Анна Толстова о Сесиле Битоне

В Эрмитаже, в Главном штабе, открылась выставка «Сесил Битон и культ звезд»: более 100 работ звездного британского фотографа из собраний Cecil Beaton Studio Archive Conde Nast, Музея Виктории и Альберта и частных коллекционеров впервые показывают в России. Сам Сесил Битон (1904–1980) приезжал в СССР в середине 1930-х — его второй приезд в Россию тоже проходит в не самой благоприятной идеологической обстановке

В элегантной даме с экзотической связкой сушек на руке, не слишком элегантно привалившейся к «почтовому ящику №79», трудно узнать Эльзу Скьяпарелли — в ее компании Сесил Битон, как все порядочные модники того времени, а дело было поздней осенью 1935-го, приезжал в Советскую Россию, посмотреть Москву и Ленинград. Еще на выставке есть его «советский автопортрет» — он присел на скамейку в какой-то заснеженной аллее, одетый в нечто русско-зимнее, словно статист из «Жизни за царя» (судя по битоновскому дневнику, оперно-балетные впечатления были самыми приятными в той в целом неприятной поездке в идеологически чуждую ему страну, утомившую его перманентной пропагандой и слежкой). А его фотографий Москвы и Ленинграда нет, и слава богу: их немного и они банальны — и потому, что под присмотром бдительных интуристовских гидов трудно было снять что-то оригинальное, и потому, что он тогда еще толком не пробовал снимать на улице.

Улица появится у Битона только в годы Второй мировой — он служил военным фотографом, и в битоновских биографиях любят писать, что, когда на обложку журнала Life попала его «Эйлин Данн в детском госпитале» — трехлетняя кроха с забинтованной головой смотрит на фотографа из больничной кроватки, растерянно прижимая к себе тряпичного мишку,— американцы стали склоняться к тому, чтобы вступить в войну (правда, Перл-Харбор тоже был веским аргументом). Военным снимкам отведен целый раздел, и начинается он с портрета Гертруды Стайн с собачкой. Объявление войны застало Битона на юге Франции, он гостил у Гертруды Стайн и Алисы Токлас — в опубликованных мемуарах на основе так, кажется, полностью и не опубликованных дневников Битон, вообще-то посредственный литератор, вдохновляющийся, лишь когда надо подпустить яду по поводу кого-нибудь из своих звездных приятелей, дизайнерским глазом оглядеть стильный интерьер или режиссерским описать эффектную мизансцену, ехидно рассказывает, как легкомысленная оптимистка Стайн поначалу отказывалась верить в серьезность происходящего. В начале войны Битон много снимал на улицах разбомбленного Лондона. Оставаясь скорее равнодушным к радикальному экспериментаторству фотоавангарда и лишь изредка прибегая к его формальными находками — от дадаистского коллажа до поп-артистской серийности, в дни блица он вдруг проникся каким-то нутряным, бессознательным сюрреализмом, фланируя по родному городу в поисках эффектных фактур и текстов вроде оторванной головы манекена на руинах Музея мадам Тюссо. В 1942-м его отправили в Северную Африку, оттуда его маршрут лежал на Ближний Восток, в Иран, Индию, Китай — кому война, а кому увлекательный вояж, в которых и проходила его мирная жизнь. Пожалуй, самой битоновской здесь оказывается фотография 1941 года «Курсантка женских вспомогательных военно-воздушных сил на параде в Шропшире»: красивая девушка, природная грация, благородный профиль, хрупкая стройная фигурка, стильная форма с иголочки сидит, как на манекенщице, хореографическая выправка и поза — впрочем, кто только не сравнивал парады и балеты. И все же бартовским punctum’ом в этом снимке служит даже не балетный апломб курсантки, а упирающаяся в ее плечо согласно какому-то милитаристскому ритуалу рука неизвестной, обрезанной рамкой кадра,— маникюр ее совершенно безупречен.

Снимки на сравнительно небольшой для такого плодовитого автора, как Битон, выставке удачно отобраны и прокомментированы ее куратором, сотрудницей отдела современного искусства Эрмитажа Дарьей Панайотти, представляющей своего героя служителем культа звезд — специалистом по производству знаменитости как феномена и знаменитостей как его персонификаций. Что бы он ни снимал, «золотую молодежь» в «ревущие двадцатые», моду для Vogue, «русские балеты», Голливуд, «свингующий Лондон», светских львиц, плейбоев, джетсет, парадный портрет, он всегда отправлял этот культ. И конечно, главным его произведением в звездной области стал он сам, перебравшийся по фотографическим мосткам, они же социальные лифты, из грязи в князи, из очень среднего среднего класса в аристократию, какая на протяжении его карьеры постепенно превращалась из настоящей, родовой, в интеллектуальную. Марлен Дитрих, Жан Кокто, Олдос Хаксли, Сальвадор Дали с Галой, Трумен Капоте, Коко Шанель, Марлон Брандо, Люсьен Фрейд, Фрэнсис Бэкон, Мэрилин Монро, Барбра Стрейзанд, Энди Уорхол, Мик Джаггер — он, красавчик и денди, парвеню и сноб, кембриджский недоучка и новоявленный Оскар Уайльд, знал, что и его место — в этом ряду. Зато самая скучная съемка Битона — королевская: после войны он был фактически первым придворным фотографом, запечатлел подготовку к коронации Елизаветы II и лично присутствовал на церемонии (три беглых наброска тушью, сделанных на коронации, позволяют судить о таланте Битона-художника, прямо скажем, невыдающемся). В букингемской серии, правда, есть и одна явная удача: фотография королевы-матери с маленьким принцем Чарльзом и принцессой Анной — ей тут три года, как и Эйлин Данн, и она с такой же серьезностью и недоверчивостью смотрит на дядю с камерой, прямо в объектив. Словом, его не особенно чувствительная к социальным темам пленка зафиксировала важную трансформацию в светской жизни — целых полвека он наблюдал за процессом сближения и сращивания полюсов, аристократии и богемы.

Русские (а русская тема, разумеется, не ограничивающаяся его экзотической турпоездкой 1935 года, пущена пунктиром сквозь всю выставку) сыграли в этом известную роль, подчас буквально: княжны и графини, едва унесшие ноги из России, делались знаменитыми манекенщицами, знаменитые балерины выходили замуж за аристократов и богачей, битоновские звезды выпадают из хвоста дягилевской кометы, будь то Павел Челищев, его близкий друг, Джордж Баланчин, оценивший его сценографическое дарование, или Леонид Мясин в декорациях «Треуголки», снятый для американского Vogue. Глядя на эту фотографию, невольно вспоминаешь «Балет» Алексея Бродовича с той же самой «Треуголкой» и не можешь не признать, что Бродович куда лучше. Самое время задаться вопросом, что же сделало Сесила Битона — не большого виртуоза по технической части, что он и сам признавал, не мастера ловить решающие моменты, не авангардиста — одним из тех, кого относят к великим фотографам XX века.

Выставка подсказывает ответ: театрально-декорационный талант, обнаружившийся еще в Кембридже, где он если в чем и преуспел, так в студенческом театре, и отмеченный целой коллекцией «Оскаров» и «Тони» за дизайн костюмов в 1950–1960-е (об этом напоминает одна из самых известных работ Битона — оп-артистский портрет Одри Хепбёрн в его «оскароносном» наряде из «Моей прекрасной леди»). У него действительно было абсолютно театральное видение мира. Может быть, самый шокирующий эпизод его дневников — тот, где он, говоря о самоубийстве младшего брата, бросившегося под поезд лондонской подземки, описывает траур в родительском доме как спектакль: «Гостиная, заполненная цветами и людьми в черном, напоминала сцену из пьесы Пиранделло». Выставка предъявляет анатомию этого театрального подхода к режиссуре образа в кадре. Тут и мишурный блеск, которым он обволакивает своих первых терпеливых моделей-актрис, родных сестер, и который потом перейдет в бутафорию портретов светских красавиц рубежа 1920-х и 1930-х. И балетные позы воговских моделей — что в 1930-е, что в 1950-е. И работа с задником: в знаменитом портрете княжны Натальи Павловны Палей, манекенщицы, голливудской актрисы и опасной сердцеедки, ар-декошный узор фона — это всего лишь пружины матраса, в модной съемке для Александра Либермана роль декорации исполняет огромная холстина Джексона Поллока. Он и сам — изрядный актер перед камерой: в «Автопортрете» 1920-х, представая светской дамой, может конкурировать с дюшановской Рроз Селяви, в «Автопортрете» 1930-х притворяется этакой кувшинкой в пруду — маскарад заканчивается «Автопортретом в образе фотографа Надара» 1971 года.

Светская жизнь, богема, мода, балет, интеллектуалы на ярмарке тщеславия — все это, конечно, разные формы театра, но ни в экспликациях, ни в каталоге мы не найдем одного важного слова — слова «квир», которое бы объяснило некоторые театральные подтексты выставки. Эту стильную андрогинность его моделей 1920-х, эту страсть к женским платьям и гриму, эти карнавалы, маскарады и травестию, это совершенно особое чувство, с которым сняты некоторые из его героев, от Греты Гарбо до Юбера де Живанши. Осознание гендерной небинарности и перформативности, понимание гендера как перманентного спектакля — все, о чем современное искусство открыто заговорило незадолго до и, главным образом, уже после смерти Сесила Битона и с чем сегодня связано его триумфальное возвращение на актуальную художественную сцену, остается непроговоренным. Выставка сделана по линии эрмитажного отдела современного искусства, но как раз современность Битона в ней пропадает — над этим можно было бы посмеяться, если бы российские музеи сегодня не жили в обстановке жесткой самоцензуры, постоянно опасаясь окриков хорошо организованной возмущенной общественности. Уезжая из Страны Советов в 1935 году, Битон выдохнул, только когда поезд пересек советско-польскую границу, в 2020-м ему в России тоже дышится не то чтобы совсем легко и свободно.

«Сесил Битон и культ звезд». Санкт-Петербург, Эрмитаж, Главный штаб, до 14 марта 2021 года