Салман Тур о Пакистане, Чехове и живописи между Востоком и Западом

13 ноября в Музее Уитни в Нью-Йорке открылась первая американская музейная выставка Салмана Тура «How Will I Know». На представленных там живописных полотнах показана повседневная жизнь молодых людей: здесь они танцуют в баре или квартире, там — играют с собакой, проходят паспортный контроль или рассматривают скульптуры то ли в музее, то ли в мастерской художника. На некоторых главный герой спит, на других — разговаривает с кем-то по видеосвязи. Тур соединяет в одной плоскости постимпрессионистские техники, классические, характерные для салонной живописи XVIII–XIX веков сюжеты, но добавляет элементы, которые помогают понять, что действие происходит уже в XXI веке. Его герои часто носят одежду по моде 1960–70-х, а также характерные для родного художнику Пакистана аксессуары.

Салман Тур родился в 1983 году в Лахоре, но образование получил в США (сначала в Уэслианском университете Огайо, затем — в Институте Пратт в Нью-Йорке), а живет теперь постоянно в Бруклине. Несмотря на недолгую художественную карьеру, его работы уже находятся в постоянной коллекции музеев Тейт и Уитни, а с недавних пор его интересы представляет одна из больших и влиятельных американских галерей с 35-летней историей — Luhring Augustine.

—Какой момент вашей биографии сильнее всего повлиял на художественный стиль?

—Вероятно, больше всего на меня повлияло то, что я являюсь неженатым мужчиной в патриархальной и гендерно ориентированной культуре, в которой (к счастью) вырос. И то, что я идентифицирую себя как темнокожий квир-мужчина в США.

—Насколько ваш художественный стиль соотносится с пакистанскими или индийскими традициями в живописи? Что в него пришло из западной культуры?

—Когда я был маленьким, то восхищался богатой исторической живописной традицией персидско-индийской миниатюры. Уже во время учебы в школе я делал копии картин Моголов: рисовал нищих и индуистских богов, девушек в рощах и тому подобное. И хотя истории об индуистских богах и аполитичная пропаганда высших каст были прекрасны, благодаря культуре, в которой старшее поколение безапелляционно выступает против свободы молодежи, в них я видел намек на ядовитых отцов, учителей, неодобрительных старейшин. Хотя позже, когда я поступил в колледж и стал одержим историей западного искусства, полной героев и подвигов воображаемых белых богов, королей и кардиналов, купцов и империалистов, те ранние южноазиатские лица и способы построения композиций остались со мной — стали еще одной точкой зрения, выступают как субъективное, образное построение истории, а не наблюдаемое.

—Есть ли что-нибудь в Пакистане, по чему вы больше всего скучаете?

—Больше всего по еде, домашней и чрезвычайно комфортной. Я стараюсь раз в год на два месяца приезжать в Пакистан. У меня там мастерская и близкие друзья, и путешествие из модного причудливого Бруклина к дымной и насыщенной событиями зиме Лахора дает возможность для особенно продуктивной работы. Я всегда этого жду.

—Как началась ваша карьера художника? Стал ли Пратт, где вы получили степень магистра изящных искусств, тем местом, которое кардинально изменило вашу профессиональную жизнь?

—Нет, Пратт не был таким. В институте я упорно придерживался желания писать академичные картины, даже если учителя приходили в студию и упрекали меня за то, что я занимаюсь «мертвым искусством». Оглядываясь назад, я понимаю, что мне действительно нужен был какой-то толчок. Пратт был тем местом, где я нашел новых друзей, и после окончания занятий мы вместе ходили по художественным студиям Бруклина. Кроме нас самих никому не было интересно то, чем мы занимаемся в наших мастерских, поэтому мы были важны друг для друга.

—Вы изображаете на своих картинах реальных персонажей? Насколько сюжеты работ автобиографичны?

—Все персонажи вымышлены, но их изображения основаны на чертах людей, которых я вижу чаще всего. Иногда я пытаюсь вспомнить лицо отца или лицо моего бывшего соседа по комнате, чтобы привлечь их энергию в картину. Это также способ полюбить кого-то, пытаясь вспомнить его часами.

—Вы относитесь к числу тех художников, кто работает только в мастерской, или к тем, кто постоянно рисует, в том числе и на салфетках в кафе?

—Определенно к последним. Я работаю по воображению, поэтому передо мной никогда нет примеров того, что я хочу написать.

Я делаю небольшие наброски, когда мне приходят в голову композиции, но обычно подхожу к холсту, не имея полностью сформированного представления о том, что произойдет. Это всегда прыжок в неизвестность.

—Однажды вы сказали, что «изучаете рассказы Чехова и современную беллетристику из Пакистана». Не могли бы вы подробнее рассказать об этом? Литература является для вас источником вдохновения?

—«Три года» — один из многих текстов Чехова, к которым я возвращаюсь каждые несколько месяцев. Есть что-то очаровательное в необычных наблюдениях Чехова как писателя, даже в переводе — они порождают поэзию, но не сентиментальность. Я люблю это. Литература определенно помогает мне создавать образы и придавать им смысл. Такие книги, как «Выход: Запад» Мохсина Хамида о кризисе мигрантов, или «Наследство разоренных» Кирана Десаи, о распадающейся постколониальной элите в Южной Азии, книги о буржуазном квир-сознании нашего времени, такие как «Конец Эдди» Эдуарда Луи и «Лишь краткий миг земной мы все прекрасны» Оушена Вуонга, помогают мне фантазировать об определенной среде.

—Какая идея легла в основу персональной выставки в Музее Уитни? Ее название напоминает о знаменитой песне Уитни Хьюстон. Было ли это сделано намеренно?

—Эта выставка — попытка собрать воедино различные автофиксации, воображаемые сценарии, размышления об идентификации, по-разному навязываемые и принимаемые квир-мужчинами из Южной Азии, живущими в диаспоре. Картины в некоторой степени вдохновлены моим собственным опытом.

Я вместе с кураторами, Крис Лью и Амбикой Трази, хотел выбрать название, посвященное поп-культуре, и выбор пал на песню Уитни Хьюстон. Я люблю танцевать, и песня Уитни — один из тех классических треков, которые ставят, когда вечеринка уже почти закончена, и в этот момент несколько оставшихся человек на танцполе по-настоящему веселятся.

—Сколько заняла подготовка выставки?

—Около семи месяцев. На ней представлено 15 картин, десять из которых я написал специально (а три работы происходят из коллекции самого музея.— «Ъ-Арт»).

—С чего началось ваше сотрудничество с Luhring Augustine?

—Партнер Luhring Augustine Дональд Джонсон-Монтенегро оказался в моей мастерской за несколько месяцев до того, как была запланирована выставка в Уитни. Мы нашли общий язык мгновенно. Мне понравились художники, которых представляла галерея, их выбор производил ощущение цельности, серьезного подхода.

Беседовал Александр Щуренков