Какими хитростями самодержавие подчинило себе православие

300 лет назад, 5 января 1721 года, в Санкт-Петербург возвратился посланец Петра I, не совсем обычным способом собиравший скрепы духовных лиц под новым Духовным регламентом. 25 января 1721 года царь подписал манифест, которым, по сути, упразднялись патриаршество и самостоятельность Русской православной церкви. Причем монарх готовил это событие очень долго и использовал для достижения успеха немало хитроумных ходов.

«Под строительство особливых келий»

Патриаршая власть уменьшалась подобно сугробам в начале весны — медленно, но неуклонно и вполне закономерно. Самодержец не может быть самодержцем, если ему приходится делить власть с кем бы то ни было. А царь Петр Алексеевич с малолетства делил трон с братом Иваном Алексеевичем, с трудом терпел диктат сестры — Софьи Алексеевны, правительницы при малолетних братьях-царях, и вынужден был считаться с иерархами церкви, сознающими себя духовной властью, по влиянию на народ не уступавшей, а то и превосходившей царскую.

При этом год от года проблемы, скромно именовавшиеся и тогда и позднее «неустройствами церкви», продолжали нарастать. Наиболее явной из них было обилие в стране белого духовенства. Ведь архиереи рукополагали в диаконы и священники, руководствуясь собственными соображениями и не считаясь с наличием вакансий в приходах.

Безместные священнослужители именовались тогда «крестными», поскольку обычно стояли на перекрестках в крупных городах и ждали, когда верующие позовут их к себе для соборования умирающих, освящения домов или каких-либо иных нужд. Они лишали доходов коллег из городских церквей и соборов, что приводило к скандалам, а временами и дракам и не лучшим образом сказывалось на репутации и тех и других.

Не меньшее недовольство царя вызывали и монашествующие. Немалое число удалившихся от мира чернецов продолжали вести вполне мирской образ жизни. К примеру, управляли пожертвованным обители имуществом по городам и весям, а также монастырскими крестьянами. При этом зачастую бражничали и вели себя под стать светским помещикам, с удовольствием пользуясь своими господскими правами. Частенько случались и злоупотребления монастырской казной. А проживание и кормление в монастырях родственников и свойственников игуменов считалось обыкновенным и общепринятым делом.

Различные «неустройства» имели место и в женских монастырях.

Так, женщины из знатных родов, постригаясь в монахини, строили в обители собственное жилье. Им, как говорилось в прошении асессора Юстиц-коллегии Ивана Ляпунова, «даются места под строительство особливых келий, которые строятся в том монастыре верхними кельями над монастырскими».

Новое жилье, как правило, не уступало в комфорте прежнему. Кроме того, они содержали в своих монастырских палатах личную кухню, припасы и прислугу. Знатные старицы выезжали в гости к родственникам и принимали их у себя. А после кончины такой старицы близкие продавали ее келью-люкс следующей именитой насельнице, решившей тем же способом отгородиться от мирской суеты. Правда, некоторые игуменьи считали «особливые кельи» собственностью обители и хотели сами перепродавать такую элитную недвижимость. И в результате возникали конфликты, которые длились многие годы и сопровождались жалобами царю.

В документах отмечалось, что знатные монахини годами, а то и никогда не бывают на службе в монастырских церквях.

И тем более на трапезах с другими сестрами.

При этом лица духовные не выполняли функцию, которую царь Петр Алексеевич считал важнейшей — обучение народа, утопавшего в невежестве, хотя бы основам веры и грамоты, поскольку сами и в том и в другом, как тогда говорилось, были не тверды. Как писал еще инок-справщик Печатного двора Арсений Глухой, даже умевшие читать священнослужители «смысла писанного нисколько не разумели, не знали ни православия, ни кривославия». И одной из принятых позднее по приказу царя мер стал выпуск для священнослужителей букварей «с толкованием заповедей Божьих, и Символа веры, и прочего до благочестия надлежащего».

В целом же, как писал много позже видный церковный историк, обер-секретарь Святейшего правительствующего синода С. Г. Рункевич, ситуация выглядела печально:

«Впечатление получалось такое, будто весь клир имеет одну цель: приобресть как можно более, не задумываясь над тем, каким путем идет к нему земное достояние и куда уходит… Храмы не были полны молящимися, священники не исполняли своего прямого назначения, драгоценные оклады заслоняли святой лик».

Однако наибольшее неприятие самодержца вызывало отношение иерархов церкви к проводимым им преобразованиям. Патриарх Иоаким был принципиальным и стойким противником зарождавшегося петровского европеизма, во всех его проявлениях вплоть до бритья бород и табакокурения. А ставший предстоятелем церкви после его кончины в 1690 году патриарх Адриан критиковал начатые Петром Алексеевичем реформы, чем вызвал такой гнев царя, что был вынужден удалиться в подмосковный Перервинский монастырь и больше в Первопрестольную не возвращался.

13 октября 1700 года он «заскорбел параличной болезнию» и в ночь на 16 октября 1700 года почил в бозе. До выбора нового предстоятеля требовалось избрать блюстителя патриаршего престола. Но царь находился с войсками под Нарвой, и решение вопроса затянулось.

«Явила себя безгласной»

Позднее возникло и десятилетиями горячо обсуждалось множество версий того, когда именно царь решил провести реформу церкви и кто из соратников и иноземных советников оказал на него при этом наибольшее влияние. Церковные и светские историки сходились в одном: Петр I прекрасно понимал, что резкие перемены, способные потрясти складывавшуюся веками систему, могут привести только к большим неприятностям. А потому 16 декабря 1700 года был назначен местоблюститель Патриаршего престола — митрополит Рязанский и Муромский Стефан Яворский.

Как бы ни было принято это решение, именно оно начало подтачивать камень патриаршества. Местоблюститель был из малороссов, да к тому же получил образование не только в Киево-Могилянской коллегии, которую русское священство считало пропитанной латинским, католическим духом, но затем продолжил обучение в иезуитских коллегиях в Польше. А Иерусалимский патриарх Досифей писал русскому царю, что избрание Яворского патриархом принесет много вреда, поскольку он чужд православию.

Созданием глубокого внутреннего конфликта в церкви дело не ограничилось. Петр Алексеевич ввел новшество, которое с виду было лишь возвращением к уже существовавшим порядкам,— восстановил упраздненный по настоянию патриарха Иоакима в 1677 году Монастырский приказ. Ново-старому ведомству было поручено ведение экономических дел церкви.

Так что, по сути, местоблюститель был лишен эффективных рычагов управления и был вынужден практически по любому вопросу обращаться к самодержцу.

Была ли тому причиной огромная занятость царя, или он хотел дать священнослужителям всех рангов свыкнуться с новым положением, но с началом радикальных преобразований церковного уклада Петр Алексеевич не торопился. А на неоднократные слезные просьбы священноначалия определиться с именем нового патриарха отвечал, что ныне ему заниматься этим делом недосуг.

Следующий, но очень болезненный удар по престижу церкви и самолюбию иерархов был нанесен в 1711 году после образования Правительствующего сената. Новый властный орган, который замещал собой особу государя в его отсутствие, в эти моменты вместо царя начал отвечать на запросы и вопросы местоблюстителя и архиереев. То есть, по существу, сугубо светский орган власти начал руководить духовными делами.

Стефан Яворский от обиды за подобное небрежение даже попытался критиковать отдельные петровские нововведения, видимо, ожидая, что его поддержат другие иерархи. Но крутой нрав царя был уже слишком хорошо известен, и желающих попасть в опалу и потерять абсолютно все среди архиереев не нашлось. Так что желание стать оппозиционером у местоблюстителя очень быстро иссякло.

«Русская церковь,— писал об этом периоде историк церкви, доктор церковного права П. В. Верховской,— в лице архипастырей явила себя безгласной, лишенной самосознания и ясного взгляда на свое будущее».

Новый расклад сил вполне соответствовал устремлениям царя — церковь если и не помогала, то хотя бы внешне не противостояла Петровским реформам. Однако это отнюдь не означало полную и безоговорочную сдачу позиций духовной власти. Иерархи понимали, что ни один государь не вечен, а потому следует сделать ставку на наследника престола — царевича Алексея Петровича, которого не без оснований считали приверженцем прежнего уклада жизни.

Но свой ход подготовил и самодержец.

«А буде кто подписываться не станет»

В 1715 году царь приказал прибыть в Санкт-Петербург для проповедничества ректору Киево-Могилянской коллегии Феофану Прокоповичу. Этого мастера риторики, философа и писателя священноначалие абсолютно обоснованно считало законченным латинистом. Ведь он не только обучался у иезуитов, но и перешел в униатство, учился в Риме и только в 1704 году, возвратившись в родной Киев, вернулся и в православие.

Еще не зная точно, что именно задумал царь, иерархи составили против Феофана обвинение в неправославии. Собственно, его обвиняли в том же второй раз, но в этом случае под обвинением поставил подпись даже местоблюститель Стефан Яворский.

Долгие разбирательства имели лишь один результат. Царь убедился в том, что иерархи смертельно ненавидят Прокоповича, а потому, чтобы не утратить доверие государя и выжить, «латинист» будет ревностно проводить его линию в церковных вопросах. 2 июня 1718 года он по приказу самодержца стал епископом Псковским.

Когда именно Прокопович приступил к подготовке церковной реформы — вопрос спорный, да и вряд ли имеющий принципиальное значение. Достаточно точно известно, что после возвращения в Россию бежавшего за границу и искавшего помощи иноземных монархов против отца царевича Алексея Петровича разработка основополагающих документов стала одной из главнейших задач епископа Псковского.

Считается, что в приближении церковных преобразований сыграли немалую роль обнаруженные в ходе расследования дела царевича сведения о причастности к заговору некоторых архиереев и обнаружившиеся тогда же данные о том, что сосланная в монастырь первая жена царя обзавелась любовником, которого принимала в своей особливой келье. Как бы то ни было, Феофан Прокопович рьяно взялся за выполнение совсем не простой задачи.

Реформа не должна была вызвать резкого неприятия ни у народа, ни у духовенства, ни у патриархов православных церквей.

К началу 1720 года черновой набросок реформы был готов, и 11 февраля того же года царь, по одной версии, прочел документ, по другой — слушал его чтение, делая замечания и поправки. Затем, 23 февраля 1720 года, документ о новом органе управления церковью — Духовной коллегии — и Духовный регламент заслушали в Сенате в присутствии шести архиереев и трех архимандритов, которые вместе с сенаторами внесли небольшие поправки и объявили, что «все учинено изрядно».

Естественно, что ни присутствовавший при чтении местоблюститель, ни другие иерархи не могли согласиться с низведением церкви на уровень одного из государственных ведомств. Но возражать против уже утвержденных царем документов никто не решился.

Однако это было лишь половиной дела. Для создания иллюзии всеобщего одобрения реформы вообще и Духовной коллегии в частности требовалось, чтобы под новым уставом церкви — Духовным регламентом — поставили свои скрепы (подписи) не только самодержец и члены Сената, но и все священноначалие, включая архимандритов и игуменов монастырей.

27 февраля 1720 года документ подписал Петр I, сенаторы, за исключением отсутствовавших в это время в Санкт-Петербурге, и пребывавшие в Северной столице митрополиты, епископы, архимандриты и игумены. Чтобы охватить остальных, 9 марта 1720 года Сенат предписал призванному к подписанию священству приехать в столицы. В Москву для сбора подписей отправили подполковника Семена Давыдова. Ему же предписали объехать всех тех, кто из-за старости и болезней не сможет прибыть в столицу. Если же кто-то из них немощью прикрывает нежелание подписывать документ, в инструкции Давыдову говорилось:

«А буде кто подписываться не станет, и у того взять на письме за рукою, какой ради причины оный не подписывается, чтоб о том показал именно».

В том, что скрепу под Духовным регламентом нужно поставить беспрекословно, убедились на своем опыте два архиерея из Малороссии, которые решили прочесть документ и подумать. Сенат приказал без промедления отправить их в Санкт-Петербург для выяснения причин задержки с подписанием. После этого все остальные ставили подписи сразу, ничего не читая.

Подполковник не доехал только до Сибири. Вернувшись в Санкт-Петербург 5 января 1721 года, он доложил Сенату, что в общей сложности собраны подписи 87 духовных лиц, включая скрепы 6 митрополитов, 1 архиепископа, 12 епископов, 48 архимандритов, 15 игуменов и 5 иеромонахов.

«Возымеет о себе мнение»

16 января 1721 года царь применил еще один прием, чтобы сделать службу в Духовной коллегии крайне привлекательной для включенных в нее иерархов.

Президенту коллегии было назначено жалованье в 3000 руб. в год, что для того времени было колоссальной суммой (для сравнения — сторожам в той же коллегии определили плату по 22,75 руб. в год). Двум вице-президентам положили по 2500, советникам — по 1000. Причем обычные доходы от епархий при этом за ними сохранялись.

25 января 1721 года Петр Алексеевич подписал манифест о создании Духовной коллегии. Но ее члены, несмотря ни на что, не оставляли надежд на восстановление патриаршества. На первом же заседании нового органа, 14 февраля 1721 года, они вновь принялись просить монарха о назначении патриарха. И, как нетрудно догадаться, получили резкий и категорический отказ. Царь будто бы сказал, что он сам и есть теперь патриарх.

Однако окончательно ликвидировали патриаршество сами члены нового государственного органа. Президентом коллегии был назначен местоблюститель Стефан Яворский. Но из-за прежних ли обид, из зависти ли к положенному ему жалованью или по царскому наущению начал обсуждаться крайне неприятный для него вопрос. Должен ли президент коллегии отвечать за проступки перед ее членами, как и все остальные. А когда это положение утвердили, президент уехал с заседания и больше на них не появлялся. В 1722 году он умер, и должность президента сначала осталась вакантной, а потом и вовсе была упразднена. И места, обладатель которого мог бы претендовать на патриаршество, считая его местоблюстительским, попросту не осталось.

Все это, правда, ни в коем случае не означало, что иерархи смирились с назначенной им участью.

На том же заседании они смогли убедить царя, что для народа и духовенства будет приятнее и благозвучнее, если новый орган будет именоваться Святейшим правительствующим синодом, а не коллегией. Тем самым они попытались поднять Синод хотя бы по названию до уровня Сената.

Борьба за почетное место в государственной системе, за право быть по названию и сути духовным правительством велась Синодом с переменным успехом еще более столетия. До тех пор, пока назначаемые монархом обер-прокуроры Синода не взяли управление им полностью в свои руки. За это время для духовенства были установлены штаты, и священники превратились в государственных чиновников.

К началу XIX века с большим трудом удалось наладить и систему духовного образования. Возможно, что этому немало способствовали правила, написанные Феофаном Прокоповичем, в которых говорилось:

«Новопришедшего ученика отведать память и остроумие; и если покажется весьма туп, не принимать в Академию: ибо лета потеряет, а ничего не научится; а обче возымеет о себе мнение, что он мудрый и от таковых несть горших бездельников».

В целом же церковь больше никогда не претендовала на власть, равную власти первого лица государства. Ведь самодержцы потому и самодержцы, что ни с кем не делятся своей властью.

Евгений Жирнов