Впервые послом доброй воли Агентства по делам беженцев ООН стала российская артистка

Певица Манижа Сангин (Manizha) стала российским послом доброй воли управления Верховного комиссара ООН по делам беженцев (УВКБ ООН). Об этом организация намерена сообщить 14 декабря — в день своего 70-летия. Раньше у Агентства ООН по делам беженцев не было послов доброй воли из России. В интервью спецкору “Ъ” Ольге Алленовой Манижа Сангин рассказала об опыте вынужденного перемещения своей семьи, проблемах самоидентификации в новой стране, праве быть собой и желании помогать детям беженцев в изучении русского языка.

«Только в таджикское посольство позвонили более 14 тыс. семей, которые остались на улице»

— Когда вам предложили стать послом доброй воли УВКБ ООН?

— Впервые они связались со мной еще год назад. На самом деле я уже много лет занимаюсь темой беженцев. Можно сказать, мы всей семьей этим занимаемся. Мы сами имеем большой миграционный опыт — когда случилась война в Таджикистане, мы были и внутренними беженцами, и эмигрантами. Этот путь позволил нам понять, какие могут быть трудности у людей, лишившихся дома.

Мама всегда нас так воспитывала — надо поддерживать тех, кто находится сейчас в трудной ситуации.

И я могла рассказать про этот опыт, поскольку я использую свое творчество как рупор, через который могу говорить со своей аудиторией не только о прекрасном, но и о проблемах. Меня, например, всегда вдохновляло, когда я слышала от любимого исполнителя о его проблемах, я думала: офигеть, в его жизни это тоже было! И значит, я тоже могу чего-то добиться.

Где-то полтора года назад на меня вышла организация — интеграционный центр для детей беженцев и мигрантов «Такие же дети», они помогают детям беженцев устроиться в школу, находят для них курсы русского языка. Они проводят время с этими детьми, помогают им делать домашние задания, помогают их семьям разобраться в каких-то юридических вопросах. Они спросили, могу ли я для них что-то придумать, и я предложила сделать фотографии детей в художественном оформлении. У нас раньше было принято показывать грустные фотографии детей, которым нужна поддержка. Но сейчас аудитория в Сети стала очень холодной, и, когда люди видят фотографию грустного ребенка, это вызывает у них негатив. Я понимаю, почему так получается. Действительно, очень много было манипуляции «детской темой».

Для меня было важно сделать акцент не на том, как все плохо в жизни этих детей, а на том, что есть выход.

Мы не можем знать, кем они станут, но мы точно знаем, что, если мы будем помогать, влиять и поддерживать, они могут стать очень хорошим будущим этой страны. И мы сделали красивый фотопроект, назвали его «Одной нитью» — мы ведь действительно все сшиты одной нитью жизни. И после этого фотопроекта на меня вышло Агентство ООН по делам беженцев. Нет, они не предложили мне сразу стать послом доброй воли, так никогда не происходит. У нас еще был год совместной плотной работы, чтобы показать друг другу свои намерения, понять, насколько мы можем помогать друг другу и честны ли мы друг перед другом. И только после этого, после года работы, я получила предложение стать послом доброй воли.

— Что вы с ними делали весь этот год?

— Я участвовала в различных форумах, посвященных теме насилия над женщинами и детьми, поддерживала акции и кампании Агентства на территории России. Ездила к афганским беженкам в Москве, общалась с ними, с их дочерьми. Вообще это предложение ООН открыло для меня наконец тот формат, в котором я своей работой могу достучаться до реальных людей в трудной ситуации. Ведь социальная деятельность артистов часто воспринимается скептически. Но когда ты это делаешь вместе с ООН, тут уже другое отношение.

Раньше, когда я делала свои социальные проекты и искала поддержки спонсоров, многие бренды или какие-то партнеры отвечали: «Хм… Может, вы нам другую рекламную кампанию сделаете, позитивненькую?»

И я понимала, что мне не хватает рядом партнера, который просто своим весом сможет показать людям, что намерения мои серьезные и мы хотим вместе сделать что-то по-настоящему важное.

— А что по-настоящему важно для вас?

— Ну, например, во время пандемии мы увидели, что люди остались не только без работы, но и без крыши над головой. Только в таджикское посольство позвонили более 14 тыс. семей, которые остались на улице. Они просто не могли вернуться в Таджикистан — ни денег, ни авиарейсов. Понятно, что во всем мире сложная ситуация, и очень много людей испытывают трудности. Моя мама часто помогает таджикским семьям, ей стали звонить, просить о помощи. Мы связались с представительством УВКБ ООН в России, спросили, какая вообще ситуация. Они ответили, что огромное количество беженцев не имеет даже еды. Они давали нам реальную картину, это была экспертиза, которой мы могли доверять. А мы объединяли ресурсы с какими-то организациями и людьми, искали способы помочь тем или иным семьям.

Недавно ко мне обратились с проблемой: человек приехал в Россию на чемпионат мира по футболу и остался тут жить — тогда многие мигранты так делали, потому что паспорт болельщика давал возможность без визы въехать в страну. Этот парень несколько лет работал на стройке и очень сильно заболел. Ему даже скорую не могли вызвать, потому что куда его отвезут? У него нет разрешения жить в стране, его сразу отвезут в полицию, потом СИЗО, суд, депортация. Это займет много времени, а ему необходима медицинская помощь, он в критическом состоянии.

Я звонила в ООН, они свели меня с НКО, которые помогли. Этого молодого человека положили в больницу, у него диагностировали рак желудка — он даже не знал, что у него рак.

Люди, которые не имеют доступа к медицине, не занимаются своим здоровьем и часто пропускают серьезные болезни. Сейчас он лечится, но это удалось сделать только благодаря ООН, фонду «Здоровье и жизнь» и комитету «Гражданское содействие», которые давно помогают беженцам. И я у них многому учусь.

Еще мне важно помогать девочкам, женщинам не бояться быть собой. Мне в Instagram приходит много личных сообщений от таджикских, узбекских, киргизских девчонок. Они пишут о насилии со стороны мужчин, о своем отчаянии. Например: «Отец нас бьет постоянно, моя мама не хочет выходить из этих отношений, потому что ей говорят: терпи, пока не выдашь всех детей замуж, терпи и делай вид, что у вас хорошая семья». Я их перенаправлю в те или иные фонды.

«Выгодно иметь нелегальную рабочую силу, она дешевле»

— Что вы должны будете делать в качестве посла доброй воли?

— Моя программа-минимум — понять, почему в России существуют проблемы в получении статуса беженца. Официально беженцев в РФ очень мало. Сколько неофициально, не знает никто, но их много. Получить статус очень сложно, нужно иметь деньги. Я сейчас не про взятки говорю, а про то, что в принципе надо платить за документы, за страховки, и не все могут себе это позволить. И даже если ты заплатишь — еще не факт, что получишь статус.

Получается, мы говорим, что у нас мало беженцев и живем спокойно, а на самом деле их больше, чем мы думаем, они вынуждены скрываться, жить в серой зоне. Мы три месяца пожили в карантине, не выходя из дома, и очень мучились, а многие люди годами так живут, прячутся.

Мне очень важно понять, почему у нас в стране до сих пор такой сложный доступ к образованию у детей. Я понимаю, что кто-то, читая это, скажет: «У нас и своих детей много, мест не хватает в школах»,— и это тоже справедливо. Но мне не понятно, почему до сих пор, в 2020 году, есть проблемы с образованием, хотя Конвенция о правах ребенка, которую Россия ратифицировала, гласит, что любой ребенок, любой национальности, имеет право на бесплатное образование. О праве каждого ребенка на образование говорит и Конституция Российской Федерации.

— Насколько я знаю, в Москве в школу можно записаться только через портал госуслуг.

— Да, а, если нет прописки, нет регистрации, нет гражданства, ты просто не можешь запросить эту услугу. Я хочу понять, как можно помочь людям и их детям, не имеющим гражданства, в этом вопросе. Хочу разобраться с доступом к медпомощи, к средствам гигиены, маскам, санитайзерам.

И — самое главное — я хочу открыть бесплатный курс русского языка для беженцев, не только для взрослых, но и для детей.

Мы сейчас вместе с управлением Верховного комиссара ООН по делам беженцев (УВКБ ООН) работаем над этим, создаем онлайн-платформу. УВКБ ООН помогает направить в необходимые организации. Я надеюсь, что уже в 2021 году у людей будет доступ к бесплатному образованию на русском языке.

Мне нравится, что я могу в работе с ООН использовать свои навыки, я очень люблю ИТ, мы с моей командой создали приложение SILSILA (приложение для помощи жертвам домашнего насилия.— “Ъ”). Сейчас у нас появилась команда девочек-добровольцев, которые придумали классное приложение для того, чтобы у беженцев был доступ к своему языку. Все сайты госуслуг написаны на русском языке, но даже владеющий русским человек не всегда понимает, что там написано, а иностранец тем более. Человеку советуют зайти на сайт трудоустройства, создать там какие-то заявления, заказать какие-то справки, а он не понимает, как это сделать.

Мне кажется важным в следующем году создать такое ИТ-приложение, которое помогало бы беженцам видеть карту своих действий: вот я оказался в этой стране, сейчас у меня есть доступ к таким-то организациям; заполнив чек-лист, сделав необходимые шаги, я могу получить доступ к новым ресурсам. Это как игра. Почему я все время говорю про онлайн — я считаю, что веб-пространство должно иметь в себе ответы на все вопросы, которые существуют у людей.

— Но у многих беженцев нет современных телефонов — не то что компьютеров.

— Об этом я как раз хотела сказать: нам нужно договариваться с различными компаниями, брендами, чтобы они выделили мобильные телефоны, планшеты для образования детей. Важно, чтобы у детей все это было, потому что дети — проводники для родителей. Недавно я снимала мальчика Мустафу. Был день беженцев, и мы сняли историю про то, как он официально учится в школе, какие делает успехи, потому что у него есть доступ к образованию, которого нет у многих других детей. На съемку пришла его мама с шестью другими детьми, она не говорила по-русски, за нее объяснялись дети, которые учат русский язык. Вот поэтому я хочу, чтобы мы давали детям планшеты, телефоны, благодаря этому мы поможем и детям, и их родителям. Конечно, надо придумать способы контроля, чтобы родители не могли продать эти планшеты,— ведь люди живут трудно, часто голодают.

— В России очень трудно получить статус беженца, который дает людям права, поэтому у нас огромное число нелегальных бесправных мигрантов. Почему, по-вашему, такое положение не меняется, несмотря на то что правозащитные организации много лет говорят об этом?

— Тем, что выгодно иметь нелегальную рабочую силу, она дешевле. Это, по сути, современное рабство. У людей часто даже паспорта забирают, чтобы им некуда было деться. Если бы это было невыгодно, такого бы не происходило. А ведь Россия — это страна, которая всегда держалась на милосердии, щедрости, любви, русской культуре свойственно помогать тем, кому плохо. Нынешний капитализм это разрушает.

Но есть мягкая сила, которая сильнее капитализма,— воспитание в людях желания помогать. Я приверженец такой мягкой силы.

«Моя мама, наверное, самая яркая феминистка»

— Что для вашей семьи значит ваша общественная деятельность?

— Когда мы жили в Таджикистане при СССР, моя мама организовывала какие-то концерты и мероприятия, она выносила медали на Олимпиаде,— то есть была такой активисткой-комсомолкой. И уже тогда у нее была мечта работать в ООН, ездить по всему миру, помогать объединять людей. Ей предложили работу в ООН, но распался СССР, в Таджикистане началась большая война, и мама понимала, что у нее есть дети, ответственность за семью, и что это не тот момент, когда можно позволить себе заняться такой деятельностью.

Когда мне написали из УВКБ ООН, мама была очень тронута, до слез, потому что это было ее мечтой.

Моя мама одна поднимала нас в огромной стране, и я получилась вся такая свободная, свободолюбивая и творческая благодаря тому, что когда-то моя мама не позволила себе такой быть. Она сама не считает это жертвой, она говорит, что это был ее выбор, что она реализовала свои мечты через нас и что она счастливый человек. Но я понимаю, чего ей все это стоило.

Мои родители знают, что такое война. Я была ребенком, о войне знаю благодаря их рассказам. Им пришлось отказаться от всего, что у них было, от своей мечты, чувства уверенности в завтрашнем дне, желания кем-то стать, заниматься творчеством. Всего этого у них не было. У них были голодные дети и страшная война, когда свои убивали своих.

У нас — тех, кто выжил благодаря нашим родителям,— сейчас больше возможностей и прав помогать друг другу. И я считаю, мы должны использовать эти возможности.

— То есть ваша мама отказалась от своей мечты, но все равно счастлива.

— У женщины должен быть выбор, она должна делать выбор осознанно, понимая всю ответственность за него. Если она понимает, что, выходя замуж за человека, под чьим крылом она будет находиться всю жизнь, отказывается от работы и посвящает себя воспитанию детей, то это ее выбор. Если ее это не устраивает, она должна сделать следующий выбор, понимая всю ответственность, которую она несет. Моя мама — наверное, самая яркая феминистка, которая показала мне, что можно воспитать пятерых детей и быть совершенно свободной. Она никогда не была какой-то гиперзаботливой, она брала нас на работу и на тусовки, она продолжала общаться со своими знакомыми, строила свой круг общения. Все мои лучшие друзья были ее лучшими друзьями. Мне сейчас 30 лет, и недавно я маме сказала, что, с одной стороны, хочу ребенка, а с другой — боюсь ответственности, потому что хочу работать, а ребенок не даст мне такой возможности.

И мама мне говорит: «Ребенок не означает конец твоей жизни, ты просто берешь его с собой и идешь заниматься своими делами».

Она так и жила. Мама очень свободолюбивая. И она знает, как защитить себя, свои границы. Если она хочет побыть одна, она скажет нам об этом. Если ее что-то не устраивает, она всегда скажет. Она очень честная.

— Как можно побыть одной, когда у тебя пятеро детей?

— Моей маме это удается. Она нас так воспитала, что ее право побыть в комнате в одиночестве — очень важно для нас. И еще она умеет абстрагироваться, даже когда рядом, в соседней комнате, есть люди. Она может побыть в комнате с растениями, у нее их очень много, она может рисовать, шить… Она же шьет всю одежду на сцену мне, мои друзьям.

В советское время она этим зарабатывала, была дизайнером, к ней приходили жены министров — тогда было сложно покупать одежду, непохожую на то, что носят другие. Она находила ткани, придумывала крой платья, все отшивала вручную. У нее не было цеха, она сама все это делала.

«Когда ты живешь в стране, в которой у тебя нет прав, ты всегда живешь в страхе»

— Вы что-то помните о войне в Таджикистане? Почему ваша семья оттуда уехала?

— По рассказам моей семьи, люди просто стреляли друг в друга. Если ты против той или этой власти, если ты думаешь не так — по любому поводу тебя могли убить. Люди не могли договориться и в качестве аргумента использовали только оружие. Невозможно было выйти за хлебом, люди сидели в домах, прятались, шли постоянные обстрелы. Папа носил меня на руках, и в очередной раз, когда он вышел в магазин вместе со мной, его остановил вооруженный мужчина и стал задавать провокационные вопросы — за кого мои папа, почему он с ребенком вышел на улицу. Людей убивали просто так. Мама рассказывала, что многие ее знакомые так погибли. Сейчас никого уже не удивляет то, что происходит между бывшими братскими народами, мир привык к тому, что кровь льется рекой. Но после распада СССР, война в Таджикистане была первой такой — кровопролитной, страшной. Был настоящий хаос.

Наш дом взорвали. Это была последняя капля, после этого родители поняли, что дальше оставаться уже нельзя.

Они уже не верили, что это их страна, их город, их улицы… Все, что они любили, было разрушено, стерто, и им оставалось только бежать.

— Помните, как уезжали?

— Нет, мне было около трех лет. Из Душанбе мы уехали на север страны, какое-то время жили там. Потом и там стало невозможно оставаться. Наша семья уезжала в Москву частями — сначала папа, потом мама со мной.

— А почему выбрали Россию, а не какую-то другую страну?

— Мама всегда мечтала жить в Москве, в детстве она ездила в Москву, очень ее любила. Но вообще правило человека, который убегает из своей страны,— бежать в ближайшее большое государство. На тот момент это была Россия — ближе других, язык доступный, и это немного облегчало наш выбор.

— Родители потом не пожалели, что уехали в Россию?

— Нет, они никогда не жалели. Но они всегда старались искать больше работы, чтобы позволить себе ездить в Европу, быть независимыми.

— Когда ваша семья переехала из Таджикистана в Россию, с чем она столкнулась?

— У нас не было гражданства, не было статуса беженцев. Я наблюдала за тем, как долго моя мама получала гражданство, через какие унижения она проходила. Она просто не полюбилась кому-то в паспортном столе, и ей там прямо сказали: «Ты никогда не получишь гражданство». А мама ответила: «Нет, получу». И получила через много лет. Я получила гражданство в 14 лет, это почти половина моей жизни.

— Отсутствие гражданства как-то сказывалось на вашей детской и подростковой жизни?

— Я помню, что ходила в садик, потом в школу. Позже я стала задаваться вопросом, а как вообще я попала в садик и школу без гражданства.

Оказалось, что мама находила деньги, давала в детском саду взятку, чтобы меня взяли в садик, давала взятку, чтобы меня взяли в школу,— а иначе это невозможно было сделать.

Мы жили на съемных квартирах, но всегда в районе Строгино, как-то сразу мы этот район выбрали.

До 14 лет у меня был таджикский паспорт. Когда ты живешь в стране, в которой никого не знаешь, ты плохо понимаешь правила игры. По приезде я говорила только на таджикском языке, русский я учила по ходу дела, стихийно, я не ходила на какие-то занятия, и до восьми-девяти лет он давался мне очень трудно. Это добавляло мне стресса при общении со сверстниками.

И еще у нас в семье была очень высокая тревожность. Когда ты живешь в чужой стране, без гражданства, то боишься за своего ребенка каждый день. Ты боишься, что он выйдет за хлебом — и его побьют, зайдет в метро — и у него начнут проверять документы, сядет в лифт, и другому человеку в лифте не понравится его разрез глаз.

Когда ты живешь в стране, в которой у тебя нет прав, ты всегда живешь в страхе.

И этот страх физически ощутим. Я и сейчас узнаю людей по этому страху. Поэтому меня так сильно тянет к беженцам и трудовым мигрантам — я знаю, насколько сильный этот страх, и как он мешает в реализации, в жизни, в отношениях. Если в лифт, где ехала я, заходил незнакомый мужчина, у меня начиналась паническая атака, леденело тело, потели ладони.

— Почему вы боялись?

— У нас в семье часто обсуждали случаи с мигрантами — кого-то побили, изнасиловали, убили. Не забывайте, я из таджикской семьи, в восточных семьях за девочек очень боятся, недоверие к мужчинам у меня было очень сильное. Это и в дальнейшем в каком-то смысле осложняло мне жизнь.

Сейчас общественные организации работают с детьми беженцев, проводят для них курсы русского языка, дают правовые уроки — что делать, если остановили в метро, какие документы надо показать, как себя вести, когда тебя останавливают, какие у тебя права. Один грузинский дизайнер даже придумал такие куртки, где во внутренний карман вшита инструкция для мигранта — на родном для него языке.

В те годы, о которых я говорю, ничего такого не было. Комьюнити у таджиков не было, а впрочем, его и сейчас нет. Когда я начала заниматься музыкой, меня пригласили на детский конкурс европейского уровня в Каунасе, но попросили представлять Таджикистан. Мы позвонили в посольство и попросили там таджикский флаг, чтобы я поехала с этим флагом. Мы не просили денег, помощи — только флаг. Но нам сказали «нет».

Я не боюсь об этом сейчас говорить, я, действительно, никогда не получала поддержки от официальных представителей Таджикистана. При этом я не стала меньше любить свой родной Таджикистан и таджиков.

Очень люблю этот народ. Я родилась в семье, в которой было много образованных людей и которые в первую очередь знакомили меня с культурой моей страны. Мой дедушка был писателем, журналистом, исследователем, он очень много сделал для женщин Востока, он впервые собрал биографии и стихи средневековых женщин-поэтесс в единую книгу и много писал о роли женщины в искусстве и жизни, а его книга «23 жемчужины Востока» стала культовой для всей Средней Азии и переведена на несколько языков. В те времена женщина, которая пишет стихи, считалась каким-то недоразумением, и очень много женщин так и уходили из жизни — неизвестными, невостребованными, нереализованными.

В моей семье всегда воспитывали уважение к женщине и ее выбору. Моя бабушка, например, вышла замуж за дедушку не по любви — за нее решили. Дедушка был старше ее на 30 лет, увидел ее в университете, влюбился. Он пообещал тогда бабушкиной маме, моей прабабушке, что его жена окончит университет и будет иметь то, что она захочет. Это был его последний брак. Бабушка выучилась, дедушка помогал ей в этом. Он отправлял ее в Москву защищать диссертации, все время говорил ей, что она должна учиться. Он рано умер, к сожалению, моей маме тогда было всего семь лет, а дяде девять. Предыдущие семьи дедушки поделили его наследство, оставив бабушку ни с чем, и она за счет своего образования смогла поднять детей. Поэтому моя бабушка всегда заставляла меня учиться, и мама тоже.

Я часто вспоминаю — сижу весь год в школе в Москве, жду лета, когда уеду на каникулы в Таджикистан, и вот приезжаю к бабушке в Душанбе, а она уже договорилась с преподавателями, которые приходят ко мне все лето — каждый день заниматься.

Бабушка у нас была бизнес-вумен — весь год откладывала свою пенсию, сдавала квартиры, сама их убирала.

Благодаря ей я и в Москве учила английский язык, у меня были уроки музыки, вокала, она всегда верила в компьютеры и повела меня на курсы фотошопа, монтажных программ, и в итоге это все дало мне те возможности в музыке, которые я имею сегодня. Я в Instagram создавала свои музыкальные коллажи из тех знаний, которые у меня были благодаря бабушке.

Мне ее очень не хватает. В то утро, когда она ушла из жизни, я поняла, что повзрослела и детства больше не будет. Вот уже 11 лет прошло, а я, говоря об этом, начинаю рыдать (вытирает слезы.— “Ъ”).

— Почему бабушка не уехала с вами?

— Она очень любила Таджикистан. Говорила: «Тут все цветочки, речки, горы меня знают». Она так любила природу, я тогда не понимала этого. А сейчас понимаю, насколько важна природа для человека. Во время пандемии людям стало особенно тяжело в этих каменных джунглях — когда человек три-четыре месяца сидит в квартире и никуда не может выйти, он распадается как личность.

— Я знаю, что вместе с вами из Таджикистана уехали и ваши двоюродные братья и сестры, и в Москве ваша мама воспитывала одна пятерых детей.

— Мои мама с папой переехали в Россию в 1993 году. Через семь лет они развелись. На тот момент старшая дочь моего дяди уже приехала к нам жить, и потом по очереди приехали все его дети. Да, моя мама воспитывала нас, дядя оставался в Таджикистане, у него там была работа. Семья решила, что детям лучше жить и учиться в Москве, потому что в Душанбе тогда не было никаких перспектив. Сейчас мы так же живем вместе, дядя тоже переехал в Москву. Старшая сестра замужем, но живет рядом. Мы стараемся не разъезжаться далеко друг от друга.

В нашей таджикской культуре нет деления на двоюродных, троюродных, мы все — одна семья, комьюнити, бабушка нас так воспитывала.

Она всегда говорила, что мы есть друг у друга, мы должны друг друга поддерживать. Я никогда не называю своих братьев-сестер двоюродными, мама никогда не называет их племянниками, мы все друг друга называем мама, сын, дочь, брат, сестра. И это то, чего мне сейчас в окружающем мире не хватает. Сейчас люди стремятся сепарироваться, обособиться. Многие мои друзья считали, что наша связь внутри семьи ненормальная. У меня были молодые люди, которые говорили, что наши отношения в семье неадекватные, им не хотелось в них вписываться. Мне тогда был обидно — я думала: а может, действительно у нас неадекватные отношения?

Я поняла, что шоу-бизнес — это не то место, где можно найти друзей вроде братьев и сестер, которые будут относиться к тебе с особым теплом. Там есть отношения, да, но во время пандемии я особенно остро поняла, насколько важно иметь рядом постоянных, близких, верных людей. Это отношения, которые не проходят и не заканчиваются.

— Для вас родина — это какое место?

— Я не принадлежу ни одной земле. Я знаю, что могу в любой момент куда-то уехать. Это классно, потому что я люблю места, в которых нахожусь. Я очень люблю Россию, люблю Москву, она многому меня научила. У меня сложные отношения с Москвой — был период, когда мы не дружили, и с 19 до 26 лет я все время из нее уезжала. То я придумала себе, что должна жить в Америке, то — в Англии, то уехала в Петербург. Но, чем дальше я бежала, тем больше понимала, что хочу жить в Москве. Я поняла, что мне надо уезжать из нее и возвращаться. Сейчас я живу в Москве, год назад мы с семьей переехали за город, у мамы всегда была мечта жить в доме.

«Мне стало очень жаль, что я так старательно себя стирала»

— Детям беженцев сегодня легче, чем было вам в 1990-е годы?

— Нет. Буквально вчера мой племянник, сын моей старшей сестры, пришел из школы и сказал: «Все мои одноклассники называют меня таксистом, и еще они все называют меня черножопым». Он в третьем классе, учится на одни пятерки, родился и живет в Москве, умный, добрый мальчик. Я так расстроилась. Мне было очень обидно за него. Столько лет прошло, а ничего не изменилось.

В моем детстве тоже был такой бытовой расизм, когда меня называли черножопой в садике, и я приходила домой и повторяла это слово. Мне казалось, это какое-то классное слово, я даже не знала, что оно значит.

— В детском саду?!

— Да, началось все в садике. И моя мама тогда пошла туда, поговорила с родителями девочки Риты, которая так меня называла, поговорила с воспитательницей. Выяснилось, что воспитательница в принципе поощряет такое отношение к детям внутри группы. Моя мама сделала две важные вещи: провела дискуссию и объяснила детям про ответственность за свои слова. Она посадила всех моих одногруппников в садике, посадила Риту и меня, объяснила, кто такие таджики, вообще поговорила про национальности с детьми, сказала, почему слово «черножопый» — обидное, спросила, понравилось бы детям, если бы таким словом называли их родителей. Она объяснила детям эту проблему на их языке. Потом она пошла к директору детского садика и потребовала, чтобы эту воспитательницу уволили, потому что та не принесла никаких извинений и считала себя правой. Директор посоветовала маме забрать меня из сада. Но мама не сдалась и все равно добилась увольнения воспитательницы. Почему я рассказываю эту историю — когда ты имеешь рядом такую спину, то любые травмы можно пережить, они не фатальны для тебя, и ты все равно вырастешь нормальным человеком.

Задача государства, общества — создать вот такую надежную спину для детей беженцев.

Когда дети друг друга обзывают, они приносят это из семьи в первую очередь. Значит, внутри семьи люди смеются над таксистами и позволяют себе выражаться такими словами. Если в школе у них не будет поддержки, если остальные дети будут понимать, что так говорить некрасиво и это не поощряется взрослыми, то это быстро прекратится.

Мне в моем окружении довольно часто говорят: «Ой, Манижа, ну что вы заладили опять про этих приезжих, они сами виноваты, что они сюда приехали». Я отвечаю: расизм-то существует сам по себе, независимо от того, приехали они сюда или не приехали. И потом — многие люди приезжают сюда не потому, что им так захотелось. Россия не входит в топ самых успешных стран, где есть солнце, море и много долларов, чтобы ехать и строить свое будущее. Люди приезжают сюда не от прекрасной жизни, а бегут от смерти. И для многих это временное перемещение. Россия для них — временное пристанище, где надо переждать беду. Очень многие хотят вернуться домой и возвращаются. А их дети… Взрослые выбрали побег, спасение, а их дети не выбирали. Взрослые знали, на что шли, а их дети не знали, что их будут обзывать черножопыми, унижать по национальному признаку. Что они сделали плохого этому миру? Вот такое отношение может вызвать, во-первых, негативное отношение у этих детей к другим национальностям, а, во-вторых, сделает их недоброжелательными к этой стране. Я не хочу, чтобы так было. Я хочу, чтобы климат вокруг этих детей был теплым, мягким, чтобы им было хорошо.

— Вы помните, что вас травмировало в школе?

— Меня травмировала несхожесть ментальностей. Я не могла быть такой же свободной, как мои одноклассники, я не могла тусоваться во дворе, в падике.

— Где?

— В падике — так мы подъезд называли.

— А почему вы не могли?

— Очень сильные ограничения на меня, конечно, накладывало воспитание. Я сама чувствовала себя не такой, как другие дети. Меня не принимали, и мне было сложно принять других, мне было сложно общаться с мальчиками, я не ходила на свидания лет до 17 точно. Одноклассники считали меня «странной». На бытовом уровне меня постоянно путали — то я таджичка, то я узбечка, то я киргизка. Никто не хотел разобраться раз и навсегда, уточнить, как выглядят таджики, узбеки, киргизы, какие между ними различия. Я же вижу эти различия.

Постоянно коверкали мое имя. До такой степени, что я привыкла называть себя Машей, чтобы облегчить другим произношение.

Иногда и сейчас так себя называю. Недавно для съемки нам нужно было снять дом, и я понимала, что если я позвоню как Манижа, то реакция будет неоднозначная. Поэтому я назвала себя Марией.

— У вас чистейший русский язык, вы прожили тут всю жизнь, вы известный человек, и при этом вы все равно чувствуете потребность выдавать себя за славянку?

— Еще перед пандемией была съемка на MTV, надо было участвовать в конкурсах, и в одном из конкурсов надо было позвонить по номеру из объявления на Avito и сказать, что я таджичка с домашним животным и мне надо снять вот эту квартиру. Мы выбирали те квартиры, в которых указано предпочтение лиц славянской национальности. Но я говорила, что работаю в ИТ-компании, что рядом находится мой офис и поэтому мне очень удобно жить в этой квартире, и раз вы не хотите лиц неславянской национальности, то я готова вам платить не 40 тыс. руб., а 70 тыс. руб. И вот пока я рассказывала свою историю, все говорили: «Нет, нет, вы не подходите», но когда доходила до денег, люди начинали думать. Первые два хозяина не дослушали, а третий согласился сдать мне квартиру.

Получается, что если ты таджик, то надо покупать отношение окружающих.

В моей песне «Недославянка» есть строчки: «крылья прячу по привычке, я недославянка, я недотаджичка». Я четко понимаю, что со мной произошло мимикрирование — я хотела, чтобы меня воспринимали хорошо, а значит, мне надо было говорить на идеальном русском языке, поэтому я занималась в пять раз больше, чем мои сверстники, которые тут родились. Я понимала, что мне надо работать в 50 раз больше, чтобы заработать деньги, которые дадут мне нормальное отношение общества. И если мне как таджичке где-то что-то не дозволено, я просто должна положить денег сверху, чтобы стало дозволено. И пока я вот этого всего добивалась, я себя максимально стирала. В какой-то момент я поняла: у меня не осталось акцента, я не ношу национальную одежду, я выщипываю свою монобровь,— я не хотела, чтобы меня это выдавало как таджичку, потому что это сразу меняло отношение ко мне. И мне стало очень жаль, что я так старательно себя стирала.

А сейчас во мне начался обратный процесс. Я дорисовываю свою бровь на концертах и надеваю этнические костюмы.

«У меня есть одно условие — чтобы не было никакого фотошопа»

— Но ведь вы уже человек мира в каком-то смысле. Что вам сейчас даст возвращение в ту культуру, в которой вы родились?

— Я уже никогда туда не вернусь. Моя боль в том, что я уже не смогу быть таджичкой. Я смогу быть похожей на таджичку, надев соответствующее платье, имитируя акцент. Но внутри я себя уже так не чувствую, во мне срослись две культуры, две страны, две родины. Своих детей я бы хотела воспитывать так, чтобы они не стеснялись говорить с акцентом, если он у них будет. Но и не превращая их намеренно в представителей какой-то национальности.

Я очень хочу, чтобы общество наше изменилось, чтобы мы сами имели право выбрать, кем быть.

Ведь не только в вопросах национальности человек вынужден соответствовать каким-то стандартам — и в музыке, и в отношениях, и в том, как тебя воспринимает социум. Нужно соответствовать внешним параметрам, сидеть на диетах, быть идеальным, чтобы тебя воспринимали хорошо. У меня такое впечатление, что реальность стирается фильтрами в Instagram. Никто не хочет видеть мир без фильтров. А я как раз за то, чтобы в человеке и окружающем мире было больше реализма.

Мне очень хочется быть собой, и я стараюсь быть собой. Кого-то это отталкивает, кто-то отписывается от меня. Кого-то, наоборот, это притягивает, потому что вокруг много людей, которые так же, как и я, хотят быть собой.

— Рекламная кампания, которую вы сделали вместе с Dove, как раз про поиск себя, уважение к себе в своем реальном виде. Это вообще легко — любить и уважать себя такой, какая есть, и не пытаться немножко приукрасить?

— Главное — исходить из своего внутреннего комфорта и нести за это ответственность. Ну не хочу я восемь кубиков на своем животе. Да, бывает, я вижу на фотографиях, что у меня далеко не идеальный живот. Если мне от этого некомфортно — я со своим телом поработаю. Если комфортно — почему я должна делать что-то вопреки себе?

— Это правда, что вы не утверждаете фотографии перед публикациями в СМИ?

— Да, правда. У меня есть одно условие — чтобы не было никакого фотошопа. Потому что в какой-то момент я поняла: либо я застегнута на все пуговицы и вместо меня люди видят продукт фотошопа, либо, если уж выбрала себя такой, какая есть, я не должна врать другим. Я очень много выкладываю в блоге смешных фотографий, мне интересно на себя смотреть в разных состояниях — когда я уставшая, когда я просто прикалываюсь, когда я делаю второй подбородок. Ну мы же все так делаем дома перед зеркалом. Почему же мы должны другим показывать себя ненастоящими?

— Аудитория вообще готова к тому, чтобы видеть настоящее? Вы же сами говорите, что все привыкли к фотошопу.

— Да, тут есть опасность, что известный человек приучил аудиторию к своему искусственному образу, а потом вдруг выложил фото себя настоящего, и аудитория говорит: «Ой, нет, мы не хотим это видеть, верните нам ту Барби, мы хотим смотреть на идеальное лицо и просто получать удовольствие».

— Почему вообще людям нравится видеть идеальное? От разочарования в самих себе? Или потому, что появляется надежда тоже когда-нибудь стать идеальным?

— Потому что человек отовсюду получает сигналы, что надо соответствовать каким-то стандартам. Мы же все время сравниваем свою жизнь с жизнью кого-то другого. На поверхности у всех нас — внешность, поэтому больше всего люди сравнивают свою внешность с чужой. Особенно это видно в подростковом возрасте, когда все подростки выглядят примерно одинаково. Потому что они хотят быть похожими на какую-то популярную блогершу, покрасившую волосы, и теперь все себе так красят волосы, чтобы их воспринимали хорошо. Чтобы сразу двери открывались, чтобы пути были легче. Но чем легче тебе это удается, тем сильнее ты отдаляешься от реального себя. И все сильнее боишься показать кому-то настоящего себя, потому что тогда ты можешь лишиться всего, что тебе кажется важным. Это такая ловушка.

— Мы сейчас с вами говорим уже о настоящем насилии над собой.

— Да, это, действительно, похоже на абьюзивное отношение к самому себе. Ты просто перестаешь чувствовать свою независимость, ценность своей личности, ты стираешь ее, чтобы быть как все и получить от этой схожести какие-то внешние блага.

Когда я начинаю говорить на эту тему, мне отвечают, что я пропагандирую ожирение, нездоровый образ жизни. Это не так. Полгода назад, до пандемии, я набрала шесть килограмм, сидя дома, и я имела на это право. Потому что я потеряла работу, у меня было тяжелое психологическое состояние, я его заедала. Когда это коснулось моего здоровья, когда я поняла, что у меня начались проблемы с щитовидной железой, с гормонами, я сразу начала восстанавливать свое питание. Сейчас я нормально питаюсь, занимаюсь спортом. Я еще не сбросила все свои набранные килограммы, их невозможно сбросить за один день, но я не страдаю от этого.

Я себя принимаю, я ценю себя такой, потому что этот внешний вид — результат моих переживаний, страданий, и они для меня важны.

Сегодня я похудею, а через несколько месяцев что-то еще может произойти в моей жизни, и я снова поправлюсь или еще сильнее похудею — но я не хочу зависеть от этого. Я хочу быть живым человеком, который имеет право давать отдых своему телу. Страдать, переживать, испытывать тревогу. Я хочу быть человеком, который несет ответственность за свой внешний вид и свой вес. Единственное, чего я хочу попросить у общества,— не оценивать людей субъективно. Если ты видишь пополневшего человека, не называй его плюшкой, жирным, потому что ты понятия не имеешь, почему он такой. Ты не имеешь права его так оценивать. С какой стати ты ему говоришь: «Тебе надо похудеть»? Только он имеет право сказать это самому себе.

— У вас были в жизни поступки, за которые вам стыдно?

— До 20 лет я была гомофобом, потому что я росла в той культуре, в которой было нормально шутить над геями, среди моих одноклассников было нормально постоянно говорить про это в уничижительном ключе.

— Вы российскую культуру имеете в виду или семейную?

— В семье у нас такого не было, мама очень толерантный человек. У нас близкий друг семьи — гей, я с ним с детства дружу. Но внутри компании одноклассников или знакомых это было нормально — сидя за одним столом, слушать, как унижают геев, и не заступиться за них или тоже пошутить об этом. Я вообще до 20 лет не осознавала, что я гомофобка. Сейчас я могу точно об этом сказать. Я влюбилась в парня, никак не могла признаться ему в своих чувствах, мы были очень близки, и меня удивляло, почему между нами ничего не возникает, если он тоже меня любит — а я чувствовала его привязанность. Я призналась ему в своих чувствах. Он сказал, что он гей. Я не могла поверить. Я говорю: «Мы столько лет знакомы, и ты ни разу мне не сказал об этом?» А он: «Я очень тебя люблю и много раз хотел тебе сказать, но ты каждый раз так шутила на эту тему». И начинает мне последовательно рассказывать, когда я шутила, и я вдруг поняла, что, действительно, была гомофобкой. Эта ситуация в корне изменила мое отношение.

Я признала тогда все свои ошибки, у меня сейчас в коллективе запрещено шутить про геев, запрещены расистские шутки.

Да, я за свободу мнений, но считаю, что там, где моя свобода затрагивает достоинство другого человека, она заканчивается. И любые шутки надо фильтровать. Мы не можем знать, кто среди нас скрывает свою ориентацию, какой опыт проходил в жизни, и простая шутка может причинить ему огромную боль. Стирание себя для того, чтобы соответствовать общим стандартам, о котором мы с вами говорили, касается и людей нетрадиционной сексуальной ориентации.

«Мне надо было приехать в резервацию — а там свои правила, своя полиция, свои законы»

— Видеоклип к песне «Ваня» снят в какой-то церкви — в католической? На вас не наезжали по поводу рэпа в церкви?

— На удивление, вообще не было проблем. Это снято в англиканской церкви в США, и со мной поет настоящий хор этой церкви, который обычно поет на службе.

— Почему церковь и Ваня появляются в одном клипе,— понятно. Непонятно, как вы нашли такую церковь и получили разрешение на съемки.

— Да, в этой песне как раз говорится о конфликте между собой настоящим и собой придуманным: ты решил жить в Америке, ты едешь за этой мечтой, ты думаешь, что уже Айван, но ты просто Ваня и стесняешься себе в этом признаться. И когда ты слышишь, что американские женщины в американской церкви — как символ американской культуры — поют твое русское имя, ты чувствуешь, что именно в этот момент твое имя вплетается в большую общую культуру, где есть американцы, афроамериканцы, русские, и это становится абсолютно уникальным явлением.

Я сама постоянно недославянка-недотаджичка, всегда «недо-», и в Лос-Анжелесе я тоже чувствовала себя Ваней.

И там много вот таких Вань, которые стесняются себе в этом признаться, верят в американскую мечту, боятся быть собой.

Я эту песню написала за один день. И церковь эту мы нашли очень быстро, они сразу откликнулись, мы записали клип за день, все сложилось моментально. У меня так впервые в жизни было, я прямо почувствовала, что это с божьей помощью. Как будто Господь сказал: «Все будет, идите и делайте». Когда мы уже записали все, я вышла на улицу подышать и вижу, что на церкви написано имя главного пастора церкви — Ivan. Я не видела этого человека, но удивительно, что именно в этой церкви нам разрешили петь про Ваню.

— А вы, когда просили разрешение спеть с их хором, говорили, о чем ваша песня?

— Нет, мы ничего не объясняли. Мы сказали, что хотим записать лайф-видео в церкви, что наша артистка хотела бы спеть с церковным хором. Они спросили, какое пожертвование мы готовы заплатить. Мы заплатили, хор тоже получил за это деньги. Конечно, они все послушали песню, мы ее согласовали перед записью. Руководитель хора сказал: «Все нормально, текст хороший» — и попросил не использовать слово fuck. То есть цензура была.

— В интервью «Медузе» вы говорили, что эту песню написали после поездки к американским индейцам. Как они вас пустили?

— Вообще это была поездка, которая меня очень изменила. Мне хотелось бы поехать туда еще, но я понимаю, что такое должно быть один раз в жизни.

Когда я сделала генетический тест и выяснила, что у меня в роду были американские индейцы, мне стало чуть легче жить: я поняла, почему меня в детстве называли Покахонтас, и все было не зря (смеется.— “Ъ”). У меня есть большая карта, где видно, откуда мои предки. После этого теста я начала по-другому смотреть на себя, свою внешность, других людей, поняла, что у меня с ними гораздо больше общего, чем казалось. Я захотела объездить все места, где когда-то жили мои предки. Нам попался бренд, который был готов оплатить нашу поездку в Лос-Анджелес. Они сказали: «Снимайте что хотите». Речь шла не о песне, а какой-то документалке, в которой засветился бы бренд этой компании.

Мы вышли на американских индейцев, они даже не попросили подтверждающие документы про мои корни, сказали, что хотят встретиться со мной. То есть мне надо было приехать в резервацию — а там свои правила, своя полиция, свои законы, когда стрелять и почему стрелять. Там довольно рискованно находиться чужому человеку. Четыре раза они назначали мне встречу и не приезжали. Мы ждали, время шло, деньги заканчивались, в резервации очень дорогой отель, и у нас уже билеты были на руках. На пятый раз встреча состоялась, в 6 утра пришел какой-то мужик и велел ехать за ним. Как раз был Хэллоуин, в резервации жутко украшают город, везде висели скелеты, из машин торчали трупы, мы ехали в каком-то хорроре, очень страшно. И вот мы подъезжаем, выходят два огромных мужика в шортах, растянутых майках — один из них вождь племени, я к нему подхожу, за ним стоят его люди, за мной мои ребята и мама. Он мне говорит: «Зачем ты приехала?» «Хочу понять себя»,— отвечаю. «Да? Тогда пойдешь с нами, но никого из них,— и показывает мне за спину,— не возьмешь с собой». Я говорю «нет», он: «Тогда разворачивайся и уходи». Я говорю, что так долго к ним ехала, он: «Мне плевать, я не возьму всех этих людей, они с камерами, вы хотите это использовать. Это должен быть только твой опыт. Если ты действительно что-то хочешь понять, то пойдешь одна, даже маму не возьмешь». Их тронуло, что со мной была мама. Я не знала, как быть, взрослые мужики в моей команде повернулись в сторону мамы: «Что делать, Надежда?» У мамы глаза огромные, ей страшно, но она говорит, что раз мы проделали такой долгий путь, наверное, надо идти, но я должна решить это сама. И я решаю идти с ними одна. Когда мы уже шли к горе, я спросила у вождя, почему он не проверил мои документы, и он сказал: «Я тебе просто верю. Даже если ты пришла меня обмануть, мой выбор сделан, и этот выбор — верить людям». Это была ключевая для меня фраза.

Я вдруг поняла, что мы все боимся друг другу верить, можем навешать 150 ярлыков, придумать миллион причин, лишь бы не верить.

Но естественно — именно верить. Эти люди меня вдохновили, что надо быть свободнее и легче. И весь этот ритуал, который они провели и о котором я не могу рассказывать, показал, что надо доверять в первую очередь себе и природе, а дальше все само по себе начнет складываться. Я думаю, что благодаря этому опыту я пережила первую волну пандемии. Я очень мнительный человек, и мне бы тяжелее далась эта изоляция, не будь у меня такого опыта.

— Что для вас в пандемии стало особенно страшным?

— Мой отец пошел работать в «красную зону», он врач, он сказал: пусть себя поберегут те, у кого маленькие дети. Мои родители в разводе, но мы с отцом поддерживаем отношения. Я боюсь смерти, я очень боюсь смерти близких, я хочу быть ребенком, не хочу взрослеть. Но с каждым годом появляются ситуации, которые от меня все больше требуют взросления. Сейчас я научилась принимать все, что происходит, больше доверять миру. Сказала себе: если суждено, значит суждено.

«Мне нужна моя свобода, за которую я могу отвечать»

— В вашем видеоклипе к песне «Мама» довольно жуткий видеоряд, но при этом с психологической стороны он честный. Там видно, как насилие меняет сущность человека, превращая его в существо, состоящее из гнева, ярости, ненависти. Вы говорили, что в вашей семье всегда уважались права женщины, но при этом видео такое, как будто вы все это прочувствовали сами.

— У меня был опыт жизни с человеком, который страдал от проявлений собственной склонности к насилию. Я его не называю, потому что защищаю его. Он мне доказал, что люди могут меняться. Человек имеет право на ошибку, я искренне в это верю, у меня есть такой пример — человека, который осознал свои ошибки, вернулся к себе, живет нормальной жизнью, стал хорошим человеком, и все это далось ему огромным трудом. Несмотря на то, что я получила от него много несправедливости и боли, я его сейчас очень уважаю. Абьюзеров называют монстрами, и это так, они причиняют много боли, страха, ужаса. Но мы не задумываемся, откуда это берется, почему? Можно ли сделать так, чтобы человек не становился монстром?

Когда я говорю, что надо помогать и абьюзерам, меня критикуют, в первую очередь те люди, кто прошел опыт абьюза. У них очень много обид, я это понимаю, но время пройдет, они, может быть, изменят свое отношение, ведь на кону человеческая жизнь — и абьюзер тоже человек.

И он тоже имеет право измениться. Но почему у нас в стране всего два-три центра помощи абьюзерам? Почему в мировой практике мы говорим о домашнем насилии только в одностороннем порядке?

— Во многих западных странах абьюзеры обязательно должны проходить курс с психологом. У нас такой практики действительно нет.

— А ведь если этим людям не помогать, они будут причинять боль другим. В моем окружении есть молодой человек, который недавно признался в том, что бил девушек, с которыми жил. Я об этом узнала немного раньше, предлагала ему помощь, у него уже был психотерапевт, и он работал с ним, и эта работа привела к тому, что он публично признался в своих ошибках — не ради показухи, а чтобы сказать самому себе: «Да, я признаю, что был чудовищем. И я хочу поверить, что когда-нибудь буду достоин нормальной семьи, я к этому иду». Они ведь сами не верят, что у них будет все нормально. Они боятся признаться, потому что их отвергнут, закроют, лишат всего. Многие скрывают, ведут двойную жизнь, причиняют все больше боли другим. А если бы им помогли, если бы они не боялись остракизма, насилия стало бы меньше. Мы постоянно ходим по кругу и воспроизводим насильников. Парень, который признался, что бил своих девушек, рассказал, что в детстве его бил отец, он бил и мать, и мальчик защищал свою мать. Когда ты с детства видишь проявление любви в виде насилия, то для тебя любовь становится насилием, ты не знаешь другой формы любви.

Я считаю, что насилие только в единичных случаях имеет генетические причины, в основном это идет от общества, в котором будущий насильник живет.

Если человек только начал совершать насилие, и его подхватили, помогли — он будет пытаться это исправить. Если же он знает, что помощи не будет, а будут только большие проблемы, то он станет все скрывать. И придумывать более изощренные способы для продолжения своего насилия.

Есть такой музыкант Ар Келли, он сейчас арестован. На протяжении всей своей жизни он держал секс-лагерь из женщин, рабынь. Он находил несовершеннолетних девочек в школах в черных районах, они видели в нем шанс на нормальную жизнь. Он селил их у себя в доме, с каждым годом все хуже и хуже к ним относился — вплоть до того, что они с ведрами сидели в комнатах и справляли нужду, когда он разрешал. Этот человек столько лет существует на сцене, и его только сейчас пытаются посадить, и то фактов не хватает. Если проследить за тем, как он вел себя раньше, то становится понятно, что вначале он даже песни писал о своей склонности к несовершеннолетним девочкам. У него есть песня, что возраст — это лишь цифра, он написал ее для 15-летней певицы, с которой состоял в отношениях, она была от него беременна, и это все скрывали. Однажды в паблике появилось его секс-видео с несовершеннолетней девочкой. В СМИ это выглядело так: «Ар Келли снял видео с девочкой-подростком»; «Ар Келли — извращенец». Он понимал, что ему теперь лучше быть в тюрьме, чем на свободе. Дело расследовалось четыре года, суд его оправдал. Газеты написали: «Ар Келли невиновен». Общество вздохнуло: фуух, невиновен, слушаем дальше его музыку. А для Ар Келли этот опыт обернулся тем, что он стал вести себя иначе: теперь его невозможно было ни на чем поймать. Он сказал себе: «Я буду тише себя вести, изощреннее, жестче, хитрее». И он продолжал делать зло в тишине. Отсутствие помощи таким людям замыкает круг и умножает насилие.

— Вы недавно записали песню про путь воина…

— Компания «Дисней» выпустила фильм «Мулан», а я записала к нему саундтрек.

— Песня кажется очень органичной для вас. Вы себя чувствуете воином?

— Я обычно все свои песни пишу сама, это фактически мои мемуары. Но эта песня случилась неожиданно, мне предложили ее спеть, сначала не было текста, была только мелодия. Я согласилась, потому что мне был интересен процесс работы — музыка для кино, вау! Когда мне прислали весь ее текст и когда я увидела фильм, то вдруг поняла, что это мне очень близко. Как будто вселенная меня выбрала и сказала: иди, вон там ты получишь силу.

Я же чувствую себя уязвимой, как и все, и мне тоже нужно, чтобы музыка меня поддерживала.

Поэтому первая встреча с песней — это проверка моего внутреннего опыта. Эта песня меня прямо зарядила, я получила от нее столько энергии, что на финальной записи сказала себе: «Помогло, можно сдавать».

— То есть вы этой песней как будто латы на себя надели.

— Да-да, именно так. Я сама не смогла бы так написать, потому что когда ты пишешь сам, ты пишешь о своих переживаниях, о своей боли. А тут — как будто кто-то со стороны увидел и помог мне спеть песню, которая дала мне защиту.

— Вы в музыке не пошли по проторенному пути, начали свои музыкальный проект в Instagram, это не дало вам сразу очень большой аудитории. Почему вы решили идти такой дорогой?

— Вы же понимаете, что такое идти проторенным путем. Знаете, на какие нужно идти поступки, жертвы. Это ограничение свободы, во-первых. Это нечестные поступки со зрителями, во-вторых. Надо врать, придумывать несуществующие инфоповоды, скандалы, грязь. Кому-то это нравится, а мне важно засыпать спокойно, не с тяжелой душой, а с пониманием, что я сегодня все сделала правильно, я несу за это ответственность. Вот если я надену некомфортную одежду, то на сцене не смогу петь — я начинаю задыхаться, меня раздражает. Поэтому мама и начала шить мне костюмы.

Если я буду делать то, что не по мне, я жить не смогу.

Не буду скрывать, что мне хочется собирать огромные залы, быть очень популярной, я люблю музыку, я ей служу, и мне очень хочется, чтобы музыка была чуть больше, чем просто фоновая песня. Потому что музыка — это истории жизни, это сама жизнь. Но мне нужна моя свобода, за которую я могу отвечать.