно они начинают играть роль субурбий.

Наши малые города сегодня в ужасном состоянии, и выглядит это не только удручающе, но и странно. Когда оказываешься в городе Кимры, впечатление, что война кончилась примерно позавчера, половина города в руинах, в Бейруте и то лучше. Но если проплывать мимо него по Волге, то по берегам видишь богатые особняки, и их там не десятки — пара сотен. И думаешь: а почему эти люди не построили свои дома в Кимрах? Та же река, та же зелень, но плюс еще школа, больница, магазины, кафе, добавьте к этому генералов, прокуроров, действительных государственных советников разного класса с семействами — город бы невероятно расцвел. Для этого есть много объяснений юридического и социально-политического свойства, но они более или менее преодолимы. И в этом случае можно было бы думать о фантастическом российском городе будущего. Это была бы новая русская субурбия. Старинные русские города, заселенные богатыми людьми, решающими оперативные задачи по сети и несущими державно-урбанистический образ города, да что там — Кремля, в головах. Кстати, некоторые указывают, что так развивается город Плёс в Ивановской области.