С какими друзьями враги не нужны

После заключения в 1921 году договора с правительством Мустафы Кемаля советское руководство, несмотря на катастрофический голод в России, выделяло для него миллионы золотых рублей и оружие для его армии. А в ответ получало в основном заверения в вечной дружбе. Иллюзорность российско-турецкого союза стала очевидной после операции, проведенной 21 апреля 1922 года сотрудниками ГПУ.

«Работа по шпионажу была налицо»

Вломившиеся в квартиру сотрудники ГПУ обнаружили сцену, все детали которой говорили сами за себя. В комнате находились два российских гражданина с характерной военной выправкой и иностранцы, после появления посторонних начавшие лихорадочно сгребать со стола и пытаться спрятать документы и рисованные планы с типичными для военных карт обозначениями.

В чудовищно малограмотном протоколе обыска и задержаний события вечера 21 апреля 1922 года описывались крайне скупо. В нем объяснялось, что на основании ордера №356 был произведен обыск в квартире 1 дома 16 по Большой Дмитровке в Москве. Отмечалось, что задержаны граждане Окшевский Евгений Валерьянович и Лейпинг (в других документах — Ленинг) Александр Андреевич. И затем приводился список обнаруженного оружия: 6 пистолетов, запасные обоймы к ним и множество патронов.

О других изъятых в ходе обыска предметах в протоколе говорилось:

«Разных портфелей с разными документами и перепиской, запечатанных в чемодан, принадлежащие вышеупомянутым лицам, запечатан печатью СЧМГО №10 в количестве одной печати».

Сколько было портфелей и чьих точно, в документе почему-то не уточнялось. А об иностранцах, обнаруженных в квартире, было сказано:

«Вычеркнутые тов. по распоряжению тов. Горева оставлены на квартире свободными; удостоверения коих дипломатическая карточка».

В составленном позднее докладе помощника начальника отделения Восточного отдела Особого отдела ГПУ М. М. Казаса ситуация выглядела намного яснее. Он утверждал, что в ходе розыска в Москве бандитов, заключавшегося в повальных обысках, агенты (тогда штатные сотрудники) Московского губернского отдела ГПУ «обратили внимание на кв. №1 по Большой Дмитровке, 16, куда заходил целый ряд лиц, показавшихся подозрительными».

«Тогда,— продолжал Казас,— был произведен в означенной квартире обыск, причем было обнаружено в одной из комнат, что несколько неизвестных лиц рассматривали какие-то бумаги, лежащие на столе. При ближайшем рассмотрении выяснилось, что часть бумаг представляла собой дислокации (так в тексте.— "История") Красной Армии (отдельной Кавказской Армии) на русском языке, другая же часть представляла, по-видимому, то же, но на каком-то мусульманском языке, работа по шпионажу была налицо. Агенты М.Г.О., увидя все это, предложили присутствующим не двигаться и приступили к обыску в обычном порядке. В числе неизвестных подозрительных лиц были не говорящие по-русски мусульмане, которые показывали карточки за подписью Чичерина (нарком по иностранным делам РСФСР.— "История")».

В других документах о том же обыске рассказывалось, что оказавшиеся турецкими дипломатами люди спешно спрятали бумаги в свои портфели и бросили их под стоявшую в той же комнате кровать.

А когда чекисты полезли за портфелями, громко возмущались и ссылались на дипломатическую неприкосновенность.

Казас, однако, считал, что его коллеги действовали абсолютно правильно:

«Агенты, во-первых, не допускали возможности шпионажа со стороны должностных лиц посольства, во-вторых, международное право отнюдь не говорит о запрещении обыска у иностранцев, которые занимаются шпионажем».

В подтверждение своих слов о деятельности, несовместимой со статусом дипломатов, Казас ссылался на показания арестованного Окшевского о том, что документы и карты были принесены на встречу по заданию турецких дипломатов:

«Окшевский, сам не имея возможности заполучить просимые сведения, привел своего знакомого служащего штаба Ленинга, который согласился дать нужные им сведения за известное вознаграждение. Оба обвиняемые в изложенном сознались».

Казалось бы, произошла достаточно банальная история — провал разведчиков, работавших под дипломатическим прикрытием. Однако турецкое посольство заявило, что его сотрудники стали жертвами операции ГПУ, целью которой было похищение сверхсекретных документов. Причем приводило в подтверждение своей правоты достаточно весомые аргументы.

«Дело было задумано и организовано»

Правда, версии события в разных нотах посла Великого национального собрания Турции в Москве Али Фуад-паши несколько различались. В написанной по горячим следам, 22 апреля 1922 года, ноте заместителю наркома по иностранным делам РСФСР Л. М. Карахану, в тот момент временно исполнявшему обязанности наркома, говорилось:

«21-го апреля 1922 г., приблизительно в 6 ½ вечера, Зия-бей, помощник военного атташе Посольства, и Идрис Чора и Саим беи, атташе, госпожа Саим-бей, а также Эмин-эфенди, член Репарационной Делегации пленных, находились в вышеозначенной квартире, когда господин Ольшевский (так в тексте.— "История"), которому раньше было поручено Генеральной Инспекцией Военных Училищ показать некоторым членам Посольства военные училища… выразил желание посетить Идрис Чора; на это желание было отвечено приглашением.

Вскоре после прихода господина Ольшевского, сопровождаемого одним из его товарищей, двери квартиры и комнаты были вскрыты вооруженными лицами, семь из которых проникли в квартиру, тогда как другие оставались на лестницах и у внешних входов».

В ноте Али Фуад-паши от 1 мая 1922 года история прихода русских военных к турецким дипломатам была дополнена новой деталью:

«20 апреля Ольшевский выразил желание посетить Идрис и Зия беев, и, несмотря на отказ последних, он туда явился и ушел оттуда для того, чтобы возвратиться на следующий день».

Причем, как указывалось в той же ноте, Ольшевский первоначально настаивал на визите именно 20 апреля. И в ордере на обыск квартиры, как писал посол, «по совершенно поразительному совпадению» сначала стояла та же дата. А после того как встречу с Ольшевским перенесли на следующий день, срок действия ордера, как свидетельствовала надпись на нем, был продлен ровно на сутки.

Али Фуад-паша указывал и на другое странное обстоятельство происшествия:

«По приказанию, данному Начальником обыскивающих, Ольшевский, лицо подозрительное в глазах Русского Правительства, выполнял функции переводчика».

Кроме того, как сообщал в ноте посол, один из сотрудников ГПУ подтвердил, что случайный обыск был заранее подготовлен:

«Среди управляющих обыском находился носящий имя Керима, который когда-то был помощником коменданта советского персонала в Посольстве и который, после того как он был опознан на месте инцидента, заявил, что дело было задумано и организовано».

Однако главным подтверждением версии посла служили не слова некоего Керима, а события вокруг опечатанного чемодана с самыми ценными документами — шифрами для переписки с Анкарой, которые дипломаты, как упоминалось в документах, во избежание похищения сотрудниками ГПУ из посольства постоянно держали при себе. В справке об инциденте с турецкими дипломатами, составленной заведующим подотделом Ближнего Востока НКИД РСФСР С. К. Пастуховым 25 апреля 1922 года, говорилось:

«Когда агенты ГПУ арестовали русских и стали забирать портфели, турки, ссылаясь на экстерриториальность и дипломатическую неприкосновенность, стали протестовать против отбирания портфелей, заявивши, что в них находятся шифры и турецкие секретные документы… В результате протестов турок агенты ГПУ согласились на опечатание чемодана, в который были положены все отобранные документы, печатями ГПУ и турецкими, а турки отрядили одного из присутствующих, Эмин-бея, в ГПУ, давши ему приказ не допустить вскрытия чемодана».

Дальнейшие события описывались в ноте Али Фуад-паши от 22 апреля 1922 года:

«После того как Посольство Турции сообщило в НКИД в три с половиной часа утра 22 апреля 1922 года то, что произошло, и попросило возвращения опечатанного чемодана, который содержал шифры и дипломатические документы, не вскрывая такового, заведующий отделом Ближнего Востока (так в документе.— "История") г. Пастухов отправился приблизительно в 2 часа пополудни того же дня к Эмин-Эфенди (продолжавшему сидеть в помещении ГПУ с чемоданом в руках.— "История") и предложил ему расстаться с чемоданом, угрожая тюрьмой в случае отказа».

Но турецкий офицер наотрез отказался выпустить из рук чемодан.

«Так как,— говорилось в ноте,— Эмин-Эфенди отказался естественно расстаться с чемоданом, ему было предложено вскоре после ухода г. Пастухова 6-тью лицами оставить означенный чемодан. Так как Эмин-Эфенди еще раз отказался отдать означенный чемодан, он был подвергнут жестокому обращению и пытке означенными 6-тью лицами в разных частях его тела и, в частности, на запястьях…

Вследствие физической пытки, произведенной над ним, Эмин-Эфенди был отстранен от чемодана».

В докладе М. М. Казаса излагалась иная версия изъятия шифров у турецкого офицера:

«Угрозы тюрьмой вовсе не было… Что пребывание Эмин Бея в ГПУ было добровольным, видно из его крайнего нежелания покинуть помещение ГПУ».

Казас отрицал применение какого-либо насилия и писал, что его слова могут подтвердить сотрудники ГПУ, присутствовавшие при этом. Видимо, те, кто отдирал турка от чемодана. Однако Казас не отрицал, что турецкий офицер был принудительно выведен, а если называть вещи своими именами, вышвырнут из здания на Лубянке.

«Произвело бы чрезвычайно сильное впечатление»

Был ли захват турецких шифров случайным результатом повальных обысков в подозрительных квартирах или тщательно подготовленной операцией ГПУ, по большому счету значения не имело. Получив расшифровки переписки посольства Турции с Анкарой, советские руководители могли понять, какую игру на самом деле ведет турецкое правительство и насколько обоснованна информация о том, что этот союзник в любой момент может переметнуться на сторону противника.

А оснований для сомнений было более чем достаточно. К примеру, 3 октября 1921 года полномочный представитель РСФСР в Турции С. П. Нацаренус отправил в Москву шифротелеграмму, где сообщались сведения о турецко-французских переговорах, результаты которых прямо противоречили российско-турецкому договору, заключенному 16 марта того же 1921 года:

«По вопросу о России принято секретное соглашение, которым турки обязаны искать поводов к разрыву договора. Формально оставляя его в силе, по Кавказу турки обязались поддерживать прежние (существовавшие до советизации Азербайджана, Армении и Грузии.— "История") в их борьбе с советскими правительствами закавказских республик».

Мало того, как сообщал Нацаренус, турецкое правительство решило передать генералу Карабекир-паше, отвечавшему за закавказское направление, один миллион золотых рублей из пяти, обещанных советским правительством.

Обескураженный вероломством союзника, золото для которого выделялось, несмотря на развал экономики и катастрофический голод в стране, председатель Совнаркома РСФСР В. И. Ленин написал на шифровке: «Т. Сталин. Как же теперь?»

Решение об ответных мерах принял сам полпред Нацаренус, о чем глава НКИД Г. В. Чичерин 17 октября 1921 года доложил Ленину:

«Нацаренус… дал понять Кемалю, что принятие Турцией соглашения, имеющего статьи против нас, заставит нас принять меры, чтобы Англия не признала этого соглашения, и что мы будем вынуждены произвести большие маневры на Кавказе, сосредоточив свои силы на более стратегически выгодных позициях, а также вернуть Греции ее военноспособных граждан, которых мы теперь задерживаем в России».

Угроза поддержать Грецию, с которой воевала Турция, вместе с намеком на удар в тыл турецкой армии возымела действие.

И Мустафа Кемаль начал утверждать, что он отклонил все статьи в турецко-французском договоре, направленные против России.

Чичерин предлагал одобрить действия полпреда. А в качестве дополнительной меры воздействия нарком убедительно просил подготовить переброску Первой конной армии на Кавказ, что «произвело бы чрезвычайно сильное впечатление на турецких правителей».

18 октября 1921 года предложения Чичерина были одобрены Лениным и членами Политбюро ЦК РКП(б). А вскоре на заседаниях этого, по сути, высшего политического органа руководства страной начали обсуждать вопрос о сокращении или полном прекращении отправки золота в Турцию. Для окончательного решения вопроса недоставало только объективных данных, полученных с помощью дешифровки турецкой дипломатической переписки, возможность для которой получили в апреле 1922 года.

От полного разрыва кремлевских руководителей останавливало только одно. Почти все советские представители в Турции утверждали, что простые турки испытывают огромные симпатии к России и коммунизму. В то время желание разжечь пожар мировой революции не только на Западе, но и на Востоке еще не угасло и в Москве не теряли надежд на грядущую советизацию Турции. А подготовить ее можно было лишь с помощью неафишируемой работы официальных представителей на турецкой земле. И с помощью местных коммунистов.

Все это, несомненно, понимали и в Анкаре, и в турецком посольстве в Москве. И решили использовать скандальный обыск в квартире дипломатов себе на пользу.

«От 2-х домов ничего не осталось»

От предложения уладить конфликт тихо и без шума посол Али Фуад-паша категорически отказался и объявил об отъезде из РСФСР, что делало разрыв дипломатических отношений весьма вероятной перспективой. Однако некоторое время посол никуда не уезжал, объявив себя больным и отказываясь от встреч с представителями НКИД.

«Добиться, чтобы он не уезжал,— докладывал И. В. Сталину Л. М. Карахан,— едва ли будет возможно после взятого им тона. Мы на уступки: извинение, возвращение чемодана невскрытым и пр.— не можем пойти».

Посол все-таки уехал. А в Турции началось настоящее политическое наступление против РСФСР. Сменивший Нацаренуса на посту полпреда С. И. Аралов докладывал в Москву 8 мая 1922 года:

«В общем инцидент с Али-Фуадом произвел неприятное впечатление… в общественных кругах Ангоры (Анкары.— "История")… Необходимо вопрос срочно урегулировать».

С каждым днем охлаждение в отношениях усиливалось. А вскоре от слов турецкое руководство перешло к делу. 11 мая 1922 года Аралов сообщал:

«В связи с инцидентом Али-Фуада здесь начали травить коммунистов. Сегодня член меджлиса коммунист Шукри бей заявил в газетах о выходе из партии. По полученным сведениям, ему дано было понять правительством немедленно выйти, ибо скоро начнутся репрессии в связи с ухудшением отношений».

Ответ советской стороны не заставил себя долго ждать. Руководивших антисоветскими отрядами в Средней Азии и попавших в плен турецких офицеров, которые после заключения российско-турецкого договора ожидали возвращения домой, начали демонстративно арестовывать и под конвоем отправлять в Москву. Давление на турецких коммунистов очень быстро уменьшилось.

В следующие недели Аралов докладывал в Москву, что в Анкаре ожидают прежде всего извинений за инцидент:

«Туркпра,— писал он 21 мая 1922 года о турецком правительстве,— болезненно реагирует; необходимо было ликвидацию шпионажа внешне обставить так, чтобы не задело их самолюбия.

По существу инцидента Туркпра легко мирится, но хочет соблюдения соответствующей декорации внешне перед народом и миром».

А вскоре стала очевидной и главная цель турецкого политико-дипломатического демарша после скандального обыска. Сначала делались намеки на дополнительную материальную помощь Турции, а затем в ходе визита в Москву чрезвычайной миссии во главе с доктором Риза Нур-беем вопрос был поставлен хоть и не прямо, но достаточно четко. Во время встречи с заместителем председателя Совета народных комиссаров РСФСР А. И. Рыковым 18 июля 1922 года турецкий политик сказал:

«Али Фуад на свой риск пытался выведать какие-то военные тайны. За это он понес заслуженное наказание».

Рыков согласился, что инциденты должны прекратиться, а возникающие недоразумения — тщательно расследоваться. Чуть позже Риза Нур-бей перешел к главному:

«Народ Турции устал от войны… Нам важно скорее успешно ликвидировать фронт, и это мы можем сделать, если Россия окажет нам помощь».

Зампред Совнаркома ответил:

«Конкретно вопрос о помощи следует обсудить с НКИД, который может срочно дать свое заключение. Принципиально я могу заявить, что помощь будет оказана».

После переговоров Карахан сообщил Аралову, что небольшую дополнительную помощь Турция получит, а потому инцидент с обыском можно считать исчерпанным. Однако он ошибался. После выделения просимого турецкие официальные лица начали убеждать полпреда в Анкаре, что вопрос о моральной компенсации все-таки нужно решить. Они, как сообщал Аралов, предлагали ему:

«Допустим, ваш военный атташе будет уличен в шпионаже.

Или будет произведен обыск у вашего драгомана, пользующегося правом дипломатической неприкосновенности. Согласитесь ли Вы, чтобы Ваших сотрудников судили при участии турецких чиновников?»

Естественно, в Москве на эти предложения ответили отказом. А вскоре полпред докладывал в Москву:

«3-го августа в 8 ч. вечера в доме, где помещается служебное помещение и где в это время уже никого не было, вспыхнул пожар. Через 4 часа от 2-х домов ничего не осталось… Благодаря самоотверженности и энергии служащих спасли кассу, секретные документы, бухгалтерию и отчетность. Подозреваю поджог».

Аралов, по всей видимости, был прав, поскольку вопросов о моральной компенсации за обиду, нанесенную турецким дипломатам, больше не возникало.

14 сентября 1922 года правительство Мустафы Кемаля, несмотря на все договоренности с советской стороной о непрепятствовании деятельности коммунистов, запретило съезд Компартии. А прибывшие в Турцию для участия в съезде представители Коммунистического интернационала, имевшие документы советских чиновников, провели очень полезную работу. Они пообщались с представителями различных слоев общества — от беднейших крестьян до виднейших купцов и политиков. Судя по некоторым деталям, они, вернувшись, познакомились и с расшифровкой турецких секретных документов. И пришли к неутешительным выводам: почвы для развития социализма в Турции нет, а союз с Москвой под влиянием элиты превратится в фикцию, как только турецкая армия победит греческую и нужда в советской помощи ослабнет.

После того как это произошло, отчет коминтерновцев засекретили столь же тщательно, как и всю историю о помощи золотом дружественному правительству Турции во время страшнейшего голода в собственной стране.

Евгений Жирнов